Собрание сочинений. Т. 1

8.

Неоглядно и пустынно плещет ширь враждебных вод. С жалким криком вьется в небе птиц бездомных хоровод. Но сквозь дождь внизу, все ближе подплывает к ним ковчег И измученные птицы камнем пали на ночлег. Сразу кровля ожила — Вся трепещет, вся бела. В тучах чуть сквозит закат. Птицы радостно шумят… Эгла мчится в хлев: «Эй, Хам! Слышишь? Птицы снова там». Хам вскочил, взял толстый сук И полез наверх сквозь люк. Злая, сильная рука Беспощадна и метка… Птицы бьются, не летят, Тонут, падают, кричат… Но внезапно за спиной Вырастает старый Ной: «Хам, не смей! Ты слышишь? В хлев!» В крике — скорбь и властный гнев… — Но, отец, не ты ли сам Столько птиц оставил ТАМ? Этих жалко стало вдруг?..— И опять заносит сук. «Хам, не смей!..» Как зверь ночной Прянул к Хаму грозный Ной. «Сброшу в воду!» — Замер крик. Быстрый взгляд тяжел и дик… Злобно пятясь, как гиена, Хам во тьме сползает вниз. Птицы смолкли и ложатся. Горизонт туманно-сиз. Дождь и волны чуть вздыхают. Средь крылатых сонных тел Ной стоял и долго-долго на гостей своих смотрел.

9.

В хлеве грязного ковчега все сильней протяжный рев. Но со смрадом звери свыклись, теплый мрак для них покров. Дождь и плен давно привычны. Что ж волнует темный скот? Это вспыхнул жадный голод. Жертвы стонут — он ревет. Кольца влажных гибких змей Душат трепетных коней. Львы, порвав веревки пут, В темноте верблюдов рвут. У смердящих кровью стен Зло горят глаза гиен. Мяса! Мяса! Пир кишок Все вбирает в свой мешок: Белых нежных лебедей, Серн, кротов и лошадей, Сонных ласковых ягнят И слепых еще щенят. Липкий пол в крови, в пуху… Чей светильник там, вверху, Брызнув светом по стене, Закачался в глубине? Ной проснулся. Он не раз Шел на стоны в поздний час. И спускал к зверям огонь В тьму и воющую вонь. Смотрит. В старческих глазах Изумленье, гнев и страх… Молкнет рев. За рядом ряд Звери никнут и дрожат. Там над кровлей где-то небо… Что им небо? Дремлет скот. Пусть несытый дождь бушует и стучит о лоно вод. Псы зализывают раны, львы, зевая, лижут мех. Мертвый, теплый мрак бездумья… — Мстить слепым? Но в чем их грех?

10.

Брошен труд, томятся люди. Будь ты проклят, вечный дождь! Ной бессилен и нестрашен — в зыбкой тьме не нужен вождь. Вечер. Дальние зарницы мечут сноп багровых стрел. Словно волны над плотиной — хлынул хмель плененных тел. Звякнул бубен. Взвыла мгла… Эгла факелы зажгла. Хам Ноаму, хохоча, Сбросил в светлый круг с плеча. Вылез Сим из шкур на свет, И, качаясь, Иафет, Выгнув стан, вдохнул в свирель Томно-вкрадчивую трель. Острый звук рванулся ввысь, И, ликуя, с ним сплелись, Заливая все углы, Смех, и топот, и хулы. Ждать? Чего? — Не стоит ждать: Завтра боль придет опять. Дни уходят… Сладок грех! Тела хватит здесь на всех. Гром? Кружитесь! Пусть гремит… Хмель — покров, веселье — щит. Иль для скорби и труда Пощадила их вода? Смех и пляска все пьяней… Дымно гаснет глаз огней — И безумные тела Обнимает жадно мгла. Ной один в тоске на кровле повергается во прах. Звери спят… и люди воют… Это было там, в шатрах! Ветер бережно над Ноем дождь относит за корму, И проснувшиеся птицы жмутся жалобно к нему.

11.

