Собрание сочинений в одном томе

«В голове моей тучи безумных идей…»

В голове моей тучи безумных идей — Нет на свете преград для талантов! Я под брюхом привыкших теснить лошадей Миновал верховых лейтенантов. …Разъярялась толпа, напрягалась толпа, Нарывалась толпа на заслоны — И тогда становилась толпа на попа, Извергая проклятья и стоны. Дома я раздражителен, резок и груб, — Домочадцы б мои поразились, Увидав, как я плакал, взобравшись на круп, — Контролеры — и те прослезились. Столько было в тот миг в моем взгляде на мир Безотчетной отчаянной прыти, Что, гарцуя на сером коне, командир Удивленно сказал: «Пропустите!» Он, растрогавшись, поднял коня на дыбы — Аж нога ускользнула из стремя. Я пожал ему ногу, как руку судьбы, — Ах, живем мы в прекрасное время! Серый конь мне прощально хвостом помахал, Я пошел — предо мной расступились; Ну а мой командир — на концерт поскакал Музыканта с фамилией Гилельс. Я свободное место легко разыскал После вялой незлой перебранки, — Всё не сгонят — не то что, когда посещал Пресловутый Театр на Таганке. Тесно здесь, но тепло — вряд ли я простужусь, Здесь единство рядов — в полной мере! Вот уже я за термосом чьим-то тянусь — В нем напиток «кровавая Мэри». Вот сплоченность-то где, вот уж где коллектив, Вот отдача где и напряженье! Все болеют за нас — никого супротив, — Монолит — без симптомов броженья! Меня можно спокойно от дел отстранить — Робок я перед сильными, каюсь, — Но нельзя меня силою остановить, Если я на футбол прорываюсь! 1971

«Может быть, моряком по призванию…»

Может быть, моряком по призванию Был поэт Руставели Шота… По швартовому расписанию Занимает команда места. Кто-то подал строителям мудрый совет — Создавать поэтический флот. И теперь Руставели — не просто поэт, «Руставели» — большой теплоход. А поэта бы уболтало бы, И в три балла бы он померк, А теперь гляди с верхней палубы Черный корпус его, белый верх. Непохожих поэтов сравнить нелегко, В разный срок отдавали концы Руставели с Шевченко и Пушкин с Франко… А на море они — близнецы. О далеких странах мечтали и Вот не дожили — очень жаль!.. И «Шевченко» теперь — близ Италии, А «Франко» идет в Монреаль. <1971>

«С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»

С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм Я недавно вернулся из Штатов, Но проблемы бежали за мной по пятам, Вслед за ростом моих результатов. Пытаются противники Рекорды повторить… Ах! Я такой спортивненький, Что страшно говорить. Но супруга, с мамашей своею впотьмах Пошептавшись, сказала, белея: «Ты отъелся на американских харчах И на вид стал еще тяжелее! Мне с соседями стало невмочь говорить, Вот на кухне натерпишься сраму! Ты же можешь меня невзначай придавить И мою престарелую маму». Как же это попроще сказать им двоим, Чтоб дошло до жены и до мамы, — Что пропорционально рекордам моим Вырастают мои килограммы? Может, грубо сказал (так бывает со мной, Когда я чрезвычайно отчаюсь): «Я тебя как-нибудь обойду стороной, Но за мамину жизнь не ручаюсь». И шныряют по рынку супруга и мать, И корзины в руках — словно гири… Ох, боюсь, что придется мне дни коротать С самой сильною женщиной в мире. «Хорошо, — говорю, — прекращаю разбег, Начинаю сидеть на диете». Но супруге приятно, что я — человек Самый сильный на нашей планете. Мне полтонны — не вес, я уже к семистам Подбираюсь и требую пищи, А она говорит: «Что ты возишься там?! Через год, — говорит, — чтоб до тыщи!» Тут опять парадокс, план жены моей смел, Ультиматум поставлен мне твердый — Чтоб свой собственный вес подымать я не смел, Но еще — чтобы я бил рекорды. И с мамашей они мне устроили пост, И моя худоба процветала, Штангу я в трех попытках ронял на помост. Проиграл я, но этого мало. Я с позором едва притащился домой, И жена из-за двери сказала, Что ей муторно жить с проигравшим со мной, И мамаша ее поддержала. Бил, но дверь не сломалась, сломалась семья. Я полночи стоял у порога И ушел. Да, тяжелая доля моя, Тяжелее, чем штанга, — намного! <1971>

