Собрание сочинений. Т. 1

САТИРИКОНЦЫ * (Рождественский подарок)

М. Г. Корнфельд

Это милый наш издатель, Да хранит его Создатель! Он приятен и красив, Как французский чернослив. Речь его нежней романса — Заикнешься ль об авансе, Он за талию возьмет: «С наслажденьем! Хоть пятьсот!» На журнальном заседанье Беспристрастней нет созданья: «Кто за тему, ноги вверх! А рисуночки — в четверг».

А. Т. Аверченко

В колчане сажень крепких стрел, И полон рот острот, Он в быте полсобаки съел, А в юморе — шестьсот. По темпераменту сей гой Единый на земле: Живет с Медузой, и с Фомой, И с Волком, и с Ave. Нельзя простить лишь одного — Кровосмеситель он: «Сатирикон» родил его, А он «Сатирикон».

А. А. Радаков

Добродушен и коварен, Невоздержан на язык — Иногда рубаха-парень, Иногда упрям, как бык. В четырех рисунках сжатых Снимет скальп со ста врагов, Но подметки сапогов Все же будут, как квадраты. В хмеле смеха он, частенько, Врет, над темами скользя. Не любить его нельзя, Полюбить его трудненько.

Н. В. Ремизов

У него шестнадцать глаз — Все работают зараз: На шестнадцать верст окрест Ловят каждый гнусный жест. С этим даром всякий homme [34] Угодил бы в желтый дом. Он же бодр, игрив и мил, Как двухлетний крокодил. С грациозной простотой Брызжет серной кислотой На колючий карандаш И хохочет, как апаш.

34

Человек (фр.).

А. А. Юнгер

Изящен, как Божья коровка, Корректен и вежлив, как паж, Расчесана мило головка И, словно яичко, visage [35] . Он пишет, как истый германец, Могилки, ограды, кресты, Шкелетов мистический танец И томной сирени кусты. Когда же жантильность наскучит, Он кисть подымает, как плеть, И рожу Тучковскую вспучит Так злобно, что страшно смотреть!

35

Лицо (фр.).

А. Е. Яковлев

Коралловый ротик, Вишневые глазки — О скрытый эротик, О рыцарь подвязки! Учась «джиу-джитсу», Он чахнет в неврозах, Рисуя девицу В пикантнейших позах. Недавно у сквера-с Он сфинкса приметил — И в нем даже эрос Нашел этот петел.

Саша Черный

Как свинцовою доской, Негодуя и любя, Бьет рифмованной тоской Дальних, ближних и себя. Солнце светит — оптимист, Солнце скрылось — пессимист, И на дне помойных ям Пьет лирический бальзам. Безбилетный пассажир На всемирном корабле — Пил бы лучше рыбий жир, Был бы счастлив на земле! <1909>

КНИГИ *

Есть бездонный ящик мира — От Гомера вплоть до нас. Чтоб узнать хотя б Шекспира, Надо год для умных глаз. Как осилить этот ящик? Лишних книг он не хранит. Но ведь мы сейчас читаем всех, кто будет позабыт. Каждый день выходят книги: Драмы, повести, стихи — Напомаженные миги Из житейской чепухи. Урываем на одежде, расстаемся с табаком И любуемся на полке каждым новым корешком. Пыль грязнит пуды бумаги. Книги жмутся и растут. Вот они, антропофаги Человеческих минут! Заполняют коридоры, спальни, сени, чердаки, Подоконники, и стулья, и столы, и сундуки. Из двухсот нужна одна лишь — Перероешь, не найдешь И на полки грузно свалишь Драгоценное и ложь. Мирно тлеющая каша фраз, заглавий и имен: Резонерство, смех и глупость, нудный случай, яркий стон.. Ах, от чтенья сих консервов Горе нашим головам! Не хватает бедных нервов, И чутье трещит по швам. Переполненная память топит мысли в вихре слов… Даже критики устали разрубать пуды узлов. Всю читательскую лигу Опросите: кто сейчас Перечитываеткнигу, Как когда-то… много раз? Перечтите, если сотни быстрой очереди ждут! Написали — значит, надо. Уважайте всякий труд! Можно ль в тысячном гареме Всех красавиц полюбить? Нет, нельзя. Зато со всеми Можно мило пошалить. Кто «Онегина» сегодня прочитает наизусть? Рукавишников торопит. «Том двадцатый». Смех и грусть Кто меня за эти строки Митрофаном назовет, Понял соль их так глубоко, Как хотя бы… кашалот. Нам легко… Что будет дальше? Будут вместо городов Неразрезанною массой мокнуть штабели томов. <1910>

БУРЕНИНУ * (Эпитафия)

Зарезавший Буренина-поэта И взятый на хлеба в известный дом, Он много лет кривлялся там за это, Питаясь «фаршированным жидом». Теперь он умер. Плачь, о плачь, прохожий! Поэт-Буренин так давно убит, А старый «критик»-шут в змеиной коже И после смерти все еще хрипит. <1910>

БЕЗДАРНОСТЬ *

Где скользну по Мопассану, Где по Пушкину пройдусь. Закажите! От романа До стихов за все берусь. Не заметите, ей-богу. Нынче я совсем не та: Спрячу ноль в любую тогу, Слог, как бисер… Красота! Научилась: что угодно? Со смешком иль со слезой, По старинке или модно, С гимном свету иль с козой? От меня всех больше проку: На Шекспирах не уйти,— Если надо выжму к сроку Строк пудов до десяти. Я несложный путь избрала, Цех мой прост, как огурец: «Оглавление — начало, Продолжение — конец». У меня одних известных В прейскуранте сто страниц: Есть отдел мастито-пресных, Есть марк-твены из тупиц. Бойко-ровно-безмятежно… Потрафляют и живут. Сотни тысяч их прилежно Вместо семечек грызут. Храма нет-с, и музы — глупость, Пот и ловкость — весь багаж: С ним успех, забывши скупость, Дал мне «имя» и тираж. Научилась. Без обмана: Пол-народ-смерть-юмор-Русь… Закажите! От романа До стихов за все берусь. <1912>

ХУДОЖНИКУ *

Если ты еще наивен, Если ты еще живой, Уходи от тех, кто в цехе, Чтобы был ты только свой. Там, где шьют за книгой книгу, Оскопят твой дерзкий дух,— Скормишь сердце псу успеха И охрипнешь, как петух… Убегай от мутных споров. Что тебе в чужих речах О теченьях, направленьях И артельных мелочах? Реализм ли? Мистицизм ли? Много «измов». Ты — есть ты. Пусть кто хочет ставит штемпель На чело своей мечты. Да и нынче, что за споры? Ось одна, уклон один: Что берет за лист Андреев? Ест ли ящериц Куприн? Если ж станет слишком трудно И захочется живых, Заведи себе знакомых Средь пожарных и портных. Там по крайней мере можно Не томиться, не мельчать, Добродушно улыбаться И сочувственно молчать. <1913>