Смерть на выбор

— Значит, так, жил-был человек, звали его Хасан Ибн-Сабах, и был он исмаилитом. Очень идейным. И решил он сражаться за идею, в которую верил. И захватил крепость в горах. То есть сначала он стал гостем владельца этого замка, а уж потом занял хозяйское место. Злые языки потом утверждали, что подлинного владетеля, доброго и поверившего идейному Хасану Ибн-Сабаху, бросили в подвал и заковали в железа. — Нина не удержалась и звякнула кандалами. Она сама не понимала, отчего так веселится. Посетитель невозмутимо ждал продолжения.

— Так вот, — она старалась придерживаться тона подлинной сказительницы, — крепость эту называли Аламут, или Алух Амут, Орлиная выучка. Наверное, сам хозяин и придумал говорящее название, гнездо, школа, где орлята учатся летать, именно в этом гнездовье в горах Аль-бурса почти два столетия и выкармливали грозных исмаилитских птенцов.

Господин Муса солидно кивнул и выпрямился. Стоять ему было явно неудобно. Но не Нине же заботиться о госте.

— Сожалею, что не могу предложить вам стул. Итак, для нас особый интерес представляют птенчики, именовавшиеся фидаи. Младшие птенчики в семье, и семейство относилось к ним потребительски. Их обучали языкам, поэзии, философии, их учили владеть оружием, были и уроки рукопашного боя. Такая горная школа Шао-Линя! Их готовили к подвигу — к подвигу, который распахивает врата рая. А рай — это цветущие сады, роскошные дворцы и прекрасные женщины — гурии. Именно о таком рае грезили младшие птенчики, а старшие не спешили разъяснить, что рай — понятие условное. Зачем? Был бы подвиг! А подвиги не заставили себя ждать. Один такой птенчик ножом зарезал великого визиря Низама ал-Мулька, — визиря, верно служившего и Алпарслану, и Мелик-шаху. Визирь шел к жене, но не успел войти в желанный шатер — нож птенчика остановил государственного деятеля. И верно, зачем он, сторонник сильного государства, исмаилитов преследовал, псевдоним «Порядок державы» сам себе присвоил, да еще и книжку о политике написал? Макиавелли Востока! Впрочем, Низам ал-Мульк не остался в одиночестве — я точно не помню, но, по-моему, фидаи сумели убрать около восьмидесяти человек. И даже одного крестоносца, франка. Наверное, тогда европейцы и позаимствовали само слово. Добрые учителя давали птенцам гашиш, чтобы рука не дрогнула в неподобающий момент, чтобы вера не отступила. Их и называли гаши-шийун, «х» с придыханием французы пропускают, вот и получились ассасины. — Нина замолчала. Она выложила все, что сумела припомнить. Вопрошающий слушал внимательно. Теперь он столь же пристально вслушивался в тишину. Девушка не выдержала:

— Я ответила на ваш вопрос?

— Вы только подвели к ответу… Подвели очень и очень умело. Меня еще во время первой встречи восхитила ваша начитанность. Только зачем же останавливаться на полпути?

Нина помотала головой:

— Боюсь, я не совсем понимаю…

— Все вы прекрасно понимаете… С такой-то памятью! Не надо притворяться. Я вас уверяю, когда я спрашиваю, я знаю, что мне могут ответить, а если по каким-то причинам не хотят — есть возможность заставить! — Господин Муса говорил и держался предельно спокойно. На маньяка не походил.

— А если я все же не понимаю, что, пытать будете?

— Фу, гадость какая! Я похож на зверя? Это здесь у вас методы — паяльники какие-то, топоры, людей по шею в землю закапывают, сигаретами прижигают… Не цивилизованно как-то.

— А это, — Нина обвела глазами бутафорскую темницу, — апофеоз гуманизма. Так же, как методы, при помощи которых вы сюда меня доставили!

— Вам же не было больно! И поверьте мне, человек, прикованный американскими наручниками к батарее, чувствует себя куда хуже, — спокойно заметил ливанец. И был прав.

Нина решила не ввязываться в спор. С ее точки зрения, похищение есть похищение, и не важно, как загнали жертву в узилище — пинками или посредством дурман-травы. Но спорить бесполезно — все равно Запад есть Запад, а Восток есть Восток. Поэтому она просто закрыла глаза. Господин Муса немедленно сообразил, что ответа не будет.

— Значит, предпочитаете молчать. Вынуждаете меня перейти к резким действиям. Прискорбно.