«Свечи потушите, вырубите звук…»

Свечи потушите, вырубите звук, Дайте темноты и тишины глоток, Или отыщите понадежней сук, Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок. Билеты лишние стреляйте на ходу: Я на публичное повешенье иду, Иду не зрителем и не помешанным — Иду действительно, чтоб быть повешенным, Без палача (палач освистан) — Иду кончать самоубийством. <1972>

«По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне…»

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне, Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без Кто за делом большим, кто за крупной добычей — в погони Отправляемся мы <судьбам наперекор>, всем советам вразрез. И наши щеки жгут пощечинами ветры, Горбы на спины нам наваливает снег… <Но впереди — рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век>. За окном и за нашими душами света не стало, И вне наших касаний повсюду исчезло тепло. На земле дуют ветры, за окнами похолодало, Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло. И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры И жены от обид не поднимают век! Но впереди — рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век. Как чужую гримасу надел и чужую одежду, Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез? До и после, в течение, вместо, во время и между — Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез. Мне щеки обожгли пощечины и ветры, Я взламываю лед, плыву в пролив Певек! Ах, где же вы, рубли длиною в километры?.. Всё вместо них дела величиною в век. <1972>

ЕНГИБАРОВУ — ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами. В иногда дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: «Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!» Вот и мы… Пока мы вслух ворчали: «Вышел на арену — так смеши!» — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирк у нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал, — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались всё горше пантомимы, И морщины — глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе — защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали, Весело по нашим временам: Ах, как нас приятно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина… Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними — Думали: вот пьяница упал… Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неутомимо, Но успев склониться перед ним. Этот трюк — уже не пантомима: Смерть была — царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно — на руках… Сгинул, канул он — как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему — придумал, — Этот клоун был без колпака. 1972

«Он вышел — зал взбесился на мгновенье…»

Он вышел — зал взбесился на мгновенье. Пришла в согласье инструментов рать, Пал пианист на стул и мановенья Волшебной трости начал ожидать. Два первых ряда отделяли ленты — Для свиты, для вельмож и короля. Лениво пререкались инструменты, За первой скрипкой повторяя: «ля». Настраивались нехотя и хитро, Друг друга зная издавна до йот. Поскрипывали старые пюпитры, На плечи принимая груды нот. Стоял рояль на возвышенье в центре, Как черный раб, покорный злой судьбе. Он знал, что будет главным на концерте, Он взгляды всех приковывал к себе. И, смутно отражаясь в черном теле, Как два соглядатая, изнутри, Из черной лакированной панели Следили за маэстро фонари. В холодном чреве вены струн набухли — В них звук томился, пауза долга… И взмыла вверх рояля крышка — будто Танцовщица разделась донага. Рука маэстро над землей застыла, И пианист подавленно притих, Клавиатура пальцы ощутила И поддалась настойчивости их. Минор мажору портил настроенье, А тот его упрямо повышал, Басовый ключ, спасая положенье, Гармониями ссору заглушал, У нот шел спор о смысле интервала, И вот одноголосия жрецы Кричали: «В унисоне — все начала! В октаве — все начала и концы!» И возмущались грубые бемоли, Негодовал изломанный диез: Зачем, зачем вульгарные триоли Врываются в изящный экосез? Низы стремились выбиться в икары, В верха — их вечно манит высота, Но мудрые и трезвые бекары Всех возвращали на свои места. Склоняясь к пульту, как к военным картам, Войсками дирижер повелевал, Своим резервам — терциям и квартам — Смертельные приказы отдавал. И черный лак потрескался от боли, Взвились смычки штыками над толпой И, не жалея сил и канифоли, Осуществили смычку со струной. Тонули мягко клавиши вселенной, Решив, что их ласкают, а не бьют. Подумать только: для ленивой левой Шопен писал Двенадцатый этюд! Тончали струны под смычком, дымились, Медь плавилась на сомкнутых губах, Ударные на мир ожесточились — У них в руках звучал жестоко Бах. Уже над грифом пальцы коченели, На чьей-то деке трещина, как нить: Так много звука из виолончели Отверстия не в силах пропустить. Как кулаки в сумбурной дикой драке, Взлетали вверх манжеты в темноте, Какие-то таинственные знаки Концы смычков чертили в пустоте. И, зубы клавиш обнажив в улыбке, Рояль смотрел, как он его терзал, И слезы пролились из первой скрипки И незаметно затопили зал. Рояль терпел побои, лез из кожи, Звучала в нем, дрожала в нем мольба, Но господин, не замечая дрожи, Красиво мучал черного раба. Вот разошлись смычковые, картинно Виновников маэстро наказал И с пятой вольты слил всех воедино. Он продолжал нашествие на зал. <1972>

