Снег на Рождество
Шрифт:
Я сел. Они дают мне две таблетки анальгина. Я объясняю им, что меня рвет с анальгина, так как мне почти все врачи только и знают, что дают анальгин. И прошу сделать мне хоть какой-нибудь укол.
А они: «Ты, наверное, наркоман?» — и засунули мне в рот анальгин. Не успел я запить его, как меня тут же вырвало. Лишь после этого они сделали мне укол. Пролежал я у них примерно час… А мне не лучшает, голова, как и прежде, болит, раскалывается. Тогда я прошу их: «А вы знаете, я, наверное, не доеду, поэтому вы отправьте меня лучше в больницу».
А они: «Ишь ты каким хитрым путем… В Москву лечиться прибыл, —
С трудом я к кассе добрался. Попросил кассира дать, если можно, нижнее место. Дала она мне, посочувствовала. Сел я на деревянный диванчик в Курском вокзале, а голова опять у меня вдруг как заболит. Я в медпункт. А в медпункте: «Ты что это к нам привязался? Когда у тебя поезд?» Билет взяли мой и рассматривать начали. А я говорю: «Никуда я не поеду. Раз в больницу положить вы не можете, тогда отправьте меня лучше обратно, поеду домой умирать».
А они: «Ничего страшного… Сейчас мы тебе носильщика вызовем…»
Приехал носильщик, посадили меня на тележку. Везут. Я ему кричу: мол, дяденька, тише, а он то ли не русский, то ли еще чего, пуще прежнего катит. Я сижу на тележке с чемоданом, люди идут, останавливаются, смотрят на меня, головами качают, надо же, мол, парень инвалидом стал в неполные тридцать лет. Я носильщика прошу: «Дяденька, дорогой, проводи меня в вагон. Я тебе за это пять рублей дам».
В Краснодаре полегчало. Наверное, климат сменился. Вышел на перрон. Взял рыбки солененькой. Покушал. А тут и море Черное показалось… Море для меня диковинка, потому что я сам из деревни, а там, окромя луж, сами знаете, ничего нет… Ну а ночью мне опять сделалось плохо. С трудом слез я в Цхалтубе с поезда. Люди увидели, что со мной плохо, начали успокаивать. А я зубами стучу, замерзаю, и дрожь в теле.
Сел в санаторный автобус, немного позабылся. Привезли меня в санаторий. Там выбежали ко мне навстречу медсестры. Увидели, что я в плохом состоянии, усадили меня на сквознячок, чтобы меня обдуло, и говорят: «Сидите, ждите, скоро врач придет». Потом принесли еду. А я есть не могу, меня рвет. Час жду врача, два, а его все нет и нет. Я тогда медсестрам и говорю: «Сделайте мне какой-нибудь обезболивающий укол». А они: «Без врача ни в коем случае».
Наконец приходит доктор, на правое ухо слышит плохо. Постучал он меня по плечу да как заорет: «Джигит, скажи нам, тебе что помогает? Димедрол, анальгин?»
«Или солидол», — хотел я ему сказать, потому что обидно как-то стало, от его крика сам чуть не оглох.
Целый час искали шприц.
«Вот санаторий, — думаю я. — Умирать начнешь, не спасут…»
Нашли сестры шприц. И сделали мне укол. Посидел я, вроде немного полегчало.
Минут через пять доктор опять как заорет над моим ухом: «Джигит, а теперь скачи к источнику. У нас все такие, как ты, трудные джигиты, туда ползут».
Пополз я к источнику. Залез в бассейн, окунулся. Вроде ничего. Три дня вот так вот окунался. Знаете, получше стало. А тут и солнышко выглянуло. На душе посветлело, и захотелось большего. Прослышал я про подводное вытяжение. Заинтересовался им, вдруг оно мне поможет. Иду к доктору. А он говорит, таких процедур для ваших джигитов нету. Ну а я у него все равно выпросил, сами знаете, как это делается…
— Как? — полюбопытствовал
Никифоров.— Это я вам не скажу…
— Мне и так все ясно, ты денежку дал.
— Нет, все равно не скажу. Вдруг они узнают, что я пожаловался.
— Ну, рублей тридцать дал? — не отступал Никифоров.
— Да, пришлось. Правда, то, что я ему дал, это очень мало…
Прихожу я на вытяжения. Там сестра сидит. Покрутила талончики и говорит: «Почему это вам так мало дали, положено десять, а у вас всего пять».
«Все, что есть», — ответил я, а про себя подумал: «Видно, мало дал».
Сестра на вытяжениях оказалась хорошей. «Я, — говорит, — все вытяжения отпускаю по своему опыту, чувствую, кому какой груз цеплять».
В конце лечения сильнее прежнего засияло солнышко. И голова моя перестала болеть. Туда ехал, носильщик вез, а оттуда я уже своим ходом добирался, даже детишкам апельсинов прихватил.
Приехал домой. Дома все хорошо. И стал я вновь работать. А в свободное время пчелами увлекся. Понравились они мне. Голова заболит, посидишь возле них, и лучшает.
Ну а с осени все опять началось. Опять попал я в больницу. Заведующая предложила:
«Давайте в виде исключения сделаем ему капельницу. А вдруг она поможет? — и спрашивает: — Тебе делали капельницу?..»
«Нет, не делали, — отвечаю я и прошу ее: — Сделайте, пожалуйста, а вдруг поможет».
Хотя раньше в областной клинике я замечал, что капельницу вешают тем, которые уже как живые упокойники. Я и про себя тогда так подумал: «Наверное, и я такой же…»
Подвесили три бутылочки. А у других, вижу, по одной. У сестры спрашиваю: «Почему три подвесили? Ведь надо одну».
А она: «А может, вы мне за такую доброту когда-нибудь придете и телевизор бесплатно почините». Видно, обреченным я для них считался, раз они такие фокусы на мне проводить начали.
Пришла жена. Я в слезы. Она к заведующей. Та сестру отругала. И капельницы больше делать мне не стали.
Жена мне и говорит:
— Вить, пока деньги целы у нас, поедем в Москву, в платную поликлинику. Говорят, только одна она людям помогает.
Дали нам адрес. И мы поехали. Приехали. Зашли в регистратуру. Из окошечка выглянула курносенькая тетенька в белой шапочке. Говорит:
— Дадите сверху три рубля… то я вас в виде исключения запишу к профессору. Он хороший, он всем помогает.
Жена дала сверху. И нам выписали к нему талончик. Только поднялись мы на второй этаж, тут со мной опять плохо делается, перед глазами все как закружится. Пробую протолкнуться к двери, а без очереди никто не пускает. Приняв человек десять, профессор вышел и говорит:
— Все, больше я принимать не смогу, ну а, мол, у кого на руках остались талончики, приходите через месяц… или полтора.
Галя моя шум подняла, мол, из-под Ряжска человек помирает. И завела меня к нему в кабинет.
Профессор встретил хмуро.
«Что с вами?»
Я голову обхватил: «Доктор, дорогой, помогите, всех объехал, и никто не помогает, спасите, пожалуйста».
Он и говорит: «Раздевайтесь…»
Разделся я. Померил он давление, пульс сосчитал: «У вас все нормально».
Ну а это… я не буду говорить.
— Нет… нет, говори… — встрепенулся Никифоров и, набрав в ковш снеговой воды, подал Витьке. Тот, осушив его, вздохнул.