Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
Шрифт:
Еще одна увлекающая Н. Воронель тема – это ее женская неотразимость. Из книги следует, что практически все встреченные ею люди мужского пола ее вожделели, а она им, естественно, отказывала. При этом она не забывает с большой нежностью описывать все свои платьица и костюмчики. Забавно, что все эти вожделеющие мужики выглядят в описании Воронель удивительно ничтожными. Впрочем, кажется, Воронель и не задумывается, в каком свете подобные описания выставляют её саму!
Вообще говоря, способ взгляда на мир Н. Воронель давно описан – достаточно вспомнить Кая, которому попал в глаз осколок волшебного зеркальца Снежной Королевы. Разные вещи заставляют человека браться за перо. Н. Воронель заставила взяться за перо всепоглощающая ЗАВИСТЬ. В некотором смысле это зависть к целому кругу людей, к кругу, куда она с такой страстью прорывалась. Московская антисоветская интеллигенция.
Зависти у Воронель хватает на всех, но есть человек, без которого ее книга вообще не была бы написана, человек, зависть к которому, вероятно, вообще является для нее некой основой жизни. Этот человек – Марья Синявская. Честно говоря, в жизни не стал бы я про Воронель вообще ничего писать, если б не клевета на Синявских. А тут уж получается, что промолчать нельзя. Половина её книги посвящена Синявским – и опять смесь разного. Набившая оскомину тупая клевета о службе Синявских в КГБ сочетается с обычным злословным враньем, никакого отношения к политике не имеющим. И ведь до чего зависть доводит – даже попыток правдоподобия нет. У Марьи уйма недостатков, но есть некоторые недостатки, которые к ней отношения совсем не имеют. Например, скупость. Ну, честное слово, глупо приводить множество примеров, показывающих исключительную щедрость Марьи, ее неумение считать деньги, ее любовь угощать.
Когда через год после смерти Синявского, я помогал Марье разбирать архив, я пару раз наталкивался на неоткрытые конверты с чеками.
Я очень хорошо знаю людей, иногда вполне далеких, детей неблизких знакомых, которые подолгу живут в Марьином доме, приехав в Париж поработать. И Марья всех кормит. Я уж не говорю о том, как легко она открывает свой дом для людей, приезжающих в Париж погулять. И это нередко совсем незнакомые ей люди. А Воронель тратит немало страниц на то, чтобы рассказать, что Марья – жадная скупердяйка, которая гостей не кормит. Когда-то в Москве Марья была замечательным художником-ювелиром. Воронель тратит целые страницы, чтобы рассказать про то, что Марья ничего не умела и «заставляла» людей покупать свои работы, да и работы не ее, а ее помощника. А ведь живы люди, которые знали Марью тогда и которые могут рассказать, как она работала, рассказать про то, что не так-то просто было купить у Марьи украшение, приходилось ждать, поскольку заказчиков было много. Кстати, и Антокольский когда-то заказал Марье серебряный браслет с бирюзой и сердоликом для одной из своих последних любимых женщин. Этот браслет я тогда держал в руках, и напоминал он старинные украшения из курганов, специально был так сделан.
Очень мне противно все это писать, чувствую я себя ассенизатором. Ну, какого черта вообще отвечать на гнусные бессмысленные инсинуации. Что до клеветы о работе в КГБ, так на такое и вовсе отвечать не хочется. Возникает только сожаление о том, что вряд ли можно Воронель привлечь к суду за диффамацию. Все, что она пишет о работе в КГБ, предусмотрительно названо в ее книге «версиями». Обращение с фактами у Н. Воронель всегда одинаковое. Она с удовольствием рассказывает про то, как Максимов не терпел Синявских и считал их агентами, но ничего не пишет про то, что за пару лет до смерти Володя Максимов пришел к Синявским с извинениями и просьбой о мире и сотрудничестве. А пришел он после того, как люди из «Мемориала» откопали в архиве КГБ бумагу об одном важном гэбэшном проекте. Проект был посвящен дискредитации Синявских в глазах эмиграции. А бумага была отчетом об успешном выполнении.
Вот и меня эта Неля удостоила нескольких строчек: «…представившись ленинградским переводчиком поэзии Василием Бетаки, присовокупляет, что он специально приехал из Ленинграда, чтобы познакомиться с моим гениальным переводом. Я сокрушенно развожу руками – мол, к сожалению, перевода у меня при себе нет. Что же он меня не предупредил, прежде чем специально ради этого ехать из Ленинграда?».
