Собрание сочинений в двух томах. Том I

II

Дрогнули кедровые поленья, Треснули — и зажглись! Металась в последнем плене, Зверем билась жизнь. Завертелся огонь над страдалицей, Прыгал, взлетал, сползал, Кусал мне лицо и пальцы, Дымом колол глаза… О, эта — в багровом молчании — Неравная борьба! И в богохульном отчаяньи, С молитвою на губах, Я на корчи, на вопли, на муку, На эту мольбу и дрожь Занес тяжелый нож. Дрогнула твердь, Обрушиваясь в гром и тьму. Вихрь рванул мою руку! В огненном треске, в дыму, В запахе горелой кожи, На миг Зажегся лик Божий. Железная смерть Со свистом упала в кусты. Господи, Ты!

III

…Мне голос был: — Остановись и внемли. Освободи мятущуюся плоть И поспеши покинуть эту землю, Где Я велел — связать и заколоть. — Вот жизнь твоя! Мне этого не надо. Тебя ли, сын, в земных полях взыщу? Нет! Я велел — и ты не знал пощады… За эту горечь жертвенного чада Я все тебе прощаю и прощу. — Я говорю: за взгляд, простой и легкий, За эти три безжалостных узла, За этот нож, огонь, дрова, веревки, За жизнь, что под ножом изнемогла, — Я, испытав тебя огнем закланья, Тебе велю: живи, Мой сын, живи. Не бойся снов и яростных желаний, Не бойся скуки, горя и любви. — Будь на земле, живя и умирая, Земные ведай розы и волчцы, К тебе из музыкальных высей рая Слетаться будут частые гонцы. — И, слушая неслышанные песни, Что ветерок донес издалека, Ты вдруг поймешь, что нет игры чудесней, Чем этих волн улавливать раскат. — Так знай: ничто поэту не помеха, Но все ведет к желанным берегам. Вот Мой завет: не бегать слез и смеха, Смотреть в глаза любимым и врагам… — Стоять пред гулкой солью океана, Звучать в ответ на радость, на прибой, В веселии, семижды окаянном, В бесплотный пляс вступать — с самим собой. — На женскую спасительную прелесть Идти, как в море парус — на маяк, Чтоб милые в ладонях груди грелись, Чтоб женщину ласкать и звать: моя. — Земли порой оставив побережья, Отчалить в сны бесцельной красоты… …Свой малый путь пройти стопой медвежьей, С медвежьим сердцем, ясным и простым. — …Не бегать благ и дел юдоли узкой, Но все приняв, за все благодарить. Торжествовать, когда играет мускул. Осуществлять себя. Плодотворить.

Сатир

Брату Николаю — с монастырским приветом

Д. К.

56. Вступление

В конце концов, друзья, вполне возможно, Что демоны ведут судьбу людскую, Что в их игре, большой и осторожной, Для них едим, плодимся и тоскуем. Что на путях любви, добра и зла Ведут нас, на плечах усевшись ловко, Как армянин классический — осла: Маня висящей на кнуте морковкой. Спокойно говорю: мне все равно. Мне нравится встречать и трогать женщин, Меня нередко веселит вино, Люблю стихи, серебряные вещи… И если я, в конце концов, добыча Той тьмы, в которой я мерцал вначале, Мне все равно: я все учел и вычел — Мне соловьи о радости свистали. Пусть эти демоны меня морочат, Когда в моих руках моя подруга, Пусть, тайно управляя мной, хохочут В злорадный час чертовского досуга, Пусть только потому, что близорук я, Мне часто мир — как музыка прекрасен, Сдаюсь, охотно поднимаю руки — Пляшите, черти. Я на все согласен.

