Собрание сочинений в двух томах. Том I

120. Метулла

Мерно рубит старик неподатливый пласт На заброшенной каменоломне, Вырубая слова, твои, Экклезиаст, Что душа престарелая помнит. В мировой суете — всему время свое, Время плакать и время смеяться, Время — все отдавать за погибель вдвоем, Время — с самой любимой расстаться. Время — словно забыв о парижской весне, Легкомысленно-звонкой и щедрой, Постоять под смоковницей, как в полусне, Иль под скучною вечностью кедра. Все истлеет. Порвется крепчайшая нить, Ляжет пыль надо всем и над всеми, Но не время еще погибать иль грустить, А любить и надеяться время. Слава Богу, еще не разбился кувшин, И висит колесо над колодцем, И не страшен кружащийся ветер вершин, И дорожная песня поется. Вот проходит красавица, кутаясь в шаль. Нет, не все тут окажется ложью! Умножающий знание множит печаль, Но любовь укрепит и поможет.

121. Зной

Бывает, что берег опаснее моря — И гибнет на суше веселый матрос. Бывает, что счастье наляжет, как горе, И мокнет ночная подушка от слез. Бывает… ах, многое в жизни бывает. А счастье, как счастье, и плакаться грех. Невластна над ним ерунда мировая, Хотя и немало в нем дыр и прорех. А счастье, как счастье. Иного не надо. Ты — рядом, и лучшего я не хочу. Но только порою мне Божья награда Чуть-чуть не по силам и не по плечу. …Развернувшийся день неподвижно-прекрасен, Равнодушен, высок, величав. День огромный, как век. Я сегодня согласен Все простить, ничего не поняв.

122. Земля израильская

Еве Киршнер

Я шел по берегу Тивериады И в радости, божественно-угрюмой (Как будто сердце радо и не радо), Бродил между камней Капернаума, Где некогда… Послушай и подумай В тени, в пыли оливкового сада. Все тот же голос во вселенском баре, Бессонный, мировой, неотвратимый, О половом неутолимом жаре, И те же (Всем! За грош!! Неутомимо!!!) Кинематографические хари На стенах града — Иерусалима. Что рассказать тебе про Палестину? Что помню я? Безлюдную Седжеру, Оранжевое облако хамсина, Степенный голос астраханца-гера, И узкую обиженную спину Подстреленного мальчика-шомера. Надменного верблюда над корытом, Немых пейсатых цадиков из Цфата, Сухое небо вечности несытой Над детством мира, гибелью объятым. И стертые бесчисленные плиты Безумных мертвецов Иосафата. И девушку, по имени Юдифь, Что долго вслед рукой махала смуглой.

Д. Кнут, А. Скрябина (крайняя справа) и Е. Киршнер на Сионистском Конгрессе в Женеве (1939 г.)

Д. Кнут и А. Скрябина в Париже (осень 1939 г.)

А. Скрябина (слева), Д. Кнут и Е. Киршнер (справа) (конец 1939)

Д. Кнут с детьми — Бетти и Йоси (Париж, вторая половина 40-х гг.)

Дарственная надпись Д. Кнута Е. Киршнер на сборнике стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета»

Стихи, не включенные в сборники

Дарственная надпись Д. Кнута Л. Гольдберг на книге «Избранные стихи» (1949)

123. В поле

Кто-то тянет стон на сенокосе Далеко, за дымкой, позади. Солнце закурчавило волосья На моей распахнутой груди. Ветерок бежит из кукурузы, Сыплет горстью солнце и песок. Пятки жжет. И тяжело от груза — Башмаки, мешок с большим арбузом, Ситный хлеб да колбасы кусок. Я шагаю, грязный и счастливый, Этим полем, этой волей пьян. Тяжелы ворованные сливы. Оторвет карман. Я шагаю, легкий и разбойный, А вдали, где падает изба, Долго дует жалобную дойну Хмурый, бурый, бронзовый чабан.

124. Джок

Развивается вечер осенний. Шире, шире веселый кружок. Ведь в неделе — одно воскресенье, Бей, топи, разухабистый джок. Ветер, хохот, и топот, и пляска, Забубенный пронзительный гик. И в дуде Василихи-подпаска Бьется трелью разбойничий крик. Ветер, хохот и топоты — чудо! Мерны тоны стремительных стоп, Дробно бьется вздыбившая удаль, Бойко хлещет мужицкий притоп. Пусть сдвигаются ближе деревья, Пусть не видно размашистых лиц, В топе плясок и дружном напеве Буйный взлет обезумевших птиц. Ты нам радости, осень, не застишь. Как ты, жизнь, хороша-хороша!.. И с рубахой, распахнутой настежь, Распахнулась широко душа.

125. Воспоминание

Трава пахнула сеном. Земля дохнула тленом. Мелькнула счастьем девушка и скрылась за листвой. Трава дохнула маем. Земля пахнула раем, Библейским солнцем, фиником, горячею травой. От солнечной отравы Блаженно никнут травы, Покорные, недвижные, ложащиеся в прах… И спит в эдемском зное Ползучее, земное, Где движет жадность нищая, где правят блуд и страх. О, Боже, что мы знаем! Торгуем, покупаем, Друг другу улыбаемся — и говорим слова… Не помним травки божьей, Степного бездорожья, Где слаще меда — пыльная полынная трава… Трава дохнула сеном, Пахучим добрым тленом, Пахучей божьей милостью, зеленой и простой. И вот припоминаю Забытый запах рая — Соленый, грубый, праведный, веселый и святой.

