Соблазн быть счастливым

Решив, что для меня все это уже слишком, я выхожу из комнаты и из квартиры на лестничную площадку, где тем временем уже столпились соседи. Марино направляется мне навстречу, но я останавливаю его жестом и подхожу к лестничному окну, тяну за задвижку и распахиваю его настежь. Лицо мне обдает волной свежего воздуха, и только сейчас мне кажется, что я снова начал дышать. Прямо подо мной в нескольких метрах мигалка машины «Скорой помощи» окрашивает в синий цвет лица нескольких человек, с любопытством уставившихся вверх.

Я возвращаюсь в квартиру: Эмма лежит на носилках, глаза у нее закрыты. Я не задаю вопросов: не хочу слышать ответов. Появляются двое полицейских, которые смотрят вокруг с задумчивым видом и затем вызывают коллег по рации. Один из этих двоих пристально смотрит на меня и, кажется, хочет подойти, но, к счастью, врачи со «Скорой» отвлекают его внимание:

– Вы поедете с нами? – обращаются они ко мне.

Я киваю; полицейским придется подождать. Все равно они понимают, что это не мог быть я – у старика не хватило бы сил устроить подобный ужас. Если бы безумие проявлялось только в пожилом возрасте, скольких трагедий можно было бы избежать.

Я иду за носилками. Эмма уже без сознания. Когда я выхожу из спальни, мой взгляд падает на золотую рыбку. Она больше не бьется: уже отмучилась. Даже в жизни бедной рыбки важно везение – этой не повезло оказаться в неправильном месте в неправильное время. Если бы ей довелось попасть в мой дом, то сейчас она мирно плескалась бы в своем аквариуме, ругаясь разве что на не слишком чистую воду, в которой она вынуждена влачить свое существование.

Никому из нас не дано выбрать, где окажется его аквариум – на мирной кухне старика-пенсионера или на комоде в коридоре дома, где случится трагедия. Как говорится, все решает случай. И иногда он может решить так, что наш мир, наш стеклянный шар, разлетится на тысячу осколков, и нам останется лишь ловить воздух ртом в надежде, что какая-нибудь милосердная душа пройдет мимо и подберет нас.

Проблема в том, что почти всегда ожидание длится дольше, чем агония.

«Пятое мая» наизусть

На часах час двадцать одна минута ночи. В последний раз, когда я поднимал на них глаза, стрелки показывали час восемнадцать. Три минуты, хотя мне они кажутся вечностью. В больничном коридоре пусто, и компанию мне составляют только жужжание кофейного автомата в конце коридора да витающий в воздухе запах спирта. Она там, внутри, ее оперируют уже около двух часов. Прежде чем захлопнуть у меня перед носом дверь, один из врачей отвел меня в сторону и сказал мне не ждать ничего хорошего. У меня не было сил ему возражать, хотя мне стоило бы это сделать: стоило бы схватить доктора за халат и хорошенько приложить его к стене, а потом заорать:

– Иди туда и спасай жизнь этой девушки! И не надо говорить мне, что я должен, а чего не должен ждать!

Никому не следовало бы стараться сообщать другим, чего они не должны ждать от жизни. Я лично жду, чтобы Эмма вышла с открытыми глазами, жду, чтобы она взглянула на меня и улыбнулась, а потом позволила взять ее за руку. Я жду, чтобы малыш, который у нее внутри, получил возможность оказаться в этом безумном мире, а этого подонка чтобы схватили и бросили в тюрьму. Я жду, чтобы жизнь не решила сделать меня свидетелем еще одной трагедии – может быть, самой худшей из всех. Слишком многого я жду, чтобы человек, которого я даже не знаю, мог позволить себе давать мне советы.

Я смотрю на манжет своей рубашки, заляпанный кровью, потом снова перевожу взгляд на часы. Сколько времени им потребуется? Сколько нужно, чтобы спасти жизнь девушке? Скольким рукам доверена эта ответственность? Кто знает, что эти самые руки делали в течение дня. Наверняка они пожимали другие руки, сжимали вилки и салфетки, может быть сигареты, ручку, руль автомобиля, мыло, книгу, пальчики ребенка, скальпель.

Здесь в коридоре должны были бы находиться родители Эммы, кто-то из ее родственников, пусть даже какой-нибудь дальний дядюшка, но я совершенно один – как и она одна за той дверью. Мы стараемся окружать себя людьми, пребывая в иллюзии, что так мы будем чувствовать себя менее одинокими, но правда в том, что в операционную мы попадаем одни. Мы и наше тело. И ничего больше.

Тридцать одна минута второго.

Говорят, что в старости люди становятся эгоистами. Я такой всю жизнь, и тем не менее сейчас я нахожусь здесь, в ожидании новостей о женщине, которую знаю совсем недавно и которой я надеялся, что смогу помочь. К сожалению, жизнь научила меня, что никто никому помочь не может. Люди спасаются сами, если захотят.

