Собрание сочинений в одном томе

«Рты подъездов, уши арок и глаза оконных рам…»

Рты подъездов, уши арок и глаза оконных рам Со светящимися лампами-зрачками… Все дневные пассажиры, все мои клиенты — там, — Все, кто ездит на такси, а значит — с нами. Смешно, конечно, говорить, Но очень даже может быть, Но мы знакомы с вами. Нет, не по работе… А не знакомы — дайте срок, — На мой зеленый огонек Зайдете, зайдете! Круглый руль, но и «баранка» — тоже круглое словцо, Хорошо, когда запаска не дырява, — То раскручиваем влево мы Садовое кольцо, То Бульварное закручиваем вправо. И ветер гаснет на стекле, Рукам привычно на руле, И расстоянье счетчик меряет деньгами, А мы — как всадники в седле, — Мы редко ходим по земле Своими ногами. Лысый скат — так что не видно от протектора следа, — Сдать в наварку — и хоть завтра жми до Крыма. Так что лысина на скате — поправимая беда, — На душе она — почти неисправима. Бывают лысые душой, — Недавно сел один такой. «Кидаю сверху, — говорит, — спешу — не видишь?» Мол, не обижу. Что ж, сидай, Но только сверху не кидай — Обидишь, обидишь! Тот рассказывает утром про удачное вчера, А другой — про трудный день, — сидит усталый… Мы — удобные попутчики, таксисты-шофера, — Собеседники мы — профессионалы. Бывает, ногу сломит черт, А вам скорей — аэропорт, — Зеленым светом мы как чудом света бредим. Мой пассажир, ты рано сник, — У нас час пик, а не тупик, — Садитесь, поедем! Мы случайные советчики, творцы летучих фраз, — Вы нас спрашивали — мы вам отвечали. Мы — лихие собеседники веселья, но подчас Мы — надежные молчальники печали. Нас почитают, почитай, Почти хранителями тайн — Нам правду громко говорят, пусть это тайна, — Нам некому — и смысла нет — Потом выбалтывать секрет, Хотя бы случайно. …Я ступаю по нехоженой проезжей полосе Не колесною резиною, а кожей, — Злюсь, конечно, на таксистов — не умеют ездить все, — Осторожно — я неопытный прохожий! Вот кто-то там таксиста ждет, Но я сегодня — пешеход, — А то подвез бы: «Сядь, — сказал бы, — человече!» Вы все зайдете — дайте срок — На мой зеленый огонек, — До скорой, до встречи! <Начало 1970-х>

«Что брюхо-то поджалось-то…»

Что брюхо-то поджалось-то — Нутро почти видн'o? Ты нарисуй, пожалуйста, Что прочим не дано. Пусть вертит нам судья вола Логично, делово: Де, пьянь — она от Дьявола, А трезвь — от Самого. Начнет похмельный тиф трясти — Претерпим муки те! Равны же в Антихристе Мы, братья во Христе… <1975?>

«Я прожил целый день в миру…»

Я прожил целый день в миру Потустороннем И бодро крикнул поутру: «Кого схороним?» Ответ мне был угрюм и тих: «Все — блажь, бравада. Кого схороним?! — Нет таких!..» Ну и не надо. Не стану дважды я просить, Манить провалом. Там, кстати, выпить-закусить — Всего навалом. Я и сейчас затосковал, Хоть час оттуда. Вот где уж истинный провал, Ну просто чудо. Я сам шальной и кочевой, А побожился: Вернусь, мол, ждите, ничего, Что я зажился. Так снова предлагаю вам, Пока не поздно: Хотите ли ко всем чертям, Где кровь венозна И льет из вены, как река, А не водица. Тем, у кого она жидка, Там не годится. И там не нужно ни гроша, Хоть век поститься, Живет там праведна душа, Не тяготится. Там вход живучим воспрещен Как посторонним, Не выдержу, спрошу еще: «Кого схороним?» Зову туда, где благодать И нет предела. Никто не хочет умирать — Такое дело. Скажи-кось, милый человек, Я, может, спутал: Какой сегодня нынче век, Какая смута? Я сам вообще-то костромской, А мать — из Крыма. Так если бунт у вас какой, Тогда я — мимо. А если нет, тогда еще Всего два слова. У нас там траур запрещен, Нет, честно слово! А там порядок — первый класс, Глядеть приятно. И наказание сейчас — Прогнать обратно. И отношение ко мне — Ну как к пройдохе. Все стали умники вдвойне К концу эпохи. Ну я согласен — поглядим Спектакль — и тронем. Ведь никого же не съедим, А так… схороним. Ну почему же все того… Как в рот набрали? Там встретились — кто и кого Тогда забрали. И Сам — с звездою на груди — Там тих и скромен, — Таких, как он, там — пруд пруди! Кого схороним? Кто задается — в лак его, Чтоб — хрен отпарить! Там этот, с трубкой… Как его? Забыл — вот память! У нас границ полно навесть: Беги — не тронем, Тут, может быть, евреи есть? Кого схороним? В двадцатом веке я, эва! Да ну-с вас к шутам! Мне нужно в номер двадцать два — Вот черт попутал! <1975>

