Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

* * *

Один раз мы организовали наши летние занятия не в Германии, а в Италии, на высокогорном курорте Мадонна ди Кампильо на высоте более двух тысяч метров. Мне там не понравилось: даже в августе было холодно, приходилось включать отопление. Ну, какое тебе лето! Эту неуютную обстановку делали сносной воскресные поездки в Тренто, Верону или даже Венецию. Я, как и другие преподаватели, и некоторые слушатели, набивал машину желающими, и мы катили по горной дороге вниз, вниз, и становилось всё теплей, теплей.

А в Венеции, несмотря на август, в переулках и на маленьких тихих каналах туристов почти не встречалось. Люди толпились у Сан-Марко и еще в двух-трех местах, ну, у Риальто. Остальной город был прекрасен и пуст.

Не там, где оркестры

Да фрески в толпе голубей,

А в тёмных

И тесных

Проулках, где ветер грубей.

Ну, и ещё скрашивали это пребывание там «на горах» новые и старые знакомые дамы. Новая знакомая – немолодая, очень высокая, тонкая, седая и полногрудая датчанка Рита. Она заведовала комплектованием славянского отдела королевской библиотеки в Копенгагене. С ней приехал чёрный пудель со странным именем «Pass up». Рита, говорила по-русски не совсем свободно, но очень тонко чувствовала русский язык. Писала по-датски прозу. Она переводила на датский мои стихи, читала мне их, а как-то, когда я постучался к ней в комнату, приоткрыла дверь и вопросительно высунула голову. Я подмигнул и посмотрел на вырез её халата, выжидая. Она секунду подумала, потом выразительно облизнула губы кончиком языка и отпустила ручку двери.

Однажды на летнем курсе была у нас студентка с юга Испании. И вот она пригласила нас пожить в деревеньке в горах над морем в Андалузии. Мы решили впервые за несколько лет устроить себе отпуск. Поехали после курса, в сентябре в Испанию на машине втроём с Ветой и Ариком. По дороге заночевали в какой-то гостинице в Таррахоне. Спустились мы с Ариком вечером в буфет, слышим шум. Прислушавшись, уловили одноединственное слово: «кофе». Произносилось оно двумя голосами с разными интонациями: тенорок бармена, отчаянно дребезжа, становился всё выше и безнадёжней, а хриплый калифорнийский бас огромного американца – всё ниже и возмущённее. При этом они аккуратно двигали по прилавку друг к другу крохотную чашечку ароматнейшего «эспрессо».

Оказалось, что американец просил кофе, к которому привык: то есть огромную бадью светлокоричневой бурды, а испанец протягивал ему крохотную чашку эспрессо, убеждая американца, что вот это ведь и есть кофе. Мы, едва сдерживая смех, как-то на ломаном итальянском с примесью французских слов и ещё неизвестно каких, предложили этому испанскому бармену взять огромную кружку для молока и, налив туда злосчастный «эспрессо», доверху долить кружку кипятком. Испанец удивился, но так и сделал, а мы долго не могли отделаться от благодарностей словоохотливого калифорнийца, понять рык которого было нам, впрочем, ненамного проще, чем стрекотание приветливого бармена, который всё время, пока мы пили пиво, пытался нам рассказать по-испански что-то смешное.

Когда мы доехали до нашей горной деревеньки, то сразу обнаружилось, что ранняя осень – это время переработки грецких орехов. А деревенька орехами и жила. Грохот стоял неимоверный с утра до вечера – это грохотали машины, обдирая орехи. В общем, прожив в деревне пару дней, мы спустились в городок Бенидорм и поселились там в пансионате. Вета проводила дни на пляже, а мы с Ариком ездили по Андалузии. Побывав в Андалузии, начинаешь кожей понимать, что Лорка – это такой испанский Есенин, что луна, бархатное небо, снежно-белые голуби, апельсины на деревьях, как фонари, – это вовсе не экзотика, а просто быт, «правда жизни». И еще фикусы на площадях совсем, как комнатные в горшках, только в высоту и в обхват – дубы, а может быть даже баобабы.

* * *

Умер Виктор Платонович Некрасов.

Ещё в 1979 году он писал в замечательной книге «По обе стороны Стены», обращаясь ко всем друзьям: «Хочется повторить: доживём ещё! И не такое было. И будем слушать экскурсовода у обломков Берлинской Стены». Не дожил. Всего-то год с небольшим не дожил Платоныч до дня, когда стену эту – «по камушку, по кирпичику».