Дождь. Ковчег плывет в тумане, словно темный мертвый кит. Золотой цветок надежды все бледней во тьме горит. Безнадежность хуже смерти… Ной их взял — пусть даст ответ: Где конец тоске и плену? Есть ли берег или нет? Смолк разгул, не тешит грех, Страх и гнет сковали всех. Тот же холод, та же мгла. Даже злоба умерла. Иафет с тупым лицом Молча ждет перед отцом. В глубине, как псы, за ним Хам, Ноама, Эгла, Сим. Овцы сдвинулись вкруг них. Ветер смолк, и дождь затих. Все слышней — в углу вдали Беспокойно стонет Ли. «Ной! Молчанье — не ответ…— Дерзко крикнул Иафет. — Ты нас спас — ты должен знать». Дождь в ответ забил опять… Жалким всплеском всхлипнул вал. Ной прислушался и встал, Не ответил никому И ушел, потупясь, в тьму. Овцы с блеяньем глухим Расступились перед ним. Хам плюется. Иафет, Словно мертвый, смотрит вслед. Золотой цветок надежды догорел и слился с тьмой. Равнодушно злится ветер и молчит ковчег немой. Ли затихла и не стонет. Ной сидит вдали один,— Вдруг Фамарь пришла и шепчет: «Ной! У Ли родился сын».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1.

Сколько звезд! Колыхаясь на тихой полночной воде, Золотые глаза бесконечный простор расцветили. Ветер смолк, и вдали в уходящем последнем дожде Бледный месяц тускнел за завесою радужной пыли. Тишина обступила ковчег и молчит в облаках, Замирает и плещет в избитые бревна волною. Лунный свет все сильнее играет на влажных боках И, всползая на кровлю, таинственно тянется к Ною. Ной один. Но ни звезды, ни даль не пленяют очей — Мертвый ливень, и тучи, и ветер желаннее были… Надломилось молчанье, и горькое пламя речей, Разгораясь, теряется в небе, как в тихой могиле.. — Спасены… Ты свое обещанье сдержал! Хам, и Сим, и волчицы, и смрадный шакал, Увидав новый берег — не веря глазам, Будут выть исступленно хвалу небесам… Но когда в первый раз упаду я там ниц, Не молитвы мои и не пение птиц — Крики боли и злобы к тебе долетят, А молитвы вернутся, тоскуя, назад… Для того ль эту землю омыл Ты, чтоб вновь Заливали ее наши слезы и кровь? Разве мало на небе нетронутых звезд Для созданья иных человеческих гнезд? Хам — проказа земли, Сим ничтожен, как крот… Иафет? Но мятущийся вихрь не оплот. Ты велел мне их взять. Для чего? Отзовись! Оттого ль, что они от меня родились? Или не было в стане невинных детей? Разве матери там не ломали ногтей О суровое дерево ребер крутых, Не молили: «Возьми только их, только их!» — Я тоскую, как древний отец мой Адам… Не зверям ли я правду Твою передам? Или Хаму, хозяину новой земли? Или кроткому голубю, трепетной Ли? Горе кротким! В ярме, под свистящим бичом Хлынет кровь и пробьется сквозь горы ключом. Не иссякнет… У птиц, у людей, у зверей Хватит крови окрасить все воды морей. Или снова, как там, без конца проклинать,— На детей своих огненный меч подымать? Грозным страхом, как плетью, повергнуть их в прах? Разве пастырь у правды Твоей только страх?.. Сколько лет там в долине я лаял, как пес, Но не спас никого ведь… Потоп всех унес. Только нас пощадил Ты, как кроткий отец… О, Ты скоро раскаешься снова, Творец! Безответна пустынная даль. Равнодушная лунная сталь Тускло дремлет на старых руках И, колеблясь, горит в сединах. Звезды глаз не закрыли своих, Влажный ветер доверчиво-тих, Волны тихо плывут чередой, И не стонет земля под водой… Нет ответа… Измученный Ной, Наклонившись над зыбью ночной, Скорбно смотрит на пенистый след: — Что ж? Молчание тоже ответ.

2.

