Собрание сочинений в трех томах. Том 1

ТРУДОВАЯ КНИЖКА

Одна страница перелистнута, Шесть строк — И книжка прочтена. Но в эти строки мною втиснуто, Полжизни, не считая сна. Она скромна. Сусальным золотом Ее никто не покрывал. Вот первая строка — под молотом Два года я ее ковал. Душа от гордости расправилась У парня, росшего в селе. И каждый видел, Что прибавилось Одним рабочим на земле. Второй строкой Три года отнято, Она была в литейной отлита… В те дни, Не очень отдаленные, Она казалась огневой. Теперь остыла, закаленная, И отливает синевой. Шесть строк, И кованых и плавленых, Шесть строк, Коротких и простых, Шесть вех, Негаданно поставленных На поворотах На крутых. Шесть глав Неповторимой повести О судьбах на земле родной, Шесть строк — Как шесть упреков совести За не написанное мной… Припоминаю наставления Литейщиков и кузнецов, На что потратить вдохновение, И красоту, и силу слов: — Пиши, да так, Чтоб сердце плавилось В неубывающем тепле, Чтоб каждый видел, Что прибавилось Одним поэтом на земле… — Пиши, — сказали, — Коли пишется, Коль жизнь способности дала, Но так, чтоб трудовая книжица Всем книгам Матерью была!

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО…

У домен Есть свое отличие. Здесь выход чугуна Не зря Торжественностью и величием Подобен выходу царя. Пред башнею, Где руды плавятся, Все, Кто в заботах ночь не спал, Стоят и ждут: Сейчас появится Его Величество Металл. Он вышел… Люди расступаются, Растроганные красотой. Идет — И звезды осыпаются С его короны золотой. Не скрыть, Не спрятать изумления Ни горновым, Ни мастерам… Но, Ожидавший поклонения, Он поклонился людям сам.

ПОЛЫНЬ-ТРАВА

Витая в облачных туманах, Последних ожидая виз. Они сидят на чемоданах И ждут отправки в Коммунизм. Они душой и телом, "новы". — Скорей, скорей! — твердят всегда… Хоть завтра, хоть сейчас готовы Они отправиться туда. Другие грязи не боялись, А эти, презирая труд, От пережитков очищались, "Очистились" — сидят и ждут. Таким легко: Спиной к заботам, Лицом в мечтательный туман… А мне идти с моим заводом, Опять не выполнившим план. А мне дорогами крутыми На поиск небывалых дней Идти с соседями моими,. Со всей оравой их детей. А мне шагать с моей любимой Сквозь кухонный переполох, С моей нигде не заменимой, И даже в лучшей из эпох. А мне, забыв о нареканьях, Без страха, без обиняков, Ругаться, спорить на собраньях И наживать себе врагов. Горячим словом, Словом бьющим, О, если б мог я передать Всю ненависть к лениво ждущим — Жизнь слишком коротка, чтоб ждать! До времени — Пока вы ждете — Моя седеет голова… Ведь вы же нашу жизнь крадете, Как сок земли — Полынь-трава!

ИМЯ

Как только станем взрослыми, Займем какой-то пост, Начнут долбить вопросами: — Где жил? — Как жил? — Как рос? И кто бы ни расспрашивал, Я честно отвечал: — Жил бедно. Все донашивал Со старшего плеча. Рос быстро. Скажем, валенки. Войдешь в их пустоту И сразу видишь — маленький. А делать что? Расту! По слову Жизнь мне давшего В торжественной ночи, Вот так от брата старшего, Меня не увидавшего, Я имя получил. А имя то хорошее, Браток звался Василь, Немного было ношено. Отец сказал: — Носи. На мне одежда латана Сгорала, как в огне, И только имя братово По-прежнему при мне. Его точили недуги, Не делая старей, Его трепали недруги, А имя все добрей.

"Вспоминается детство…"

Вспоминается детство И мать моя, жница, Пятистенной избы Вековой полумрак, А в переднем углу Вся в иконах божница, На которой я прятал Свой медный пятак. У меня был расчет, Да к тому же и тонкий, Что не каждый решится К богам на визит. Ну, а ежели что, Любопытной сестренке Николай Чудотворец Перстом погрозит. Ото сна и ко сну Перед Девой Пречистой Бестолково взлетала Моя пятерня. А уж старшие были Давно коммунисты, Между ними и мамой Шел спор за меня. Я душою — То к ним, То к обиженной маме, А у мамы дела Да привычка страдать. И однажды в грозу Перед всеми громами, Есть ли бог или нет, Я решил испытать. Помню, Воздух от молний Взрывался, как порох, Наплывала тяжелая, Душная гарь. Я решил. Я взбежал на Астахов пригорок. Я, бледнея, сказал: — Если есть ты — ударь! И ударило. Молния трижды сверкала. Трижды неба разлом Надо мною зиял. Трижды детское сердце мое Замирало. А потом — ничего, Отошло. Устоял. Был тот день для меня Днем второго рожденья, Днем начала открытий, Исканий моих. Если я убежден, Нерушимы мои убежденья, Потому что Я жизнь свою ставил за них.

ДРЕВО ЖИЗНИ

Сосна тянулась вверх. У ней С годами крепли ствол и ветви, И протекало меж ветвей Неторопливое столетье. Потом начался век второй, И поднялась она высоко, Под грубою ее корой Прошли и загустели соки. По жильному прошли стволу, Чтобы в надрезах заструиться Живой смолой, И ту смолу Назвали старики живицей. Божественная кровь сосны, Добытая в древесной ранке, В дни самых страшных дней войны Сжигала вражеские танки. А у нее медовый вид, На ней и звезд и солнца трепет, Приложишь к ране — заживит, Приправишь краску — краски скрепит. А сердце? Вечно ли оно? Но капля сдобренной живицы, Как многолетнее вино, Заставит сердце чаще биться.