«Склоны жизни прямые до жути…»

Склоны жизни прямые до жути — Прямо пологие: Он один — а жена в институте Травматологии. Если б склоны пологие — туго: К крутизне мы — привычные, А у нас ситуации с другом Аналогичные. А у друга ведь день рожденья — Надо же праздновать! Как избавиться от настроенья Безобразного? И не вижу я средства иного — Плыть по течению… И напиться нам до прямого Ума помрачения! <1975>

«Мы с мастером по велоспорту Галею…»

Мы с мастером по велоспорту Галею С восьмого класса — неразлейвода. Страна величиною с Португалию Велосипеду с Галей — ерунда. Она к тому же все же мне — жена, Но кукиш тычет в рожу мне же: на, Мол, ты блюди квартиру, Мол, я ездой по миру Избалована и изнежена. Значит, завтра — в Париж, говоришь… А на сколько? А, на десять дней! Вот везухи: Галине — Париж, А сестре ее Наде — Сидней. Артисту за игру уже в фойе — хвала. Ах, лучше раньше, нежели поздней. Вот Галя за медалями поехала, А Надю проманежили в Сидней. Кабы была бы Надя не сестра — Тогда б вставать не надо мне с утра: Я б разлюлил малины В отсутствии Галины, Коньяк бы пил на уровне ситра. <Значит, завтра — в Париж, говоришь… А на сколько? А, на десять дней! Вот везухи: Галине — Париж, А сестре ее Наде — Сидней.> Сам, впрочем, занимаюсь авторалли я, Гоняю «ИЖ» — и бел, и сер, и беж. И мне порой маячила Австралия, Но семьями не ездят за рубеж. Так отгуляй же, Галя, за двоих — Ну их совсем — врунов или лгуних! Вовсю педаля, Галя, Не прозевай Пигаля — Потом расскажешь, как там что у них! Так какой он, Париж, говоришь? Как не видела? Десять же дней! Да рекорды ты там покоришь — Ты вокруг погляди пожадней! <1975>

«Позвольте, значит, доложить…»

Позвольте, значит, доложить, господин генерал: Тот, кто должен был нас кормить — сукин сын, черт побрал! Потери наши велики, господин генерал, Казармы наши далеки, господин генерал. Солдаты — мамины сынки, их на штурм не поднять. Так что, выходит, не с руки — отступать-наступать. <1976>

«Растревожили в логове старое зло…»

Растревожили в логове старое зло, Близоруко взглянуло оно на восток. Вот поднялся шатун и пошел тяжело — Как положено зверю — свиреп и жесток. Так подняли вас в новый крестовый поход, И крестов намалевано вдоволь. Что вам надо в стране, где никто вас не ждет, Что ответите будущим вдовам? Так послушай, солдат! Не ходи убивать — Будешь кровью богат, будешь локти кусать! За развалины школ, за сиротский приют Вам осиновый кол меж лопаток вобьют. Будет в школах пять лет недобор, старина, — Ты отсутствовал долго, прибавил смертей, А твоя, в те года молодая, жена Не рожала детей. Неизвестно, получишь ли рыцарский крест, Но другой — на могилу над Волгой — готов. Бог не выдаст? Свинья же, быть может, и съест, — Раз крестовый поход — значит, много крестов. Только ваши — подобье раздвоенных жал, Все вранье — вы пришли без эмоций! Гроб Господень не здесь — он лежит где лежал, И креста на вас нет, крестоносцы. Но, хотя миновало немало веков, Видно, не убывало у вас дураков! Вас прогонят, пленят, ну а если убьют — Неуютным, солдат, будет вечный приют. <Будет в школах пять лет недобор, старина, — Ты отсутствовал долго, прибавил смертей, А твоя, в те года молодая, жена Не рожала детей.> Зря колосья и травы вы топчете тут, Скоро кто-то из вас станет чахлым кустом, Ваши сбитые наспех кресты прорастут И настанет покой, только слишком потом. Вы ушли от друзей, от семей, от невест — Не за пищей птенцам желторотым. И не нужен железный оплавленный крест Будет будущим вашим сиротам. Возвращайся назад, чей-то сын и отец! Убиенный солдат — это только мертвец. Если выживешь — тысячам свежих могил Как потом объяснишь, для чего приходил? <Будет в школах пять лет недобор, старина, — Ты отсутствовал долго, прибавил смертей, А твоя, в те года молодая, жена Не рожала детей.> <1976>