Редкое словечко «прискорбно», — кто его сейчас помнит, кроме филологов-русистов! — а для гостя из Бейрута вполне живое слово.

— Кто вас русскому учил, не скажете?

Он определенно удивился. Впервые дрогнуло неподвижное лицо. Брови поползли вверх.

— А в чем дело? Какие-то ошибки?

— Нет, для человека, у которого родной арабский, вы говорите просто потрясающе, только лексика устаревшая.

— Спасибо, я буду внимательнее. Мой первый учитель жил в Бейруте с двадцатых годов. До того он преподавал в одной из гимназий Петербурга.

— Тогда все ясно, — кивнула Нина.

— Только мы отвлеклись… Я так понимаю, что отвечать вы не будете.

Она снова опустила глаза. Господин Муса выждал положенное для ответа время и вздохнул:

— Зачем? Зачем лишние хлопоты и мне, и вам. Вы знаете, что я смогу заставить вас говорить.

— Наркотики?

— Зачем? Просто древние рецепты. Их же очень много, и таких разных. Питье, которое развязывает языки, бальзам, который втирают в голову, и человек говорит правду, и только правду. Его использовали, когда допрашивали ведьм. Очень охотно отвечают самые упорные, правда потом лысеют. Или курение, от него кружится голова и тоже хочется во всем признаться. С чего начнем?

Нина вдруг вспомнила достойный кинематографический ответ мужественного товарища Сухова: «Лучше, конечно, помучиться». Очень впечатляет. Только мучиться не хотелось.

— Я правда не знаю, о чем рассказывать.

— Так уж… Ладно… — Если бы ливанец читал Мольера, он бы непременно добавил: «Ты сам этого хотел, Жорж Данден». Или не в его правилах цитировать иностранцев?

Господин Муса медленно дошел до дверей. Они тут же распахнулись. Видимо, некто бдительно стоял на часах. В темницу вошел черный и носатый человек, на нем, как и на ливанце во время первого посещения, были шаровары и рубашка, только не белые, а черные. Человек в черном нес небольшой столик. Очень красивый, очевидно, старинная затейливая резьба, гнутые ножки. На столике тесненько стояли банки и кувшинчики. Бронзовые и стеклянные. Богато изукрашенные. Тоже пришельцы из прошлого. В век конструктивизма создатели посуды не обременяют себя излишней работой.

Ливанский партнер старика Караямова кивнул и склонился над столиком. Часовой в черном замер, на этот раз по эту сторону тюремных дверей.

Почему-то судьба решила, что этот день Максим должен посвятить крайне неблагодарному занятию. Ожиданию. Ждать мало кто умеет. Моторный и проворный журналист предпочел бы четыре погони. Но был вынужден ждать.

Утро он провел в карауле возле Большого дома. Теперь дежурил у дома старика Караямова. И все равно это лучше, чем сидеть дома и тоже ждать, только неизвестно чего.

Пока они с Колей Горюновым и Глебом пили кофе, он пару раз набрал номер, указанный в записной книжке напротив фамилии Караямов. Ответа не дождался. И решил выяснить адрес Нининого приятеля. Бизнесмен Караямов, оказывается, жил не очень далеко, в конце Загородного проспекта. Разговор все равно предстоял не телефонный, поэтому лучше сразу устроить личную встречу. Чтобы друг ливанского банкира, интересовавшийся джанбиями, не успел сам приготовиться и подготовить партнера по бизнесу.

Коля сослался на дела и отказался составить компанию предприимчивому репортеру. От помощи библиотекаря Глеба Максим отказался сам. И вот теперь сидел в своей «девятке» и не отрываясь смотрел на подъезд, боялся пропустить носатого приятеля супруги.

Мимо, мимо, мимо по узкому проспекту мчались машины, торопились прохожие. Час пик — шесть вечера. Закончен рабочий день. Снег прекратился. Даже некое подобие солнышка проглядывало сквозь тонкие облака. Почему бы и не прогуляться? Нормальные люди и гуляли — просто так и по магазинам. Только озабоченные идиотскими тайнами репортеры вместо приятных прогулок посиживали в засаде.

Так или примерно так ругался про себя лукавый мастер пера. Лукавый, потому что на самом деле не променял бы свое пусть утомительное ожидание, свою гонку за кинжалами и остальные приключения на спокойную обывательскую рутину. Больше всего на свете Максим Самохин боялся зачахнуть от тоски и скуки.