Ефим Григорьевич, с которым я вместе приехал на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, ужаснулся, что Платоныча опустили в могилу, где не сбита была надпись с чьей-то неизвестной фамилией. Потом оказалось, что это временно. Когда Платоныча перехоронили, то Лев Круглый предложил укрепить на чёрной полированной плите надгробия тот самый здоровенный (и давно уже ржавый) осколок снаряда, который влетел под Сталинградом в землянку капитана Некрасова. С послевоенных времён этот осколок служил Платонычу для придавливания бумаг на письменном столе.

А вечером того же дня, мы с Шагиняном, выпивая в память нашего Платоныча в довольно большой компании, рассказывали тем, кто его хуже знал, как приезжали мы втроём на угол рю дю Бак и бульвара Сен-Жермен и первым делом заходили в угловое кафе «Эскуриал» ^[144]. Там выпивали что-нибудь крепкое и с полчаса трепались.

Потом обычно переходили в следующее кафе, где выпивали «для альтернативы» по чашке кофе, в следующем – снова спиртное, и так «вдоль по Сен-Жермен, по Тверской-Ямской», как выражался Платоныч, мы шли, переходя из кафе в кафе, пока Некрасов не начинал пошатываться. Иногда мы доходили только до угла Сен-Мишеля, а иногда – и до самой Сены у конца бульвара. Это называлось «выпить километр» или «выпить полтора», – и так далее.

В. Некрасов в «Эскуриале».

Не всякий мушкетёрски весел,

как Некрасов, что из кабака в кабак

По Сен-Жермен – беспечно, как сорока,

Ему бы день да ночь, да сутки прочь.

Кончалось всё равно тем, что я бежал или, если мы далеко ушли, ехал на метро, до своей машины, подгонял её к тому кафе, в котором сидели Толя с Платонычем, и подхватывал их. Мы усаживали, а чаще укладывали Платоныча на заднее сиденье, Толя садился рядом со мной и – в Ванв, ближний пригород, где когда-то жила Цветаева. Мы выгружали заснувшего Некрасова, затаскивали его в лифт, поднимались и звонили в дверь. Галя, его жена, открывала, ритуально удивлялась, то есть всплескивала руками, и получала своего мужика, которого мы с Шагиняном укладывали на кровать, как есть в костюме, а зимой бывало, что и в пальто. Затем – десять минут, и мы у меня в Медоне (где тоже когда-то жила Цветаева!).

* * *

С самого основания «Континента» членом его редколлегии был Иосиф Бродский. Все первые публикации его стихов за эти двадцать лет тоже осуществились в «Континенте». В каждое своё посещение Парижа он заходил в редакцию или домой к Максимову. И вот в 1987 году – Нобелевская премия. Это была огромная радость. Наверно, премия Бродскому воспринималась отчасти еще и как премия всей русской культуре.

Борис Делорм, владелец русского книжного магазина, известного русским парижанам под именем «магазин Каплана», разводил руками, говоря о том, что все книжки Бродского мгновенно раскупили, и вспоминал своего отца, который рассказывал детям о том, как в одночасье раскупили все книжки Бунина, когда тот получил Нобелевскую премию.

В 1989 году в Париже состоялась последняя конференция «Континента». Приехал на неё Эма Коржавин, который успел за три дня поспорить подолгу как минимум с десятком знакомых.

Появился вдруг американский журналист, да и патриот уже не советский и не израильский, а американский – мой троюродный кузен Саша Гительсон.

Появилась и слегка мне знакомая по Литинституту Нинель Воронель из Израиля. О ней мне придется написать – хоть и не хочется, но выбора нет. Дело в том, что недавно Н. Воронель опубликовала мемуары, представляющие собой смесь безудержного хвастовства, злословия и клеветы. На самовлюбленное наивное хвастовство можно не обратить внимания, не она одна, в конце концов. Ну, пишет человек: «Слава моя быстро распространилась в переводческом мире и ко мне потекли заказы и приглашения на семинары, где моё творчество обсуждали…».

Прочитал, посмеялся и забыл. Конечно, читатель может подумать, что он по чистой досадной случайности и непростительной неграмотности не знает одного из крупнейших переводчиков шестидесятых годов, и кинется в Интернет в надежде найти переводы. Тут его поджидает некоторое разочарование – переводы есть, но их весьма немного. Два стихотворения Эдгара По – «Ворон» и «Улалюм». (Я, кстати, не знаю, печатались ли они в России в те годы – во всяком случае, в конкурсе на лучший перевод трех «главных» стихотворений Эдгара По ее переводы то ли не участвовали, то ли уж совсем не были замечены). «Баллада Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда, «Танцы твердых тел» Апдайка, подборка детских стихов Милна, ну и еще несколько разрозненных стихотворений разных африканских поэтов. И всё.