Сны над Танаисом

– Есть еще одно объяснение: злое колдовство, - вспомнил Гестас свою первую, горячечную мысль.

– Это не объяснение.
– Феспид глубоко вздохнул, вновь выражая свое менторское снисхождение к юной и наивной душе.
– Это - признание своего бессилия перед самым злостным и разбойным обманом.

– Ночью за мной была погоня, - признался Гестас.
– Я чудом уцелел. Это были всадники, похожие на мертвецов. Я не мог различить их лиц.
– Гестас весь похолодел, переживая заново страшные мгновения, и Феспид, заметив страх в его глазах, насторожился.
– Они выследили меня дважды. И уже нагнали было, как вдруг все разом исчезли, словно тени от облаков... Это ли не колдовство?

– Колдовство ли это?
– переиначил вопрос Феспид, но лицо его напряглось.
– Скорее всего - малая часть какой-то большой политической игры.

Казалось, уже ничто не может поколебать Феспида в его выводе: в том, что пресбевт затягивает его в искусно сотканную, гибельную паутину своих зловещих планов.

– Между тем, диадох, тебе известно главное, - решился Гестас на новое наступление.
– Тебе известно, что вот-вот случится нападение. Время идет, и медлить нельзя. Прикажи скорее заделать брешь.

Феспид молчал, отвернувшись в сторону.

– Ведь я знаю приказ наизусть, - продолжил Гестас.
– могу поклясться Зевсом, что именно в таких словах он был начертан на пергаменте. Не пора ли защитить Цитадель от варваров?

Феспид повернулся к Гестасу: взгляд его впервые показался открытым - в нем виделась не насмешливость и настороженность, но даже робкое доверие.

– Боюсь, исполнение приказа и заключает в себе некую ловушку, - упавшим голосом произнес он.
– Хотя ума не приложу, в чем ее смысл.

– Что же, по-твоему, честнее: принести в жертву варварам Цитадель и несколько десятков эллинских жизней... к тому же и свою собственную, - медленным тоном судебного исполнителя проговорил Гестас, - или же рискнуть своим чином и почетом - и заделать эту проклятую дыру в стене?

– Ты меня не понимаешь, - с искренней горечью ответил Феспид.
– Я боюсь, что начало восстановительных работ и послужит сигналом к нападению. Вопрос: к чьему нападению? Кто и по чьей воле явится к нашим стенам на варварских конях и переодетым в варварское облачение?

Гестас растерялся, и диадох снова вздохнул, еще больше уверившись в своих подозрениях.

– Сейчас разве найдешь правду? Во всяком случае, не от Годосава ждать мне вероломства, - заключил он.

– Почему же?
– нерешительно спросил Гестас.

– С какой стати ему нападать, посуди сам. Им, варварам, благополучие Цитадели гораздо полезнее, чем нам, эллинам. Торговое дело прочнее обветшалого эллинского самолюбия. Варвары терпят нас тут за дары аттического Диониса и за безделушки для своих красоток. Теперь они даже посты и разъезды бенефициариев допустили на свои земли. Поистине христианское терпение в сарматских сердцах! На их месте я бы всех наших дорожных забияк давно бы передавил, как тараканов... Нет, Белая Цитадель стоит крепче самого Танаиса, вот мое слово.

Феспид замолчал и долго смотрел на Гестаса. За время молчания лицо диадоха переменилось: зарница какого-то жестокого решения озарила его.

Гестас не ошибся: диадох заговорил с ним снова, и, хотя старательно выдерживал участливый тон и даже приподнял для искренности брови, взгляд его остался холоден и бесстрастен.

– Время идет, Гестас, ты прав. Положение остается неясным и чревато опасными неожиданностями. Признаюсь, что я послал искушенного человека в Танаис. Но до его возвращения я вынужден содержать тебя под стражей, а твое оружие оставить у себя.

Гестас больше не удивился - все его душевные силы иссякли в первой же схватке с роковой превратностью судьбы. Он ничего не ответил и только презрительно отвернулся.

– Я очень уважаю твоего отца, поверь, - вздохнул Феспид и даже решился положить руку Гестасу на плечо.
– Но у меня нет права поступить иначе. Я надеюсь, что ты найдешь в себе силы души и доводы ума, чтобы простить меня. Я же, если дело завершится счастливой развязкой, сумею возместить нанесенную тебе обиду. Клянусь Зевсом... Хион!

Хион возник в дверях, как по волшебству, а за ним - двое крепких солдат из числа охранников.

– Проводи посланника великого пресбевта в его комнату и будь с ним столь же учтив, как и поутру. Все, что потребует от тебя посланник, - еду, вино - приноси немедля.

Уже выходя, Гестас спохватился:

– Второй гонец! Ведь должен быть второй гонец с приказом!

– Это пообещал тебе великий пресбевт?
– поинтересовался Феспид, в его голосе слышалось сочувствие к совершенно обманутому юноше.

– Да, - кивнул Гестас.

– Могу лишь сожалеть вместе с тобой о нерасторопности твоего напарника.
– Феспид усмехнулся и сделал какой-то неясный жест Хиону.

Гестас решительно шагнул прочь, в темноту коридора. Через несколько шагов он толкнул знакомую дверь; потом, позади него, она плотно закрылась, и натужно лязгнул засов.

Комната, где посланник великого пресбевта отдыхал с дороги, обернулась его тюрьмой.

Гестас остался в тишине и одиночестве, но ни одного живого чувства не родилось теперь в его душе - ни отчаяния, ни гнева, ни страха. Что отчаяние, гнев и страх, когда вся жизнь целиком - со всем, что в ней произошло и что, быть может, еще настанет, - вся смялась вдруг, свернулась до размеров этой убогой комнатенки, за стенами которой до скончания веков и пространств простиралась пустая и безмолвная степь, покойная, как равнодушный сон Зевса. Все, чем жила душа, утратило вдруг живой смысл и свой живой источник. Осталась лишь ясная, как сырая мозаика, память.

Кем мнил он себя? И кем оказался? Пресбевт нарек его посланником правды и справедливости. Чьей же правды, если прибыл он со лживой вестью, посланником лжи? Неужели лгал доверительный взгляд пресбевта и лгал его язык, расточая величественные и долгие рассуждения о судьбах эллинского духа? Неужели в роскошных ножнах тех речей скрывался предательски неприметный, как кинжал наемного убийцы, корыстный умысел? Неужели лгал теплый, дружеский взгляд Никагора? О боги, есть ли тогда в мире то, что именуется правдой и не превращается в конце судьбы в капкан для простаков?

Невольно повлекло Гестаса представить себя как бы со стороны. Он присел на тростниковую постель и, откинувшись плечами на шершавую стену, прикрыл глаза.

Душа его представилась себе самой жеребенком, ошалевшим от ясности морозного утра: с разбегу вылетел он на речной лед и вот испугался и силится остановиться, упираясь ножками, вертясь и падая на бок, но все безудержно скользит к роковой полынье - так душа Гестаса скользила сейчас по всем миновавшим событиям от самого мига, когда взвилась она в ясном свете обещанной ей славы и высокой чести; скользила и ни за что не могла уцепиться и ничему не могла поверить, приближаясь к мигу последнего своего бесчестья и заточения.