«Я вам расскажу про то, что будет…»

Я вам расскажу про то, что будет, Вам такие приоткрою дали!.. Пусть меня историки осудят За непонимание спирали. Возвратятся на свои на круги Ураганы поздно или рано, И, как сыромятные подпруги, Льды затянут брюхо океану. Черные, лиловые, цветные Сны придут и тяжко смежат веки, — Все тогда вы — добрые и злые — Станете счастливыми навеки. Это будет так и не иначе, Не скажу когда, но знаю — будет. Если плачут северные люди, Значит, скоро южные заплачут. И тогда не орды чингисханов, И не сабель звон, не конский топот — Миллиарды выпитых стаканов Эту землю грешную затопят. <1976>

«Ах, откуда у меня грубые замашки?!..»

Ах, откуда у меня грубые замашки?! Походи с мое, поди даже не пешком… Меня мама родила в сахарной рубашке, Подпоясала меня красным ремешком. Дак откуда у меня хмурое надбровье? От каких таких причин белые вихры? Мне папаша подарил бычее здоровье И в головушку вложил не «хухры-мухры». Начинал мытье мое с Сандуновских бань я, — Вместе с потом выгонял злое недобро. Годен — в смысле чистоты и образованья, Тут и голос должен быть — чисто серебро. Пел бы ясно я тогда, пел бы я про шали, Пел бы я про самое главное для всех, Все б со мной здоровкались, все бы мне прощали, Но не дал Бог голоса — нету, как на грех! Но воспеть-то хочется, да хотя бы шали, Да хотя бы самое главное и то! И кричал со всхрипом я — люди не дышали, И никто не морщился, право же, никто! От ко<го> же сон такой, да вранье да хаянье! Я всегда имел в виду мужиков, не дам. Вы же слушали меня, затаив дыханье, И теперь ханыжите, — только я не дам. Был раб Божий, нес свой крест, были у раба вши. Отрубили голову — испугались вшей. Да поплакав, разошлись, солоно хлебавши, И детишек не забыв вытолкать взашей. <1976>

«…Когда я 'oб стену разбил лицо и члены…»

…Когда я 'oб стену разбил лицо и члены И все, что только было можно, произнес, Вдруг — сзади тихое шептанье раздалось: «Я умоляю вас, пока не трожьте вены. При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль — чаю? Или — огненный напиток… Чем учинять членовредительство себе — Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток». Он сказал мне: «Приляг, Успокойся, не плачь!» Он сказал: «Я не врач — Я твой верный палач. Уж не за полночь — за три, — Давай отдохнем: Нам ведь все-таки завтра Работать вдвоем…» Чем черт не шутит — может, правда выпить чаю, Раз дело приняло подобный оборот? «Но только, знаете, весь ваш палачий род Я, как вы можете представить, презираю!» Он попросил: «Не трожьте грязное белье, Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение мое: Я здесь на службе состою, я здесь пытаю. Молчаливо, прости, Счет веду головам. Ваш удел — не ахти, Но завидую вам. Право, я не шучу — Я смотрю делово: Говори — что хочу, Обзывай хоть кого…» Он был обсыпан белой перхотью, как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто: «Приговоренный обладает как никто Свободой слова — то есть подлинной свободой». И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?» И я ответил: «Вероятно, так себе… Ах, прощенья прошу, — Важно знать палачу, Что когда я вишу — Я ногами сучу. Кстати, надо б сперва, Чтоб у плахи мели, — Чтоб, упавши, глава Не валялась в пыли». Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо…» — «Что вы! Не извольте возражать Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать. А грязи нет — у нас ковровые дорожки». «Ах, да неужто ли подобное возможно!» От умиленья я всплакнул и лег ничком, — Потрогав шею мне легко и осторожно, Он одобрительно поцокал языком. Он шепнул: «Ни гугу! Здесь кругом — стукачи. Чем смогу — помогу, Только ты не молчи. Стану ноги пилить — Можешь ересь болтать, — Чтобы казнь отдалить, Буду дальше пытать». Не ночь пред казнью — а души отдохновенье, — А я уже дождаться утра не могу. Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!» И можно музыку заказывать при этом — Чтоб стоны с воплями остались на губах, — Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам. Но есть в коллекции у них и Оффенбах. «Будет больно — поплачь, Если невмоготу», — Намекнул мне палач. «Хорошо, я учту». Подбодрил меня он, Правда, сам загрустил: «Помнят тех, кто казнен, А не тех, кто казнил». Развлек меня про гильотину анекдотом, Назвав ее карикатурой на топор. «Как много миру дал голов французский двор!» — И посочувствовал убитым гугенотам. Жалел о том, что кол в России упразднен, Был оживлен и сыпал датами привычно. Он знал доподлинно — кто, где и как казнен, И горевал о тех, над кем работал лично. «Раньше, — он говорил, — Я дровишки рубил, — Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил, Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, — А на этом посту — Повернулось на лад». Некстати вспомнил дату смерти Пугачева, Рубил — должно быть, для наглядности — рукой; А в то же время знать не знал, кто он такой, Невелико образованье палачово. Парок над чаем тонкой змейкой извивался. Он дул на воду, грея руки о стекло, — Об инквизиции с почтеньем отозвался И об опричниках — особенно тепло. Мы гоняли чаи, — Вдруг палач зарыдал: Дескать, жертвы мои — Все идут на скандал. «Ах вы тяжкие дни, Палачова стерня! Ну за что же они Ненавидят меня!» Он мне поведал назначенье инструментов, — Всё так нестрашно, и палач — как добрый врач. «Но на работе до поры все это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов. Бывает, только его в чувство приведешь, Водой окатишь и поставишь Оффенбаха — А он примерится, когда ты подойдешь, Возьмет и плюнет, — и испорчена рубаха!» Накричали речей Мы за клан палачей, Мы за всех палачей Пили чай — чай ничей. Я совсем обалдел, Чуть не лопнул крича — Я орал: «Кто посмел Обижать палача!..» …Смежила веки мне предсмертная усталость, Уже светало — наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло: Такую ночь провел — не каждому досталось! Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, Согнал назойливую муху мне с плеча… Как жаль — недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго, чудного палача! 1977