Сон обходит ковчег, гладит теплой рукою зверей, Дышит людям в глаза и пушистым теплом пеленает. Меркнет свет очага, звезды жмутся в пролете дверей, Ночь все строже молчит… Одиночество грудь заливает. Ной проходит вдоль стен, наклоняется к спящим телам, Память гневно кричит и смолкает смущенная нежность. Спят, как дети… Но завтра, лишь солнце скользнет по валам, Ложь весь мир обовьет и завоет в тоске безнадежность. Ной проходит вдоль стен, наклоняется к спящей жене… Кто разделит печаль? Кто уймет раскаленные думы,— Месяц, молча поющий хвалу небесам в вышине, Иль рычание в хлеве проснувшейся пумы? — Ты уснула, Фамарь… Сон твой тих, как всегда. Мы с тобою шли рядом года и года. Но когда я в долине боролся со злом, Ты в смятенье ждала у шатра за углом: Ты боялась, что камни проломят мне грудь,— Грудь цела… Как пустынно тянулся мой путь! А тогда? Ты не слышала стона живых — Ты с Ноамой молола муку для своих… И, когда вдоль бортов проплывали тела, Как сегодня, Фамарь, ты спокойно спала. Я не спал! Я их видел — у самых тупых Были мудрые лица уснувших святых… О Фамарь, не тебя осуждаю, о нет: Ты мой старческий посох, ты вешний мой цвет! Путь мой кончен… Я понял. Кто понял — судья. Берег близко, но нет, — не причалит ладья. Пусть земля отдохнет. Пусть никто на земле С перекушенным горлом не бьется во мгле. Облака поплывут над грядою песков, И проклятьем никто не смутит облаков. Словно смерть, сон царит здесь, как агнец немой, Я их, сонных и чистых, причалю… домой. Ты ошибся, Владыка, Ты слишком далек! Завтра рано, чуть солнце разбудит восток — Только всплывшая грязь на безмолвной воде Скажет новому солнцу о нашем следе… Ной, шатаясь, спускается в трюм. Руки ищут во тьме наобум Ту секиру, которой он сам Строил этот ковчег по ночам. И нашел… Отчего ж, отчего Руки дрогнули вдруг у него — И секира, спугнув тишину, Покатилась, гремя, в глубину? Не хватило ли сил до конца? Или грянуло слово Творца? Или теплые морды ягнят Отвели его руку назад? Нет. Над ним далеко в вышине Вдруг ребенок заплакал во сне. Словно вспомнив, очнулся старик И пошел беспокойно на крик.

3.

Спит усталая Ли и не слышит, как плачет дитя. Сполз покров — свежесть ночи встревожила детское тело… Опускается Ной и, одеждой едва шелестя, Осторожно оправил ребенка рукой неумелой. Замер плач. Широко вдруг раскрылись большие глаза — Улыбаясь, дитя потянулось, как к матери, к Ною — Что-то в сердце тревожно забилось, как в бурю лоза. И, шумя, покатилось к былому растущей волною. Уплывали мгновенья, задумчивый месяц бледнел, Волны робко шипели, качая ковчег полусонно. Ной над спящим ребенком все думал о жизни, яснел И, грустя, возвращался в ее необъятное лоно. — «Для того ли я ждал, проклинал и горел, Чтобы волны сомкнулись над грудою тел?.. Чтобы завтра лишь рыбы тупые одне Удивлялись созвездьям в немой тишине? Смерть мертвее тоски… Смерть бессмысленней зла… Разве не было в жизни святого угла? Проклинал я, — но скорбь, и проклятья, и гнев Не живей ли, чем гор огнедышащих зев? Скат морской не страдает, — но кто б захотел Променять все страданья на этот удел? Не жесток ли, не слеп ли был жалкий мой суд? Разве не было ясных и полных минут? Если счесть их, — быть может, все черные дни Не затмили бы их золотые огни… Или юность моя не была мне игрой? Не вставал ли, как солнце, я с каждой зарей? Щедро радость дарил, никого не давил И живым отдавал весь огонь моих сил… Я родил справедливость, зажег красоту, В песню моря вдохнул и напев, и мечту… Мыслью мир облетел, небеса разбудил И свободой холмы и поля оживил… Кто наполнит широкою песнью леса? Чьи беспечные ноги омочит роса? Разве лань не жила до того, как она Под зубами тигрицы погибла средь сна? Камни глухи, и ветер не слышит себя… О Творец, я не буду суровей Тебя! Помнишь, как я молился и плакал тогда? Если б мог, всех детей я собрал бы сюда. Трудно жить… Но узнать все цветы на земле, Чтобы, вырвав глаза, захлебнуться во мгле!.. Этот тесный ковчег нас не выдал и спас, Но не стал ли он грязной могилой для нас? Стены, стены, и серые черви забот… В тесноте только низкое пышно цветет. Даже мудрость моя от меня отошла — Слишком близко лежал я у падали зла! Там, в былом, не цвела ль моя воля сильней? Сколько знал я победных сверкающих дней… Иафет мой был юным свободным орлом, Ли, как ель на рассвете, дышала теплом, Сим был мягче и чище… Лишь Хам… Но и Хам Здесь подлей, беспощадней и злее, чем там. Новый берег молчит за туманом вдали. Ли, твой сын будет новым побегом земли… Пусть он будет сильней и счастливей меня, Пусть увидит все краски грядущего дня — Если жажду мою утолить я не мог, Для него я хоть светлую жажду сберег…» Серый свет по ковчегу скользнул. Волны стелют предутренний гул. Гаснут звезды в пролете дверей… В трюме шорох притихших зверей. Ли проснулась. Сын спит, как цветок Не грохочет о кровлю поток. Небо чисто, светлеет стена. И не верит, и верит она: «Иафет, о проснись, Иафет! Тучи скрылись, и близок рассвет…» Кто там плачет под бледной луной? Но узнала и вздрогнула: Ной.