МОЙ ГАМЛЕТ

Я только малость объясню в стихе — На все я не имею полномочий… Я был зачат как нужно, во грехе — В поту и в нервах первой брачной ночи. Я знал, что, отрываясь от земли, — Чем выше мы, тем жестче и суровей; Я шел спокойно прямо в короли И вел себя наследным принцем крови. Я знал — все будет так, как я хочу, Я не бывал внакладе и в уроне, Мои друзья по школе и мечу Служили мне, как их отцы — короне. Не думал я над тем, что говорю, И с легкостью слова бросал на ветер, — Мне верили и так, как главарю, Все высокопоставленные дети. Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами. Я спал на кожах, мясо ел с ножа И злую лошадь мучил стременами. Я знал — мне будет сказано: «Царуй!» — Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек. Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом, — Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!.. Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало жаль мне мертвого пажа, Я объезжал зеленые побеги… Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых, и гончих, Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих. Я видел — наши игры с каждым днем Всё больше походили на бесчинства, — В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства. Я прозревал, глупея с каждым днем, Я прозевал домашние интриги. Не нравился мне век, и люди в нем Не нравились, — и я зарылся в книги. Мой мозг, до знаний жадный, как паук, Все постигал: недвижность и движенье, — Но толка нет от мыслей и наук, Когда повсюду — им опроверженье. С друзьями детства перетерлась нить, Нить Ариадны оказалась схемой. Я бился над словами «быть, не быть», Как над неразрешимою дилеммой. Но вечно, вечно плещет море бед, — В него мы стрелы мечем — в сито просо, Отсеивая призрачный ответ От вычурного этого вопроса. Зов предков слыша сквозь затихший гул. Пошел на зов, — сомненья крались с тылу, Груз тяжких дум наверх меня тянул, А крылья плоти вниз влекли, в могилу. В непрочный сплав меня спаяли дни — Едва застыв, он начал расползаться. Я пролил кровь, как все, — и, как они, Я не сумел от мести отказаться. А мой подъем пред смертью — есть провал. Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Я Гамлет, я насилье презирал, Я наплевал на датскую корону, — Но в их глазах — за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону. Но гениальный всплеск похож на бред, В рожденье смерть проглядывает косо. А мы всё ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса. 1972

РЕВОЛЮЦИЯ В ТЮМЕНИ

В нас вера есть, и не в одних богов!.. Нам нефть из недр не поднесут на блюдце. Освобожденье от земных оков Есть цель несоциальных революций. В болото входит бур, как в масло нож. Владыка тьмы, мы примем отреченье! Земле мы кровь пускаем — ну и что ж, — А это ей приносит облегченье. Под визг лебедок и под вой сирен Мы ждем — мы не созрели для оваций, — Но близок час великих перемен И революционных ситуаций! В борьбе у нас нет классовых врагов — Лишь гул подземных нефтяных течений, — Но есть сопротивление пластов, И есть, есть ломка старых представлений. Пока здесь вышки, как бамбук, росли, Мы вдруг познали истину простую: Что мы нашли не нефть — а соль земли, И раскусили эту соль земную. Болит кора Земли, и пульс возрос, Боль нестерпима, силы на исходе, — И нефть в утробе призывает — «SOS», Вся исходя тоскою по свободе. Мы разглядели, различили боль Сквозь меди блеск и через запах розы, — Ведь это не поваренная соль, А это — человечьи пот и слезы. Пробились буры, бездну вскрыл алмаз — И нефть из скважин бьет фонтаном мысли, — Становится энергиею масс — В прямом и тоже в переносном смысле. Угар победы, пламя не угробь, И ритма не глуши, копытный дробот!.. Излишки нефти стравливали в Обь, Пока не проложили нефтепровод. Но что поделать, если льет из жерл Мощнее всех источников овечьих, И что за революция — без жертв, К тому же здесь еще — без человечьих? Пусть скажут, что сужу я с кондачка, Но мысль меня такая поразила: Теория «великого скачка» В Тюмени подтвержденье получила. И пусть мои стихи верны на треть, Пусть уличен я в слабом разуменье, Но нефть — свободна, — не могу не петь Про эту революцию в Тюмени! 1972

