Снег на Рождество

Водитель в растерянности замирает. Не узнаю и я себя в скособоченном салонном зеркале. Разве докажешь, что у тридцатилетнего парня, страдающего ревматизмом, было дряблое сердце, и оно разорвалось, в буквальном смысле лопнуло прямо в машине, по пути в стационар.

На какое-то время грусть, тоска и обида пересеклись шумом включенного мотора.

— Была б моя воля… — вспыхнул водитель, — то я б ему голову оторвал… И так ведь норой делаем больше, чем можем… Тьфу ты, черт бы его побрал…

А парнишка-гном посмотрел, посмотрел на нас и, отвернувшись, пошагал за толпой.

Поздней ночью, уже ближе к утреннему морозцу, когда количество вызовов уменьшается, фельдшер сумочной, старушка Михеевна, поправив дорогие перстеньки на пальцах, начинает мурлыкать свою песенку об одиночестве, о неудавшейся любви и о прочей женской печали. Но вот «звякнет» в динамике вызов. И ты, быстренько вскочив с кушетки, уже мчишься к Михеевне за сумкой.

Спотыкаясь, но продолжая мурлыкать свою песенку, она несет мою тяжелую сумку.

— Что, опять вызов? — вдруг прекратив свое пение, спрашивает она.

— Да нет… перевозка.

— Ну так и нечего тебе спешить. Перевозка успеется. Поговори лучше со мной… А то я ведь, сам знаешь, одинока.

Пока шофер прогревает мотор, я стою рядом с ней. Она, зорко осмотрев меня, поправляет ворот моего халата, а под ним рубашку и петельку галстука.

— Будет вам одиношничать, — тихонько говорю ей я, — Вам надо замуж выходить… Вот наговоритесь тогда… Старички охотники поболтать…

Она, косо посмотрев на меня, неожиданно хмыкает:

— За старичка, говоришь? — и с обидой добавляет: — Нет уж… не нужно… Он будет скрипеть, я буду скрипеть. Да разве это жизнь? Только людей смешить. Ладно, уж когда старуха за молодого выходит, это другое дело… Но только не за старика… — и, поправив было высунувшиеся на полках две сумки, Михеевна, вдруг помолодев, расходится не на шутку. — Вместо того чтобы о чем другом говорить, он говорит про замужество. Да на кой ляд мне старики, пусть даже они будут и хорошие? Зачем? Квартирка у меня есть… живу я для дочери. Ну а чтобы я ухаживала за стариками, ты уж извини. Меня вот позавчера один врач сватал, тоже старичок, я ему, оказывается, нужна лишь для того чтобы пол подметать да стирать… Нет уж, нет, извини, золотой, но такой старик мне не нужен. Нет, и вы не подумайте, что я характера такого, нет, тут дело не в характере. Я к старикам из-за принципа не хожу, и к себе не приглашаю. Почитай, так уж вот лет двадцать пять будет. — И, тряхнув головой, она вновь замурлыкала свою грустную песню.

Водитель засигналил мне. И, вздрогнув, я задумчиво посмотрел на нее.

— За молодого хоть сейчас выскочу, а за старика ни в коем случае, — а потом вдруг она уже более решительно добавила мне вослед: — Гляди и ты у меня, поторапливайся. Жизнь сонливых не любит… Она любит резвых да еще тех, кто ее по бокам хлестает…

Славная была старушка Михеевна. Мы все ее любили за какой-то оптимизм и тягу к молодости. Только умерла она как-то неожиданно, в один из таких вот утренних морозцев.

Мы долго помнили ее. Порой так и говорили новичкам, что работала у нас старушка одна, было ей за восемьдесят, но она, не признавая свой возраст, все говорила, что душа у нее как у двадцатилетней. Все поначалу смеялись, а потом, вдруг приутихнув, соглашались, что людская душа действительно молода…

Была у меня подруга Валя, мы вместе учились в школе, затем вместе учились и в институте. Трудная судьба у нее была. Рано осталась без отца. Да и родом, как говорится, она из большой семьи: мать, она да еще шестеро меньших. Но горе и постоянная нужда не прибили ее, выдюжила… и с успехом окончила институт.

