Снег на Рождество

Мы стоим с рентгенолаборантом и смотрим на него.

— Черт возьми, кто дал тебе хлебную корку? А если бы порвался пищевод?.. А если бы сердце проткнулось?..

— Если… если… — хнычет мальчик. — Я ведь не лгу. Смотрите… — И он радостно стучит кулачками по четвертому межреберью.

Мы делаем контрольный снимок. Сердце не затронуто.

Привез в хирургическое отделение ребеночка с аппендицитом. Его мама, не обращая ни на кого внимания, Ласково поглаживает животик сына. А он, уже весь изревевшийся, задерживая дыхание, все всматривается и всматривается воспаленными глазками в потолок, изредко сипло попискивая и царапая остывшими ручонками клеенку на кушетке. Видно, боль сильная. И, наверное, поэтому он равнодушен и к вниманию матери, и ко всему на свете. Врача в приемном нет, и я поднимаюсь на второй этаж, где находится детская хирургия.

А вот и доктор. Он стоит, прислонившись боком к стенке. Почему так напряжен его взгляд и почему так бледны его губы?

Я тихонько вхожу в палату. Он молча кивает мне.

— Доктор, там у меня ребенок с аппендицитом…

— Знаю… — отвечает он, и мне кажется, что он не глядит в мою сторону.

В палате, кроме нас, у постели больного мальчика его мать. Я всматриваюсь в личико мальчика, и ужас охватывает меня. Да, это я привез его сюда месяц назад. И тогда у него только начинался заглоточный абсцесс. А теперь гнойное воспаление дошло до околосердечной сумки, и в такой степени, что у него изо рта тоненькой струйкой через микродренаж вытекает гной. Как он за это время посинел! Жиденький, постаревшей ручонкой берет с тумбочки, точно сигаретку, красный карандаш и, едва касаясь бумаги, что-то рисует… Детский хирург стоит как каменный, и мне трудно разобраться, что с ним происходит. Мне кажется, что его кто-то против его воли отшвырнул к стене.

«Тоже мне, врачи называются, долечили, — думаю я. А потом себя же осадил. — А может, и я, врач «Скорой», тоже виноват, долго разбирался на месте с диагнозом, рассуждая о том о сем… медленно вез, помню, была ночь, и я, и водитель, мы оба клевали носом».

Все, а теперь, видно, поздно… Даже мальчишка, наверное, сейчас понимает, что ничем мы, врачи, ему больше не поможем… А может, опасности болезни он и не осознает… Но ему, наверное, кажется, что его за какое-то зло взяли и засадили в эту палату. Мать выхватывает записку из его рук. И на ней почерком, улетающим куда-то ввысь, выведено: «Мама, если ты не возьмешь меня отсюдова обратно, — то я умру». А потом послышалось:

— Мама, мне девочка из соседней палаты сказала, что я могу скоро умереть… Она у врачей подслушала разговор… Но только ты, мама, не думай ничего…

Солнце заглянуло в палату. И яркий свет его, кажется, начал было отгонять грусть. Мальчик закрыл глаза ладошкой и продолжил:

— А ведь я, мама, не хочу умирать, пожить хочется. А еще я две книжки те, которые взял в библиотеке, так и не прочел. В больнице плохо читается…

Наконец, замолкнув, он смотрит на нас. В глазах ни сожаления, ни страха.

И солнце, выпорхнув из окна, куда-то умчалось, унеся с собой и крохотную веру.

В палате грустно. Каждая деталь и предмет ее постепенно окропляются темнотой.

— Доктор, — обращается вдруг мать к хирургу. — А можно, я его домой возьму?..

— Нет-нет, — решительно произнес тот. — Может, даже что-то и получится. Хотя, сами понимаете, болезнь особенная. — В его голосе нет надежды, одна забота. Больше он ничего ей не сказал. Покусал губы. Подошел к мальчику, пощупал раскаленный его лобик, поправил капельницу и, услужливо разгладив на его груди простынку, с сочувствием вымолвил: — Поспи…

Тот протянул ему навстречу свободную ручку, быстренько настиг большую пуговицу на его халате и, не отпуская хирурга от себя, вдруг заплакал.