57. (I) «О чем здоровый думает мужчина…»

О чем здоровый думает мужчина В часы мужских раздумий и мечты? Читатель, дяде твоему и сыну Подобно — все о том же, что и ты. Будь он чертежник, водолаз, приказчик, Чиновник, арендатор иль поэт, Мясник, портной, философ завалящий, Он не о славе думает, о, нет! Не о наживе, как это ни странно, Не Бога хочет он в ночи бороть, Не мысли мудрых жгут его обманом, Но женщина его пружинит плоть. Я, нижеподписавшийся мужчина, Сравнительно — почти анахорет, Не вижу больше смысла и причины Хранить наш древний, наш мужской секрет. Я говорю: ни банки, ни парламент Мужского не убили естества… О, дайте мне для этих слов пергамент, Чтоб не стирались честные слова. Безмерной женской прелестью — телесной — Согрета нам земная полумгла. Любая нам прекрасна и прелестна, Мила, желанна, радостна, тепла. И ссудо-сберегательные кассы, Куда в визитке едет свинопас, Нас научили скопческим гримасам, Но все ж не вовсе оскопили нас. Я признаюсь от имени собратий: Мы не встречали женщины такой, Которой не раскрыли бы объятий, К которой не тянулись бы рукой.

58. (II) «Тому дней пять… дней шесть тому назад…»

Тому дней пять… дней шесть тому назад Я проходил коммерческим пассажем, Где издавна незыблемо стоят Два манекена в светском антураже. Я с давних пор привык там видеть их: Все так же, не меняя поз и жестов, Стоят — невеста и ее жених. И вечно так — счастливая невеста С улыбкою глядит на жениха, Он смотрит вбок, не выдавая страсти… Они вдвоем — как будто два стиха, Рифмующиеся с полночным счастьем. И вот я мимо шаркаю спеша, Так, этаким чиновником бесполым, Как вдруг — хлебнула радости душа! — Невеста предо мной стояла голой. Поймите, ведь — папье-маше! Но — вдруг! И я, облезлый, рыхлый и лядащий, Опять окреп, опять — упруг и туг, Вновь — стоющий, стоящий, настоящий.

59. (III) «Адам, не зная скуки и труда…»

Адам, не зная скуки и труда, Как юный зверь резвился в кущах рая. Он с Евой жил, не ведая стыда, Блаженно жил, почти не вынимая Ленивых рук из примитивных брюк… (А впрочем, если верить старой книге, Тогда еще не знали хитрых штук: Под фиговым листом висели фиги!) А нам достались лишь грехи его — Хлеб труден и любовь не легче хлеба. Адам не знал: «зачем» и «для чего», Не трогал звезд, не тыкал пальцем в небо. Как музыку, умел он слушать лень (Подумайте: ведь это было, было!) Не мудрствуя, ложился с Евой в тень, Не мудрствуя, бросался на кобылу… А мы, забыв дух травки полевой, Смешное племя чучелообразных, При виде жен глотаем волчий вой, Рыща — в трамваях — по лесам соблазнов.

60. (IV) «За правду бьют неправедные судьи…»

За правду бьют неправедные судьи, Но вот — люблю вечернее метро, Где греют спину ласковые груди Где греет душу женское бедро. Да, я люблю таинственное бремя Разнообразных грудей, плеч и рук. Здесь общему любовнику (в гареме Нечаянном) газета — щит и друг. О, плотский жар соборного угара, Животное обильное добро… Вхожу, как в роскошь бани Ренуара, В густую плоть вечернего метро. Внедряюсь в стан, любовный и жестокий, Пружинных тел, ярящихся тайком. Включаюсь в магнетические токи Чувствительным прямым проводником. Дрожит направо девочка худая, Налево — женщина, лет сорока… Ярись, ярись, креолка молодая! А снизу шарит нежная рука… Как сладостно, когда невидной дланью Ты пред собой сочувствие найдешь И живота, разъятого желаньем, Внимаешь сзади бешенство и дрожь, И, продвигая бережно колено В раздавшийся сочувственно проход, Ты слышишь сам, как расцветают члены, Ты семени воспринимаешь ход.

