Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

.«Я тебя никогда не забуду,

я тебя никогда не увижу.»

Феерический спектакль с великолепно поставленными танцами, по стилю, правда, сильно напоминавшими постановки Мориса Бежара! Особенно – танец матросов:

…Вместо флейты подымем флягу,

Чтобы смелей жилось,

Под российским Андреевским флагом,

И с девизом «АВОСЬ!».

Нас мало. Нас страшно мало,

И самое главное, что все мы – врозь,

Но из всех притонов, из всех подвалов

Мы возвращаемся на «Авось».

В середине восьмидесятых это так звучало.

С А. Вознесенским. Париж. 1986.

Только, пожалуй, в спектакле был явный перебор всяких световых и дымовых эффектов, но мне на это было наплевать. Эта лирическая и местами резко сатирическая музыкальная трагедия осталась для меня генератором хорошего настроения. Несмотря на то, что уж Марк Захаров никак и никогда не казался мне хорошим режиссёром. Тем более Юрий Любимов, с которым я познакомился в период его короткой двухлетней «эмиграции». И вот -

Гамлет с гитарой и тряпка

«вставная новелла»

Я не знал о гастролях «Театра с Таганки», которые проходили в Париже в течение недели, где-то осенью. Только что как всегда, откуда-то приехал… Звонит Миша Шемякин: Высоцкий оставил ему на завтрашний спектакль четыре контрамарки: две для Шемякиных и две для нас. Встречаемся у входа в театр Трокадеро. В первый раз увиденный, этот театр весьма удивляет:

Спуск по прямой мраморной лестнице ступенек никак не меньше сотни… И в фойе нижнем тоже желтоватый мрамор… Стеклянная стена, сквозь неё видны непривычно, чуть снизу, фонтаны Трокадеро, – а за ними реки и не видно: – сразу – ноги Эйфеля на том берегу. Ну, роскошный, кажется. Театр. И вдруг зрительный зал: скамейки из реек настеленных на железные стойки. (а может из узких досок?). Спинок, понятно, тоже нет… И не амфитеатр, а нечто, где верхние ряды (то есть задние) не загибаются даже, а так – на пару этажей выше. Ни одной ложи! Демократия в действии! Наглядная! Это в Париже так правление «Народного фронта» наследило. Построен театр в 1937 году. Корбюзьянство, нарочито опролетаренное. (Правда и до входа на конструктивистском верху хватает всяких девушек с веслом и без оного, только в отличие от советских и вероятно вопреки идее архитектора, они не облачены в длинные трусы, а голые и целиком вызолочены). Но самое главное, что в зале, когда мы расселись на этих неудобных жёрдочках и действо началось, слышно не было никого. Неужели такая бездарная акустика, что в пятом ряду не слыхать?! Я, естественно, приписал это архитектору.

Но вот на сцене появляется Высоцкий. Его прекрасно слышно. И так весь спектакль. И ясно, что бездарен не архитектор, а знаменитый режиссёр Юрий Любимов: у всех «артистов» от Гертруды до шутов каша во рту… Ну вроде как за столиком в кафе беседуют… Просто сразу было видно, – режиссёр так был увлечён своей концепцией спектакля, что не обращал ни на одной репетиции, никакого внимания на актёров. Никто и никогда им не только что голосов не ставил, но и произношения… Ну ведь любой студент режиссёрского факультета знает, что есть такие словосочетания, которые уже и во втором ряду (при высокой сцене) слышны не будут. Например «к овцам» в зале не распознают, тут надо сказать или «к овечкам» или хоть «к барашкам»). Но эти рассуждения мои оказались лишними: просто у Любимова была такая концепция РЕАЛИЗМА: все должны на сцене говорить как в быту, и дикция представлялась ему надуманной ненужностью, вредящей реализму!…