И далее: «Ну не только моим переводом, но и вообще переводами стихов он давно перестал интересоваться… Чем он зарабатывает теперь, не знаю…». Это уже не цитата: лениво мне листать скучный кирпич, поэтому пересказываю фразу эту, как говорят школьники «близко к тексту». Отчасти поэтому я и вынужден ответить ей тут… Хотя бы потому что такой встречи и таких речей просто никогда не было. А познакомила меня с ней её однокурсница
Тамара Никитина (из числа моих очень старинных питерских друзей) когда они обе учились ещё на втором курсе, а я уж давно институт закончил.Стишок мой «Воронья история» находится во второй части этой книги, и вы его давно прочитали. Так вот я ещё там обещал рассказать, кто такая Н. Воронель…
Повторю только последние строки моей пародии:
Старый Ворон, ты – свидетель в том, что знают даже дети:
Кто хвастливей всех на свете, кто рифмует с дубом ель?
Гаркнул Ворон: «Воррронель!!!
Эпилог «после нашей эры» (1988-2001)
Это уже не мемуары…. Дальше начинается настоящее: Рухнула Стена!!! Москва, Наташа и «Мармион». Окуджава. Лена и щениха Нюша. В Питере. «Пень-клуб». Развесёлая «Правда». «Уходят, уходят, уходят друзья».
Вот и Синявского нет. Вознесенский, «видеомы» и «Триумф». Под флагом В. Скотта. Коты, Зелёный рыцарь и Сильвия Плат. В Лондоне у Жоры.
.Чем ближе к сегодняшнему то время, о котором я рассказываю, тем больше деталей вылетает куда-то, тем короче рассказ. «Люди, годы.» – тоже вылетают «в мясорубочную трубу», как писал Вознесенский… А жизнь?…
.В 1988 году в гости к дочке приехала в Париж из Питера Вика Кассель (когда-то – Вика Уманская), душа нашей разогнанной компании пятидесятого года. Она разыскала меня в Париже через 17 лет после моего отъезда… Я заново познакомился с её старшей дочкой Леной…
.В начале 1988 года мы разошлись с Ветой. Она осталась в огромном деревенском доме с Динкой и её семейством. А я – в городской Медонской квартире рядом с лесом, с моим лесом.
.Рухнула Берлинская стена. Вездесущий и гениальный Слава Ростропович уже к вечеру там: играет прямо под разбираемой стеной! Телекамеры всей Европы показывают крупным планом его сверкающие лаком виолончель и лысину.
.Закрылось парижское бюро радио «Свобода». Несколько человек, в том числе и я, были отправлены на преждевременную пенсию, а на Мюнхенской, «главной станции», прошли большие сокращения. Через несколько лет примерно одна десятая часть бывших мюнхенских сотрудников радиостанции переехала в новую штаб-квартиру – в Прагу.
Прорвало плотину, хлынул радостный поток гостей из «СССР, переходящего в Россию»..В том же 1988 году в университете «Париж 10» состоялась Ахматовская Конференция. Приехал из США Лёша Лосев, а из СССР (пока ещё не России!) Саня Лурье, Яша Гордин, Костя Азадовский. Семнадцать лет я их не видел. После заседания все, кроме мрачного Кости, поехали ко мне.
.Полгода спустя я – в Москве.
Поклонной горы нет. Серебряного переулка нет. И Антокольского нет давно уже. А вот «вставная челюсть Москвы», как он называл «Новый Арбат», есть. Куда ж она денется. Наталья Вишневская, индолог, когда-то моя однокурсница по питерскому востфаку и ближайшая подруга Гали Усовой с детских лет, а теперь старший научный сотрудник Института Мировой Литературы, подала мне идею предложить в «Литпамятники» мой, сделаный за 25 лет до того, но так и не опубликованный в СССР, перевод вальтер-скоттовского «Мармиона». Я удивился, не надеялся, но решил попробовать. Написали с ней заявку. К моему удивлению «Мармион» был принят к изданию.
«Оказывается, его в Ленинграде помнят, – сказал Наташе удивлённо, приехав из Питера с заседания редколлегии «Памятников», зам. председателя этой редколлегии – Андрей Дмитриевич Михайлов (имея в виду не «Мармиона», а меня), – и Нина Жирмунская, и Нина Дьяконова, даже не читая заявки, сказали, что помнят отрывки и что обязательно надо издавать!». Но вышло это издание (первого, кстати в мировой литературе, романа в стихах только в 2000 году. Медленно они издают!
Позвонил Окуджаве. За эти 18 лет мы видались в Париже почти в каждый его приезд. А теперь в грязной электричке я ехал в Переделкино с какой-то тяжестью, потому что совсем недавно, в мае 1990 года, пришло от Булата очень необычное письмо: настроение у него было мрачнее некуда. Он писал:
«.Дошло до какой-то зловещей черты, за которой – ночь. Продолжаю по врождённому легкомыслию верить и надеяться, вернее, только надеяться на благополучный исход.
Сижу безвылазно в Переделкине и понемногу работаю, стараясь не участвовать в литпроцессе… Это «врождённое легкомыслие», о котором он тут упоминает, нас всегда сближало. И я написал ему письмо-стих, адресованное «Автору „Путешествия дилетантов"»:
… Вы – офицер гусарский,
А с Вами – бумажный солдат,