— Вы еще меня узнаете… — огрызалась она на тех, кто смеялся, заметив ее дырявые чулки. — Вот посмотрите, будет и на моей улице праздник… — и, чтобы не заплакать от обиды, она задерживала дыхание и до крови прикусывала губы. Ее худенькое тельце, казалось, еле жило. А на перламутровой коже выделялись почти все косточки и неровности — зацепи ее, и она вся рассыплется.

— Ну и отощала… — ухмылялись шоферы, увидев ее.

— Вы еще меня узнаете, — огрызалась на шоферов Валя.

Да, узнали ее через некоторое время… Врача ловчее Вали на «Скорой» не было. Аккуратно, точно обслуживала она вызовы. Диагнозы ставила грамотно, без всяких там расхождений. Ну а насчет практических навыков даже и разговора никакого не могло быть: в любую темень и при любой тряске она без труда находила вену. А как мастерски делала она искусственное дыхание, а как один раз спасла утопленника, который пробыл под водой больше двадцати минут, — всего не передать. «Ох, и шибкая бабенка! — стали постепенно восхищаться Валей на «Скорой». — Ох, и поплачут от нее болезни… Чего, чего, а спуску она им не даст, ни отдохнуть, ни ойкнуть».

Так вот неожиданно Валя завоевала авторитет. Только как-то уж слишком торопилась она порой на некоторые вызовы.

А через некоторое время наметливым глазом кто-то отметил: «Ох, и шустрая же девка наша Валя… Уже два кольца купила. Хотя и работает всего третий месяц».

На четвертый месяц Валя приоделась, а потом понесло ее «бабским течением» совсем не в ту сторону, куда следует.

Один раз, когда во врачебной комнате никого не осталось, я подошел к ней и, строго посмотрев в ее беспокойные черненькие маслины-глазки, сказал:

— Валя, кончай…

Она тут же поняла меня. На какое-то мгновение лицо ее сделалось серьезным. Но потом вдруг насмешливо взглянула на меня:

— Я ведь не сама беру… мне дают… А раз дают, как же тут не брать?..

— А если попадешься?

— Ну, это уж не твоя забота…

Дни шли за днями, месяцы за месяцами.

«Как остановить ее? Как?» — не находил покоя я себе. И с тревогой смотрел, как она пересчитывала после смены измятые купюры, потом жадно разглаживала их.

— А ведь вы все здесь подумали, что я нищенка… А я вот… вот… вишь, — и она небрежно прятала пачечку в сумку. Она знала, что я ее не выдам. Но я был расстроен не на шутку, все валилось из моих рук — я не знал, как остановить Валю.

Помог один случай. Поехала как-то Валя на вызов. Шофер был молоденький, неопытный, вот и застрял на своем «уазике» в каком-то овраге близ нового микрорайона. Народ там жил рабочий. Выбралась Валя из машины и давай бегать по домам народ созывать, мол, так и так, вызов у нас крайне срочный и неотложный, а мы вот тут застряли и погибаем — помогите, люди добрые, машину вытащить. И уже собрались было мужики: брюки, сапоги сняли, в жижу вонючую приготовились заходить. Но тут вдруг подходит к машине мужичок. Подходит и говорит:

— Братцы, не толкайте машину…

— Да ты что, чокнулся? — заорали на него мужики. — Не видишь, что ли, «Скорая помощь». Вдруг вот так к тебе выедет и застрянет.

И тогда этот бледный, сухонький старичок подходит к Вале и произносит:

— Двадцать пять рублей дашь, вытолкнем, а не дашь, будешь здесь до утра сидеть.

Толпа как загудит на него. А Валя как закричит:

— Хулиган, бессовестный…

— Это я бессовестный?! — чуть не плача, произнес он и, астматически задыхаясь, добавил: — Нет, я не бессовестный. Это вы бессовестная. Потому что на вызовах деньги с больных берете… За то, чтобы в больницу положить, — берете, за то, чтобы укольчик внутривенный сделать, — берете, и за то, чтобы повторно вас вызвать, — тоже берете.