Снег на Рождество

Света плачет. Романова трясет. Я сделал ему нужные инъекции, но все равно не могу понять, отчего же его знобит.

Я держу руку на пульсе больного и жду, когда мы домчимся до стационара. Там врачи постарше меня, и уж они-то обязательно разберутся.

— Да не трясись, успокойся, не дергайся, — ласково говорю я Романову. А он пальцами объясняет мне, что он сам-то и не трясется, а там внутри его что-то трясется.

— Душа, что ли? — взволнованно спрашивает Света, поправляя на нем одеяло.

— Наверное, душа… — бормочу я. Мне стыдно, что я не могу разобраться в причине озноба.

Перед самым стационаром больного затрясло еще сильнее. И не только он сам трясется, но и одеяло, и даже подушка под ним, короче, все трясется. Мне даже показалось, что и машина трясется.

— Может быть, ему спиртика выпить?.. — в отчаянии произносит Света.

— Бесполезно, — говорю я ей и объясняю, что, мол, озноб у больного центрального характера, мало того, неясной этиологии, да и по силе он такой, что никакой спирт не поможет.

Однако настойчивости я ее не противлюсь, и она часть спирта, предназначенного для инъекций, выливает больному в рот. Тот, покашляв, выпивает его, однако озноб все равно не проходит. Мы со Светой держим больного, иначе в любую минуту он может свалиться с носилок. Мне кажется, что и я, и Света, и водитель тоже начинаем дрожать.

— Свет… Свет… — кричу я. — Подай одеяло, мне холодно…

— Пожалуйста… — и она торопливо протягивает мне байковое одеяло, а потом вдруг радостно кричит: — Ой, а мы, кажется, приехали… Двадцатая больница, приемный покой…

С трудом, продолжая вздрагивать, я вношу вместе с водителем больного в приемный покой. Постепенно отогреваясь, подаю дежурному сопроводительный лист, в котором в графе «заключительный диагноз» обозначено «озноб неясной этиологии» и три вопросительных знака. Больной, продолжая трястись, что-то мычит и ударяет себя в грудь.

— Мы его кирзовую сумку забыли… — прошептала Света. — Я сейчас принесу ее.

А тем временем дежурный врач, прочитав фамилию больного, спокойно, как ни в чем не бывало произнес:

— Так это же наш Романов. — И, внимательно посмотрев на меня, он еще спокойнее добавил: — Ничего страшного, загружайте его вновь в свою машину и минут двадцать повозите по городу. Даю вам гарантию, озноб слетит с него, как с гуся вода.

А затем, подойдя к Романову, он ласково похлопал его по плечу.

— Опять небось понервничал?

Тот что-то невразумительно промычал.

— Слышите, — сказал вдруг врач. — Так что забирайте его обратно и катайте.

Мне стало не по себе. Я возмутился.

— А разве здесь, в приемном, он не может очухаться?

— Нет, — спокойно ответил врач. — Ему только «Скорая» и помогает. Минут двадцать покружат с ним по городу, и, глядишь, все на место становится. Вы, доктор, его не знаете, а мы его знаем. Но только ни в коем случае не думайте, что он притворяется.

Врач помог нам погрузить Романова обратно в машину. А когда мы уже собрались отъезжать, он сказал:

— Что-то с нервной системой у него. С ним и стационарники, и клиницисты пытались разобраться, но так и не разобрались.

И мы поехали. Света молча сидела около больного и с удивлением смотрела то на меня, то на него. Идея катания больного на «Скорой» по городу показалась мне неубедительной, а потом вызвала раздражение. И даже сопротивление. Недолго думая, я заехал в первую попавшуюся больничку, но и там, как только услышали фамилию больного, воскликнули:

— А, так это же Романов… Разве вы не знаете? Его просто надо повозить по городу, и все у него пройдет.

«Да неужели это сон?» — подумал я. Но, увы, никакого сна не было. Передо мной был Романов, компетентные врачи, Света, автомашина с красным крестом на боку, дорога и родной город. Мало того, мне то же самое сказали и в третьей и в четвертой больнице.

— Так это же Романов, — говорили все хором. — Вы его катайте, катайте…

«Что за черт?.. — думал я. — Ведь мы уже, считай, кружим с Романовым по городу более получаса, а он все равно как дрожал, так и дрожит».

Но тут больной, неожиданно перестав дрожать, как ни в чем не бывало прошептал:

— Пить… пить…

Света ему тут же подала воды. Он, выпив ее, привстал, рукавом вытер лоб, а потом сказал:

— Ну, кажется, я выжил, — и, взяв свою кирзовую сумку, он без всякого труда вышел из машины, плотно закрыв за собою дверь. Я кинулся вслед за ним. Я остановил его. Я спросил:

— Дорогой, да что же это с вами такое было?

А он, достав из кармана папироску, воткнул ее в рот и закурил, а потом, как-то небрежно махнув рукой, сказал:

— А с кем, доктор, не бывает, — и, взяв из моих рук очки, которые он позабыл в машине, добавил: — С начальником на работе поругался, и вот на тебе… На войне гранатами в меня бросали — и ничего, выжил, а тут… Понимаешь, доктор, он все бесплатно хочет, за счет государства, привык, понимаешь, хапать, и без всякого стыда все это делает, словно так и надо… Никто ему не скажет, а я ему высказал. Вот и зазнобило.

Я как только мог начал его успокаивать. А потом, бросив и машину и Светку в ней, проводил домой. Постепенно он успокоился, и голос его стал менее сердит, а когда я шутя сказал, что из-за его озноба тряслись не только машина, но и асфальт под ней, он засмеялся:

— Да что вы говорите?

— Да-да, — убеждал я его. — Из-за вашей тряски мы даже потеряли запаску.

Он смеялся. Он был рад, что его не унижали, после того что с ним случилось на работе. Видно, он поверил, что я понимаю и поддерживаю его. Нет-нет, не сочувствую, а поддерживаю.

Вот так я неожиданно познакомился с известным на весь город больным но фамилии Романов. И вскоре наше знакомство перешло в дружбу.

Хорошим он оказался человеком, честным и открытым.

Вызов за вызовом всю ночь. Они разные — сложные и простые. Добрые и злые. И если для большинства людей, спокойно спящих в это время, ночь — это ночь, то для нас ночи не бывает, для нас она — продолжение рабочего дня. Торопливо кем-то набираются всего две цифры. И вот уже ломится в телефонную трубку чья-то неутешная боль, страдание, горе, несчастье…