4.

Нежно-розовый дым облаков засквозил в вышине. По воде широко протянулись стальные дороги. Сонный ветер вздохнул и, томясь, зашептал в тишине… Птицы шумно снимаются с кровли в веселой тревоге. Зыбь кипит и полна трепетаньем румяных ключей, На востоке всплывает багровое солнце вселенной, И, безбрежно раскинув торжественный веер лучей, Напоило и волны, и дали надеждой нетленной. Изумленные люди на кровле столпились в тиши, Руки жадно простерты к неведомой новой отчизне… В стороне старый Ной всей усталою скорбью души Одиноко молился сияющей матери-жизни. <<1913>> <1914>

КОММЕНТАРИЙ

До этого заключительного раздела книги добираются обычно самые дотошные и квалифицированные читатели. Те, кому любо заглянуть за кулисы стиха, кому интересны побудительные импульсы и мотивы написания того или иного произведения, варианты и разночтения. Для кого интимные биографические факты, вкрапленные в художественный текст, не предмет смакования, но путь к более глубокому постижению творчества и личности писателя. Что касается Саши Черного, то подсказки такого рода, смею заметить, особенно важны. Ибо его частная жизнь никогда не была на виду. По свойствам своей натуры поэт предпочитал водиться с людьми не знаменитыми, не оставившими — увы — следа на скрижалях истории. Но вовсе не значит, что эти внелитературные знакомства не оставили следа в его творчестве. А коли были среди знакомых знаменитости, то не худо вскрыть житейские и духовные взаимосвязи их с автором.

Среди современников, упомянутых поэтом, есть немало и таких, с кем он не состоял в непосредственном знакомстве. Это всевозможные «герои дня», занимавшие первые или десятые места на политической арене, либо те, кто становился «на полторы недели знаменит» в литературном мире, а ныне пребывает в безвестности. Забыты не только имена — изветрился из памяти поколений бытовой, общественный и культурный фон минувших эпох. Вся та реальная и персональная конкретика, которая была понятна без пояснений современникам — читателям «Сатирикона» или парижских «Последних новостей» и которая ныне, при удалении на значительную временную дистанцию, требует освещения и толкования. Ибо поэт адекватно понят и, стало быть, оценен по достоинству может быть лишь в контексте времени. Да, мы знаем, что «до всякого столетья он» и «вечности заложник», но одновременно поэт еще и дитя своего века. И подлинно: «И лучше всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться» (М. Цветаева). Если такое сказано поэтом над-мирным, без-мерным, то что тогда говорить о поэте-сатирике, погруженном в житейскую суету и злобу дня. Так что не ради праздного всезнайства совершаются экскурсы в прошлое, в эпоху, когда жил поэт, а затем, чтоб «дойти до самой сути».

Все это так называемый реальный или фактологический комментарий. К нему можно присовокупить раскрытие аллюзий, иносказаний, цитат, а также объяснение вышедших из употребления или редких слов и выражений. Да и мифологические образы и понятия, связанные с Библией, сегодня пока не входят в общекультурный обиход, как это было, скажем, в начале века.

Комментарий позволяет также проникнуть в механизм составления книги. Тем более такого сложного ансамбля, каким является собрание сочинений. Каковы соответствия между отдельными томами, принципы расположения материала в целом и внутри каждой автономной части — разъяснения на этот счет в соответствующих преамбулах.