126. Парижский рассказ

Я шел из запыленного предместья В Париж. Осенний праздничный закат Стоял над кучей балок и жестянок, Над вшивым смрадным хламом, где роится Голь пригородная. Закат сиял Над ржавой изъязвленной нищетою С таким же вековым великолепьем, С каким венчал прекраснейшую в мире Симфонию парижских серых красок. Я миновал заставу городскую И шел к метро, брезгливо предвкушая Волну подземной сладковатой вони, Когда увидел мирную картинку: Под тяжким серо-каменным навесом Стоял старик с лотком. (Он оказался Почти слепым). За выступом стены Взобравшийся на лесенку мальчишка, Прицелившись бамбуковым шестом, Внезапно сбросил шляпу старика На пыльные коржи и леденцы. Старик заерзал и, хватая воздух Беспомощными глупыми руками, Забормотал и засопел тоскливо. Он суетился, шаря по лотку, Вылавливая шляпу и бумажки, Разнообразный разноцветный сор, Насыпанный проказником веселым. Пугливо и слезливо озираясь, Он жаловался, как дитя, в пространство, Он всхлипывал — но все вокруг него Раскатисто и вкусно гоготали. Я видел, как в глазах стояли слезы Великого веселья, как краснели Носы, затылки, как вспухали пуза От хохота. Протяжный чревный стон Стоял над обезумевшей от смеха Счастливою толпой… Со мною рядом — Стояли деревенские девицы, Два смирных и беззлобных существа. Но как они смеялись! Задыхаясь, Сверкали лошадиными зубами, Корявыми клыками в синих деснах. Я не успел опомниться, когда Увидел, что мальчишка лезет снова На лесенку с бамбуковым шестом. Я опьянел от гнева — в два прыжка Я очутился рядом. И, схватив Его за локоть, медленно сказал я, Стараясь быть спокойным, — что не надо, Что дурно — злить слепого старика. В миг был я тесно окружен толпою. Какой-то невеселый человек, Остро кольнув звериными глазами, Сказал: — Пошел туда, откуда ты Свалился!.. Сзади начали теснить. Воистину, не лица — рыла, рыла Оскалились вокруг. Раздались крики: — Как смеет, сволочь, обижать мальчишку! — Чего им любоваться! — Пропустите, Ему не вредно в зубы получить!.. Уже в Париже (мне везло в тот вечер), Идя к себе, я видел, как навстречу Бежал худой зеленолицый мальчик. Он пролетел в подъезд. Гигант усатый, Что гнался за ребенком, стал и плюнул, Стесненно, шумно, яростно дыша. …Ты помнишь, очень милая моя, Как я, придя к тебе в тот вечер в гости, Сидел, опустошенный, оглушенный, Как я потом пытался рассказать Тебе о старике и о пирожных, Посыпанных окурками, о людях, Так шумно веселившихся… О том, Как жадно гнался грузный человек За мальчиком и как мне страшно вспомнить Истерзанное ужасом лицо.

127. Расплата

За эту улыбку, за радость при встрече (За безудержной дружбы альпийский озон…), За первый, набросанный начерно, вечер (За сухую записку, ночной телефон…), За наши опасно-невинные речи, эти безвольно-согласные плечи (Монпарнасский трезвон… люксембургский газон…), За все разговоры, за все умолчания (Осторожную нежность… подкожную дрожь…), За радость — скупую, как жест англичанина… (Оттого, что ты где-то грустишь и живешь…), За эту улыбку, за счастье при встрече, За счастье, что душу измерит, как лот, Мы скоро расплатимся, друг мой беспечный: Нам будет предъявлен безжалостный счет. (Счет великих растрат, злой итог сожалений, Бесконтрольных надежд, неоплатной мечты, Непосильных потерь… Долгий счет сожалений, Пустоты, немоты, наготы, нищеты…). За эту улыбку… И, все ж, я согласен За детскую гордость, за тайный испуг, За взгляд твой — в упор! — что зверинно-прекрасен. За жест некрасивых любимейших рук. За что-то, о чем и не вспомнится вдруг… За все, за ничто, нерасчетливый друг.

Альбом путешественника

Открытка Д. Кнута E. Киршнер перед отъездом в Палестину (лето 1937)

1. Первые впечатления

Путешествие кончено. Я снова в Париже, в этом необычайном городе, где столько различных рас и наций умудряются жить своей самобытной жизнью, не сталкиваясь и не смешиваясь друг с другом. Как если бы, вписанные в контуры одной и той же «жилплощади», они жили на разных этажах мирового парижского дома.

Город, где каждый ощущает себя — одновременно — и коренным жителем, и апатридом.

Смущенно, как бы не все узнавая, с пристальностью и неожиданной зоркостью нового человека вглядываешься в зыбкие парижские контуры и снова открываешь, каким «благодарным» фоном для предельного человеческого одиночества может служить специфически парижская симфония тончайших и богатейших оттенков серого цвета.

Но не в Париже дело, а в той добыче путешественника, в сумбурном ворохе пейзажей, впечатлений, мыслей, остающемся у него после путешествия, в том альбоме, где многое — случайно, где нередко третьестепенные вещи — не по чину — соседствуют с первостепенными, где, наконец, многое пропущено или забыто.