— Ты чего? — кинулась к нему мать.

— Ничего, мама, ничего, — протяжно вымолвил он и выпустил из рук пуговку. И в ту же секунду его лицо сделалось таким виноватым, словно он что-то увидел неведомое ему раньше.

Я молча спускался за доктором по лестнице, которая вела в приемный покой. Шаги мои были вязкими, вялыми и даже какими-то тягучими. Чувствовалось, что стоит мне вот сейчас войти в приемный покой, как все начнут сторониться меня. Ну почему я не врач, а всего лишь какой-то перевозчик? Не исцелитель, а фиксатор, «постановщик» диагнозов. Перед глазами рот мальчика, худенький носик, желтоватый лобик… И его глаза… огромные, серые… На груди простынка, как и на всех. Беленькая и такая легонькая. Вот он дрожащей ручонкой стягивает ее с себя… Если бы все зависело от меня…

На предпоследней ступеньке я чуть было не упал…

Приехал на вызов к доктору, только начавшему самостоятельно работать. Комнатка, которая, ему выделена больницей, маленькая, холодная. Стекла в окне покрыты изморозью, и от этого кажется, что они затянулись беспросветной дымкой. Щелястый пол скрипел, и из подпола дуло. Он сидел у печки и подбрасывал в огонь дрова. Лицо его было полно тонкой и необыкновенной по чистоте, какая только бывает у настоящих докторов, доброты. Увидев меня, он, поправив пальто, поднялся навстречу.

— Понимаете, я вызвал вас, чтобы вы осмотрели меня… Внутри что-то так хрипит… Не дай бог пневмония…

Прямо у печки, так как в комнатенке дуло, я прослушал его легкие. К счастью, его опасения не подтвердились, у него оказался бронхит.

Узнав, что я учился с ним в одном и том же городе, мы разговорились. Я начал расспрашивать его о планах, о житье-бытье.

Его пальтишко было старое, с проплешинами на рукавах. Такие пальто современная молодежь не носит.

Я спросил его:

— А что пальто такое, ты все же врач?

— Да еще беден, не купил…

— А родители?

— Родителей у меня нет…

— И куда направили?

— В село…

— И как же там больных лечите?

— Как нужно… — И он бросил на меня рассеянный взгляд. Лицо его вдруг нервно вытянулось.

— Вам надо отдохнуть. Вот вам больничный, — поспешно произнес я.

Точно изучая, он посмотрел на меня. И все та же доверчивость была на его лице. «Как жалок и беден этот доктор, — подумал я, — разве может он внушить к себе доверие больных?»

Больной доктор сидел на чурке, погруженный в свои мысли.

— Извините, но мне больничный не нужен. Если можно, конечно, дайте справку, да и то так, на всякий случай.

— Ведь вам по больничному заплатят… — пролепетал было я. Но он оборвал меня.

— Не знаю, как вы, — тихо произнес он, — но я, вы извините, конечно, может быть, я не прав, но самое сложное для меня сейчас — это получать зарплату за врачевание. Не могу. Третий месяц не могу эти деньги брать. Мне кажется, если брать деньги за врачевание, то это не врачевание.

Он говорил, а я слушал. В другой ситуации эти откровения молодого доктора казались бы мне милыми и забавными. Мол, чего только не придет в голову юному максималисту. Сейчас я слушал его и завидовал ему. Он, этот доктор, был намного выше и чище меня. Он даже в своем убогом быту находил радость и понимал ее. Он радовался своему святому долгу.

Он говорил, и лицо его оживало. Холодно и дымно было в его комнатенке. Но как много значила для меня эта встреча.

Он был прост на лицо. Небольшая борода. Исхудалая, изможденная грудь. Суковатые руки с редкостным узором жил нервно плясали, когда я помогал ему влезать в машину. Внешне он был опрятен. Вот только штаны мокрые, да под носом, словно у уличного мальчонки, светились две сопельки.