Соблазн быть счастливым

– Почему ты не перейдешь спать туда?

– Куда?

– На вашу с мамой кровать, в спальню.

– Нам всем будет там тесно.

– Да и наплевать.

– Мне тут нормально, не волнуйся за меня.

– По правде говоря, я волновалась за себя.

Я с удивлением смотрю на нее. Тогда она поднимает брови и продолжает:

– Просто мне очень грустно спать в той кровати…

Да, точно, я об этом не подумал. Люди всегда оставляют частичку себя в тех вещах, которыми они пользовались в течение жизни. Забравшись под одеяло, Звева обнаружила там свою мать.

– Ну хорошо, тогда я приду, чтобы тебе не было грустно, – поспешно обещаю я, – но я тебя предупреждаю: я постоянно верчусь и храплю, как свинья.

Она смеется, помогая мне подняться. Мы забираемся под одеяло по обе стороны от спящего Федерико, и потом Звева перед тем, как погасить свет, внимательно смотрит на меня и шепчет:

– Спасибо, пап.

– Да брось, было бы за что…

Когда в комнате воцаряется тьма, я остаюсь один на один с моими мыслями и лежу, уставившись в потолок, расчерченный полосками света, пробивающегося из-за занавесок. И впервые за и не вспомнить уже сколько времени я чувствую, что мне необыкновенно хорошо. Я поворачиваюсь и рассматриваю Федерико, который спит на спине с открытым ртом. Звева же отвернулась в другую сторону, но я все равно могу слышать ее дыхание. И поэтому я непроизвольно возвращаюсь мыслями к тому времени, когда это она маленькая лежала посередине кровати, а ее мать была той, что поворачивалась ко мне спиной. Прошло сорок лет, и все же кажется, что история повторяется – будто всегда разный, но один и тот же непрерывный поток.

То, какие мы сейчас, исчезнет вместе с нашим телом, но то, какими мы были, навсегда останется в чертах наших близких. Мне кажется, что в Звеве я нахожу что-то от Катерины – точно так же, как в какой-то момент я различил в лице моей матери черты деда. Кто знает, а вдруг в один прекрасный день я и сам тоже проявлюсь благодаря какому-нибудь жесту, выражению или улыбке моей дочери. И кто знает, чьи глаза смогут это заметить.

Как облака

Сегодня утром я встал раньше обычного, тихонько выбрался из-под одеяла и отправился на кухню. Звева и Федерико все еще спали блаженным сном. Я же всю ночь провел в беспокойстве, как бы не шевельнуть даже мизинцем, чтобы не разбудить внука. Спустя короткое время у меня задеревенело плечо и затекла рука, но все же это было не самое неприятное ощущение из тех, что пронизывали мое тело. Потому что где-то через два часа после того, как я заснул, меня – с точностью швейцарских часов – посетило желание помочиться, а спустя еще шестьдесят минут это желание превратилось в безудержный позыв. Мочевой пузырь взывал ко мне, умоляя помочь ему освободиться от всей бесполезной жидкости, накопленной мною за прошедший день. Говоря начистоту, за ужином я слегка переусердствовал с вином. Поди-ка объясни ему (мочевому пузырю, я имею в виду), что кувшинчик вина обладает чудесной способностью сделать многие вещи приемлемыми – даже одинокий тоскливый вечер перед телевизором, по которому идет какое-то бесполезное телешоу.

Короче говоря, мне срочно нужно было в туалет. Но проблема была в том, что чтобы дойти до него, мне нужно было включить свет, надеть очки, сунуть ноги в тапочки и прошаркать по коридору. Невозможно представить, чтобы весь этот тарарам не разбудил бы Звеву и Федерико. Поэтому оставшиеся четыре часа я лежал неподвижно, не меняя положения на боку – поскольку с мочевым пузырем, раздувшимся как воздушный шар, нечего и думать переворачиваться на спину: для этого нужно обладать нечеловеческим порогом сопротивляемости боли.

В общем, нельзя сказать, чтобы ночка выдалась очень спокойной, но тем не менее наступивший за ней день оказался – если это только возможно – еще хуже. За завтраком Звева объявила мне, что собирается вечером вернуться домой. Я улыбнулся ей, хотя она наверняка смогла разглядеть разочарование на моем лице. Не столько потому, что она в который раз решала отказаться от выбора, сколько потому, что в результате ее короткого и неожиданного пребывания я чувствовал себя гораздо счастливее, чем мог бы раньше предположить. К одиночеству привыкаешь и забываешь о том, насколько менее страшной кажется ночь, когда рядом с собой ты слышишь чье-то дыхание. Так или иначе, решение было ею принято, и я тут уже не мог ничего поделать, так что я ничего и не делал, а только молча пил кофе, пока она не попросила меня об одолжении: отвести Федерико в школу. В прошлом подобная просьба заставила бы меня нахмуриться, но этим утром я, к своему удивлению, только довольно улыбнулся.