Я поднимаюсь и иду к кофейному автомату. Мне не следовало бы пить кофе – не в это время и не в моем возрасте, но есть так много вещей, которые мне не следовало бы делать, и кофе далеко не первая и, уж конечно, не последняя из них. Я выпиваю его залпом и выхожу выкурить сигаретку. На улице несколько фельдшеров болтают о сменах, стоя у машины скорой помощи. Больницы – странное место, где радость сдерживается, чтобы не слишком беспокоить боль; на верхнем этаже девушка со счастливым лицом прижимает к груди младенца, а в операционной женщина приблизительно того же возраста борется изо всех сил, цепляясь за жизнь. Сделав пару-тройку затяжек, я возвращаюсь на место. Иногда было бы неплохо уметь отключать мозг: это еще одна вещь, над которой мы не властны.

Я слышу шаги. Поднимаю голову и ловлю на себе рассеянный взгляд проходящего мимо врача. И только когда он уже оказывается ко мне спиной, я понимаю, что речь идет о докторе, который тем вечером задавал нам кучу вопросов. На свое счастье, он идет дальше, кажется, меня не узнав, иначе мне пришлось бы объяснить ему, что произошло, и теперь он терзался бы угрызениями совести и упреками в свой адрес. Так же, как и я, он мог бы предотвратить случившееся.

Я снова поднимаюсь и иду в туалет. В зеркале отражаются мое осунувшееся лицо, синяки под глазами, щетина на щеках – все в крови Эммы. После инфаркта врач сказал мне, что я должен принимать медикаменты, не пить, не курить, соблюдать режим сна и избегать стрессов. Теперь, спустя три года, я могу признаться, что из пяти правил четыре я нарушал, и только прием лекарств отделяет меня от полного манкирования. Хотел бы я встретить сейчас того врача, чтобы спросить его – как можно избежать стресса, знает ли он какой-нибудь секрет, чтобы это получалось. Ведь для человека тревога – естественное физиологическое состояние, и при желании исключить ее из своей жизни нужно было бы отказаться от осознанности и жить как младенцы или животные.

У меня есть своя теория по этому поводу. Я считаю, что все хорошо работало до создания обезьяны, после чего, вероятно, случился какой-то сбой, и появился человек – слишком умное существо по отношению к возложенным на него задачам. Ум – это ценный дар, и, как таковой, он должен иметь некую заранее определенную цель. Нам же он почти ни для чего не служит – разве только для изобретения каких-то все более и более странных штук, вселяющих в нас иллюзию о собственном совершенстве. Он не помогает нам понять причины нашего пребывания на этой земле, не делает нас менее одинокими, чем другие существа. Он не дает нам ответов, но, наоборот, только порождает новые вопросы. А слишком много вопросов делают тебя более несчастным. Не знаю, есть ли в природе другие живые существа, добровольно лишающие себя жизни, но даже если и есть, то мы – единственные, кто делает это от невыносимой тоски. Почему? Да потому, что тот, кто нас вылепил, ошибся, смешивая ингредиенты, вот почему.

Но – кстати о рискованных теориях – вернемся к врачам. Признаться, этот сорт людей несколько меня раздражает. Не все, боже упаси, но большинству из них нравится воображать себя этакими небожителями. Спасти человеку жизнь – такое может ударить в голову, это правда, но каждому из нас стоило бы всегда помнить одну маленькую, но очень важную вещь: мы вертимся вокруг своей оси на нашем маленьком шарике, вращающемся вокруг желтой звездочки, каких мириады, внутри крошечной Солнечной системы, которая находится на окраине маленькой Галактики, по форме напоминающей спираль от комаров и двигающейся с величавой медлительностью. Это всего лишь вопрос перспективы. Мы все как муравьи. И несмотря на это, есть еще те, кто тратит время, желая ощутить себя более важным муравьем, чем другой муравей с ним рядом.

Я уже схожу с ума, ожидание выводит меня из себя. Если мне приходится слишком долгое время пялиться в стенку, то перед моими глазами начинают появляться летающие драконы и гарпии с двумя головами: мое нетерпение служит им пищей, так что они растут и набирают силу, выходя из вынужденной спячки, в которой я обычно их держу.

Мне нужно выпить пива.

Снаружи сырость и пустынные улицы. К счастью, бар напротив еще открыт; за стойкой женщина лет шестидесяти с волосами, крашенными несколько месяцев назад и стянутыми резинкой, торчащим вперед животом и мрачным, сердитым взглядом. Я прошу у нее пива. Ну вот, она меня в чем-то подозревает: старик, из которого уже песок сыплется, в два часа ночи сидит в одиночестве перед бутылкой «Перони». Да еще в каком-то убогом баре, добавил бы я. Не суди меня, жирная грымза, ты ведь ничего обо мне не знаешь. Разве я сужу твою рыхлую дряблую ручонку, на которой красуется татуировка, как будто ты из племени дикарей? Это жалкое зрелище, но это ведь твое дело – наверняка должна быть какая-то причина, если когда-то давно ты решила сделать себе татуировку, совершенно не думая, что потом твое прекрасное предплечье превратится в нечто, очень напоминающее свиную ножку.