Я К ВАМ ПИШУ

Спасибо вам, мои корреспонденты — Все те, кому ответить я не смог, — Рабочие, узбеки и студенты — Все, кто писал мне письма, — дай вам бог! Дай бог вам жизни две И друга одного, И света в голове, И доброго всего! Найдя стократно вытертые ленты, Вы хрип мой разбирали по слогам. Так дай же бог, мои корреспонденты, И сил в руках, да и удачи вам! Вот пишут — голос мой не одинаков: То хриплый, то надрывный, то глухой. И просит население бараков: «Володя, ты не пой за упокой!» Но что поделать, если я не зв'oнок, — Звенят другие — я хриплю слова. Обилие некачественных пленок Вредит мне даже больше, чем молва. Вот спрашивают: «Попадал ли в плен ты?» Нет, не бывал — не воевал ни дня! Спасибо вам, мои корреспонденты, Что вы неверно поняли меня! Друзья мои — жаль, что не боевые — От моря, от станка и от сохи, — Спасибо вам за присланные — злые И даже неудачные стихи. Вот я читаю: «Вышел ты из моды. Сгинь, сатана, изыди, хриплый бес! Как глупо, что не месяцы, а годы Тебя превозносили до небес!» Еще письмо: «Вы умерли от водки!» Да, правда, умер, — но потом воскрес. «А каковы доходы ваши все-таки? За песню трешник — вы же просто Крез!» За письма высочайшего пошиба: Идите, мол, на Темзу и на Нил, — Спасибо, люди добрые, спасибо, Что не жалели ночи и чернил! Но только я уже бывал на Темзе, Собакою на Сене восседал. Я не грублю, но отвечаю тем же, — А писем до конца не дочитал. И ваши похвалы, и комплименты, Авансы мне — не отфутболю я: От ваших строк, мои корреспонденты, Прямеет путь и сохнет колея. Сержанты, моряки, интеллигенты, — Простите, что не каждому ответ: Я вам пишу, мои корреспонденты, Ночами песни — вот уж десять лет! 1973

«Я бодрствую, но вещий сон мне снится…»

Я бодрствую, но вещий сон мне снится. Пилюли пью — надеюсь, что усну. Не привыкать глотать мне горькую слюну: Организации, инстанции и лица Мне объявили явную войну — За то, что я нарушил тишину, За то, что я хриплю на всю страну, Затем, чтоб доказать — я в колесе не спица, За то, что мне неймется, и за то, что мне не спится, За то, что в передачах заграница Передает блатную старину, Считая своим долгом извиниться: «Мы сами, без согласья…» — Ну и ну! За что еще? Быть может, за жену — Что, мол, не мог на нашей подданной жениться, Что, мол, упрямо лезу в капстрану И очень не хочу идти ко дну, Что песню написал, и не одну, Про то, как мы когда-то били фрица, Про рядового, что на дзот валится, А сам — ни сном ни духом про войну. Кричат, что я у них украл луну И что-нибудь еще украсть не премину. И небылицу догоняет небылица. Не спится мне… Ну как же мне не спиться! Нет, не сопьюсь — я руку протяну И завещание крестом перечеркну, И сам я не забуду осениться, И песню напишу, и не одну, И в песне я кого-то прокляну, Но в пояс не забуду поклониться Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться! Пусть даже горькую пилюлю заглотну. <1973>