"Не знаю, как вы…"

Не знаю, как вы, Но случалось со мной, Что вспоминаю ее и краснею. Давно это было. За партой одной Три года сидели мы с нею. Был мягок, Был тонок волос ее лен, Простую лишь знавший укладку. Скажу откровенно, Что был я влюблен До крайности в каждую прядку. Но ей Ничего я тогда не сказал И, чтоб не казаться беднягой, Уехал в деревню и землю пахал Простою двуконною тягой. Пьянила земля, И тепла и черна, Смутила хмельное сознанье, И в город, где стала учиться она, Мое полетело признанье. С надеждою Ждал я от милой ответ, Предавшись фантазии яркой. Однажды мне подали синий конверт С огромной красивою маркой. Читать побежал В молодой березняк, Где часто бродил одинокий. Не очень-то нежный, Я сердцем размяк, Увидев приветные строки. Пока о стороннем беседа велась, Был почерк ее одинаков; Пошло про любовь — и увидел я вязь Неясных готических знаков. Что делать? Вдруг свет в мою душу проник. От счастья лицо разулыбив, Любовное слово я чудом постиг, Прочел по-немецки: "Их либе…" И помню, тогда же В любовной тоске Решил я, о школе мечтая, Что эту строку На чужом языке Когда-нибудь всю прочитаю. Два года Сквозь дебри глаголов чужих Спешил я к строке сбереженной. Письмо развернул я. "Их либе дих нихт!" — Прочел, огорченьем сраженный. О, знать бы тогда, В том зеленом леске, Чтоб совесть не знала уколов, Что все отрицанья В чужом языке Ставятся после глаголов. За многие годы Изжил я вполне Остатки наивности детской. Но все же краснею, А главное — мне С тех пор не дается немецкий…

"Я шел тропой…"

Я шел тропой. След детства моего Заштопан был щетинкою зеленой, Но, как и прежде, у сырых обочин Цвел пышный дягиль и росла куга. А чуть повыше — За дымком зеленым Молоденьких берез, стоявших рядом, Черемуха белела, словно платье Подружки, караулившей меня. Мне вспомнилась она. Меж тем тропинка Вела меня все дальше: На опушке Открылось мне село и на отлете — Двор МТС и пятистенный дом. Я подошел к крыльцу, и, не гадая, Не думая о том, как в доме встретят, Поднялся я на шаткие ступени, Тихонько постучался и вошел. Меня не ждали. Мальчик крикнул: — Мама! — На зов его из комнаты соседней Метнулась женщина, она спросила: — Вы не к Сергею? — Нет, я не к Сергею… — А вам кого? — Наташу… — Удивленно Взлетели брови, и густой румянец Залил ее лицо, она сказала Застенчиво и тихо: — Я Наташа… Сказала так застенчиво и тихо, Как будто предо мною извинялась За то, что лишь девическое имя Сквозь годы пронесла без перемен. Что говорить, она была красива Неяркою, не милой красотою — С большими незнакомыми глазами, С чужим лицом и голосом чужим. — Так это же ведь ты?! — И засмеялась Тем радостным и тем задорным смехом, Как будто это прежняя Наташа, В ней спрятанная, Голос подала. Сначала голос, а минутой позже Я видел на лице ее красивом, Хоть все еще чужом и незнакомом, Те прежние, Наташины глаза. И странно было видеть, как, меняясь И голосом, и жестом, и глазами, То девочка заговорит со мною, То женщина степенно перебьет… В своей любви двоиться не умея, Их слушая, я понял по всему, Что женщина была верна Сергею, А девочка, как прежде, Не ему…

"Наш сад похож, когда цветет…"

А. Коптелову

Наш сад похож, когда цветет, На белую метелицу… В нем яблоня не вверх растет, А над землею стелется. Она садовником своим Нисколько не унижена И лишь на случай вьюжных зим К родной земле приближена.

"Я не завидую орлам…"

Я не завидую орлам, Парящим в небе голубом. Я сам бываю часто там, Где видно на сто верст кругом. С невероятной высоты, Где кровь хмельная бьет в виски, Земной не видя красоты, Я, верно, умер бы с тоски. Любые страхи нипочем, Но я страдал, Когда внизу Река казалась мне ручьем, А пруд похожим на слезу. И даже город мой мельчал И становился все бедней. Я с высоты Не замечал Снующих по нему людей. Я с неба совершал побег. Меня оттуда вниз несло, И все, что создал человек, Опять росло, росло, росло… Я не завидую орлам, Земной — с земли не убегу. Я человеческим делам Не удивляться Не могу.

СЛЕПОЙ

Людей не видя, пред собой, Не замечая в сквере лавочки, По улице идет слепой, Потрагивая землю палочкой. Его толкнут, Пройдут вперед, И тотчас, торопясь вмешаться, Какой-то зрячий призовет Быть чуткими И не толкаться. Но слышу голос я его, Негромкий в человечьем гуде: Толкайтесь… Это ничего… Я буду знать, Что рядом люди.

"Отцветает тополь…"

И. Мухачеву

Отцветает тополь, Белый пух кружится. Покружившись вдоволь, На виски ложится. Стал он сединою, Этот пух крылатый… Наконец-то мною Найден виноватый.

ДИКИЙ МЕД (1955 — 1958)

СЕРДЦА

Все испытав, Мы знаем сами, Что в дни психических атак Сердца, не занятые нами, Не мешкая займет наш враг, Займет, сводя все те же счеты, Займет, засядет, Нас разя… Сердца! Да это же высоты, Которых отдавать нельзя.