Меньше чем через час мы уже были с Федерико у его школы. Здесь я внезапно остановился и посмотрел на ясное небо, где несколько маленьких смешных облачков лениво плыли в сторону Везувия. Это был совсем не тот день, чтобы сидеть в классе взаперти. Так что я повернулся к внуку и сказал:

– Знаешь, что мы сейчас с тобой сделаем?

Он помотал головой.

– Мы не станем заходить, в школу ты пойдешь завтра. А сегодня утром ты побудешь с дедушкой!

Федерико улыбнулся и вытаращил глаза, позволив тем самым старому ворчуну вроде меня хотя бы разок почувствовать себя кем-то лучшим, чем есть на самом деле.

– А что мы будем делать? – спросил он.

Да, что мы такого могли сделать? Куда же я водил Звеву? Потом вдруг меня осенило: Эденландия – парк аттракционов, куда ходят все дети Неаполя.

– Пойдем со мной, – ответил я ему, устремляясь к стоянке такси.

Что ж, самым невероятным образом во вторник утром я внезапно оказался в луна-парке, где не был уже больше тридцати лет. Когда Федерико понял, куда мы направляемся, он завопил от радости и в течение всей поездки на машине был не в состоянии усидеть на месте. Тело всегда выдает наши эмоции – когда мы раскачиваемся из стороны в сторону, охваченные страхом или неуверенностью, или когда вертимся волчком от радости. Вернее даже именно радость гораздо труднее скрыть.

К сожалению, улыбка, с которой Федерико вошел в парк аттракционов, сбежала с моего лица, едва я миновал входные ворота. Он весь в счастье начал носиться от одного аттракциона к другому, и мне только и оставалось, что присоединиться к его энтузиазму, несмотря на странную тоску, сжимавшую мне сердце. Ну да, потому что я, как гитарная струна, нахожусь в мире с самим собой, только пока кто-то или что-то не задевает меня всерьез; и с этого момента я начинаю вибрировать до бесконечности. Короче говоря, наш поход в парк аттракционов заставил меня вернуться в далекое прошлое. А в моем возрасте это очень опасное упражнение – пятиться назад.

Это было в начале семидесятых, Эденландия была тогда на пике популярности. Звева была маленькой, и мы с Катериной решили впервые отвести ее посмотреть на большой тематический парк – гордость Неаполя и всего Апеннинского полуострова. Катерина была очень воодушевлена, а наша дочь прыгала от нетерпения; единственным, кому никак не удавалось разделить общий энтузиазм, был я. Во всяком случае, до того момента, пока я не познакомился с одной девицей лет двадцати – кажется, ее звали Дебора, которая с двумя своими подружками стояла у стойки со стрельбой по тарелочкам, где в качестве приза полагались мягкие игрушки. Катерина со Звевой застряли в «Доме кривых зеркал», так что я подошел к этой троице и начал свой обычный подкат, даже не слишком завуалированный. За короткое время у меня получилось выиграть для Деборы вожделенную игрушку и завоевать ее сердце. Поблагодарив меня, она удалилась вместе с подружками, хихикая и бросая на меня исподтишка обольстительные взгляды. Весь остаток дня в моих мыслях витала улыбка Деборы, затмив собой улыбку моей дочери, которая тем временем, казалось, просто с ума сошла от восторга от окружающего ее зрелища.

Это мог бы быть просто чудесный день, я мог бы и должен был бы пребывать в состоянии гармонии со своей жизнью: с моей женой, бросавшей на меня полные любви взгляды, с моей дочерью, которая весело смеялась, уцепившись за мою руку, с моим городом, решившим подарить мне день, будто сошедший с красочной картинки. Но я встретил Дебору, ее упоительное тело, ее немного детский смех, ее преисполненный чувственности взгляд. И потому я притворился, будто счастлив так же, как и моя семья, хотя счастлив не был, и не столько из-за исчезновения юной музы, сколько из-за самого факта, что мне оказалось достаточно встретить ее – совершенно заурядную девчонку, чтобы перестать замечать красоту этого дня.

На выходе я снова с ней столкнулся, и, увидев меня за руку со Звевой и рядом с Катериной, она удостоила меня иронического, а может, даже несколько презрительного взгляда. Я опустил голову от стыда, спрятав его за неловкой улыбкой, адресованной дочери.

С Федерико мы от карусели с лошадками перешли к американским горкам, от паровозика к Дикому Западу, а потом очутились на знаменитом летающем Драконе – своего рода поезде, который вот уже полвека бегает по кругу, соблазняя идиотов вроде меня ухватить на лету дурацкий подвешенный бантик. Что ж, мы сделали целых шесть кругов, пытаясь зацепить этот проклятый бант, – уже на третьем Федерико заявил, что ему скучно, и стал просить, чтобы мы пошли за попкорном, но я ничего не желал слушать: пока я не поймаю желанную цель, мы никуда не уйдем. Я снова встал в очередь и уже собирался купить энный по счету билет, как вдруг один тип лет сорока в сопровождении пухлого сына, поедающего сахарную вату, ловким движением ввинтился между людьми и пробрался к кассе.