«Упрямо я стремлюсь ко дну…»

Упрямо я стремлюсь ко дну — Дыханье рвется, давит уши… Зачем иду на глубину — Чем плохо было мне на суше? Там, на земле, — и стол, и дом, Там — я и пел, и надрывался; Я плавал все же — хоть с трудом, Но на поверхности держался. Линяют страсти под луной В обыденной воздушной жиже, — А я вплываю в мир иной: Тем невозвратнее — чем ниже. Дышу я непривычно — ртом. Среда бурлит — плевать на среду! Я погружаюсь, и притом — Быстрее, в пику Архимеду. Я потерял ориентир, — Но вспомнил сказки, сны и мифы: Я открываю новый мир, Пройдя коралловые рифы. Коралловые города… В них многорыбно, но — не шумно: Нема подводная среда, И многоцветна, и разумна. Где ты, чудовищная мгла, Которой матери стращают? Светло — хотя ни факел'a, Ни солнца мглу не освещают! Все гениальное и не — Допонятое — всплеск и шалость — Спаслось и скрылось в глубине, — Все, что гналось и запрещалось. Дай бог, я все же дотону — Не дам им долго залежаться! — И я вгребаюсь в глубину, И — все труднее погружаться. Под черепом — могильный звон, Давленье мне хребет ломает, Вода выталкивает вон, И глубина не принимает. Я снял с острогой карабин, Но камень взял — не обессудьте, — Чтобы добраться до глубин, До тех пластов, до самой сути. Я бросил нож — не нужен он: Там нет врагов, там все мы — люди, Там каждый, кто вооружен, — Нелеп и глуп, как вошь на блюде. Сравнюсь с тобой, подводный гриб, Забудем и чины, и ранги, — Мы снова превратились в рыб, И наши жабры — акваланги. Нептун — ныряльщик с бородой, Ответь и облегчи мне душу: Зачем простились мы с водой, Предпочитая влаге — сушу? Меня сомненья, черт возьми, Давно буравами сверлили: Зачем мы сделались людьми? Зачем потом заговорили? Зачем, живя на четырех, Мы встали, распрямивши спины? Затем — и это видит Бог, — Чтоб взять каменья и дубины! Мы умудрились много знать, Повсюду мест наделать лобных. И предавать, и распинать, И брать на крюк себе подобных! И я намеренно тону, Зову: «Спасите наши души!» И если я не дотяну — Друзья мои, бегите с суши! Назад — не к горю и беде, Назад и вглубь — но не ко гробу, Назад — к прибежищу, к воде, Назад — в извечную утробу! Похлопал по плечу трепанг, Признав во мне свою породу, — И я — выплевываю шланг И в легкие пускаю воду!.. Сомкните стройные ряды. Покрепче закупорьте уши: Ушел один — в том нет беды, — Но я приду по ваши души! 1977