61. (V) «Где наших предков игры и забавы…»

Где наших предков игры и забавы, Охоты на разгоряченных жен… Тогда нередко видели дубравы, Как шла сама добыча на рожон. Где наших предков игры и погони! В игре терялся фиговый листок… Теперь, встречая женщину в вагоне, Мы говорим: простите, ваш платок?.. Уже исходит женщина надеждой, Другая — рядом — жухнет от тоски, Мы ж, холостые жуткие невежды, Сидим, поджав хвосты под пиджаки. Мы не глядим — не смеем! — что вы, сразу! — Мы вежливы — и лишь издалека Мы изредка обхаживаем глазом Упрямый профиль чуткого соска. Где наших предков честное веселье! Ложились прямо и открыто встарь. Над легшими любовно — не висели Будильник, расписанья, календарь… И женщины показывали сразу Веселые сокровища свои Сатирам простодушным и чумазым, Охотникам за радостью любви. Теперь не то — в шофере иль в спортсмене Лишь изредка — и то издалека — Нам раскрывают женщину колени, Но немощна бессильная рука. Таинственно мерцает треугольник, Знак неги, лик блаженства и весны, Но прячется под шляпою невольник, Закованный в печальные штаны… ……………………………………………… О, лишь порой, в метро, где грузен воздух, В ночном кафе, куда загонит рок, Нам вспыхивает счастье в темных гнездах Меж белых высоко взнесенных ног.

Парижские ночи

Софье Мироновне Ф. — моему дорогому другу —

Д. К.

^{Автограф стихотворения «Зной» на обложке сборника «Парижские ночи», подаренного Д. Кнутом Е. Киршнер}

I

62. «На плодородный пласт, на лист писчебумажный…»

На плодородный пласт, на лист писчебумажный Чернильные бросаю семена. Их греет лампы свет, застенчивый и важный, А удобряют — ночь и тишина. И вижу в полумгле, стихом отягощенной, Пугливый черный музыкальный рост… Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный, Открытый всем, кто одинок и прост. Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой, И темное — видней, и тайное — слышней… О, полуночный плод, о, зреющее слово Косноязычной горести моей.

63. «Ты вновь со мной — и не было разлуки…»

Ты вновь со мной — и не было разлуки, О, милый призрак радости моей. И вновь со мной — твои глаза и руки. (Они умнее стали и грустней.) Они умнее стали — годы, годы… Они грустнее, с каждым днем грустней: О, сладкий воздух горестной свободы, О, мир, где с каждым часом холодней. Я рад, так рад нежданной нашей встрече, Худую руку вновь поцеловать… Но, друг нечаянный, я беден стал — мне нечем Тебя порадовать. И не о чем сказать. …О том, что дни мои — глухонемые? О том, что ночью я — порой — в аду? О том, что ночью снится мне Россия, К которой днем дороги не найду? Что дома ждет меня теперь усталость (А лестница длиннее каждый день) И что теперь любовь моя и жалость — Похожи на презрение и лень? О чем сказать тебе?.. Осенний город стынет. О чем просить тебя?.. Торопится трамвай. Мир холодеющий синее и пустынней… О чем просить тебя? Прости, не забывай. О чем спросить? Нет — ни на что — ответа. Мой друг, что дать тебе — в убожестве моем… Мой друг единственный, о, как печально это: Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.

64. «В скучном рассеянном мреяньи…»

В скучном рассеянном мреяньи, Свистом осенним гоним, Теряю без сожаления Сухие отцветшие дни. Лишь помню, как в старенькой шали ты Гуляла со мной до зари… На глади столичной асфальтовой Твердо стоят фонари. Хорошо фонарям — они знают: Что — куда — зачем… Каждый вечер их зажигает Фонарщик с огнем на плече. А мой нерадивый Фонарщик, Зачем Он меня возжег. Поставил распахнутым настежь На ветру четырех дорог. Поставил меня в тумане, Где смутен мне собственный след. Обрек — из недр молчанья Извлекать только блуд и бред. ……………………………………………… По пустынному шляемся городу Я и брат мой, беспутный ветр. Над домами, над трубами гордыми Розовеет парижский рассвет. Вот стоим перед вечной вечностью: Этот страшный мир — и я. Не спастись ни борьбой, ни беспечностью От белесого небытия.