Ну и с другой стороны уж вовсе условная, никак не реалистичная эдакая гениальная концептуальная головоломка: декорация одна для всех актов и представляет собой колоссальную тряпку из серого холста, закреплённую на палке торчашей из центра задней стены сцены! В каждом акте она делит сцену пополам на разные куски справа и слева. А в конце акта палка, наподобие яхтного гика при большом парусе (гроте) перекидывается, то справа налево, то наоборот, подметая всё, то есть всех, ибо кроме людей там просто ничего нет, поскольку мелкий реквизит уносят с собой актёры(!). Убитый сквозь продырявленную шпагой холстину, Полоний, деловито оживает в конце акта на глазах у зрителей, отряхивает с себя ладошкой пыль и тащит за кулисы какой-то трехногий высокий столик… Ну и так далее. Совсем как в «Зияющих высотах» у Зиновьева: «Будь аккуратен: уходя, забери с собой урну со своим прахом». Не говоря о том, что Гамлет – Высоцкий редко на сцене расставался с гитарой, которую, как потом мы узнали, он, мягко говоря, проклинал за этот спектакль столько же раз, сколько и Юрия Любимова за эту неуместную идею

Стойка и Перестойка (1984-1989)

Орвел ловский (1984) год. Сестра-негртиянка. В Доломитах. Рита. «Кофе, кофе!». Памяти Виктора Некрасова. Бродский. Горбаневская. А вот и Неля Воронель или новый жанр: « ужимки и прыжки – вместо воспоминаний – всё-забывания»

Перед новым 1984 годом «Русская мысль» отвела страницу на пожелания, шутки, рассказики и стихи. Ничто, как мне казалось, не предвещало в те дни скорых перемен в России. Я на этой странице опубликовал эпиграмму.

Всё одна и та же дата называется,

Но история играет вкривь и вкось:

По Амальрику пока что не сбывается,

А по Орвеллу давно уже сбылось! ^[143]

А мы в 1984 году затеяли зимний курс университета, предназначенный специально для американских военных переводчиков, служащих на территории Германии. Арик снял помещение в Кёнигштайне, где желающие могли в свободное время и на лыжах покататься. Я тоже собирался и веселился заранее, ведь на лыжи я не вставал уже двенадцать лет. Равнинная Европа – слишком теплое место для обычных лыж, а на горных я не умею, да и врождённая боязнь высоты мешает. А в Кёнигштайне – высокое плоскогорье, так что и снега много, и почти ровно.

Но не пришлось. Я попал в больницу с инфарктом. Меня по «скорой» увезли в Бад-Хомбург, километров за пятнадцать от Кёнигштайна. После трех недель в больнице я почувствовал себя достаточно здоровым. Я читал, писал, гулял по коридору, и всё просился на выписку. Но немецкие врачи были неумолимы.

Как-то я работал ночью, за что получил выговор от красивой, губастой и смешливой сестры-негритянки. Я объяснил ей, что лучше писать, чем в потолок смотреть. Вот, когда она заходит, хорошо: можно хоть на неё смотреть, тем более, что лифчика она, кажется, не носит. А она, смеясь, поставила мне градусник. «Хорошо, уже пятый день и температура, и давление стабильные» – прошепелявила она на вполне, однако, понятном немецком, наклонившись ко мне.

Под халатом у неё и верно не было ничего. Не получив никакого отпора, я уже в прорез халата руку просунул, а она обернулась на лист, прикреплённый к спинке кровати, глянула ещё раз на цифры давления и температуры, и только тогда рывком распустила кушак халата. Халат распахнула, но не сняла и, приказав мне не шевелиться, – «опасно, однако, сильно двигаться, я всё сама сделаю», – уселась верхом. Весила она немало. Но поголодавши с месяц, я так её крепко ухватил. И очень быстро получилось, как никогда, но у неё, к моему удивлению, за эти семь-восемь минут аж – дважды! Чуть жечь потом стало где-то у горла, и я, видимо, поморщился. Она заметила. «Одного раза хватит, а то ещё худо будет тебе, а херр доктор, сам знаешь, какой строгий.».

С тех пор она стала заходить в свои ночные дежурства, – будила меня, весело показывая зубы в рамке больших черно-лиловых губ, и устраивала недолгую, но лихую скачку. Бывало это обычно часа в четыре утра, когда все свои дела она уже заканчивала, да и помешать уж точно никто не мог. Дверь в палату ведь не запиралась. Было особенно радостно ещё и потому, что эти игры окончательно убедили меня: инфаркт мне особого вреда не принёс. И я думаю, моё выздоровление от этой «баботерапии» ещё и ускорилось. Ну, а Вы какого мнения об этом, синьор Казанова?