Собрание сочинений. Том 2

Уютно быть не сценой – залом,зевать, программку теребя,и называть спокойно «заумь»ту пьесу, что умней тебя.Как хорошо и как уютно,сбежав от сложностей в кусты,держаться радостно за юбкурумяной няни-простоты.Когда ты гордо ропщешь, Ваня,что суть великого темна,тогда твое непониманьене превосходство, а вина.22 октября 1956

«Не понимаю…»

Не понимаю, что со мною сталось?Усталость, может, — может, и усталость.Расстраиваюсь быстро и грустнею,когда краснеть бы нечего — краснею.А вот со мной недавно было в ГУМе,да, в ГУМе, в мерном рокоте и гуле.Там продавщица с завитками хилымируками неумелыми и милымимне шею обернула сантиметром.Я раньше был не склонен к сантиментам,а тут гляжу, и сердце болью сжалось,и жалость, понимаете вы, жалостьк ее усталым чистеньким рукам,к халатику и хилым завиткам.Вот книга… Я прочесть ее решаю!Глава — ну так, обычная глава,а не могу прочесть ее — мешаютслезами заслоненные глаза.Я все с собой на свете перепутал.Таюсь, боюсь искусства, как огня.Виденья Малапаги, Пера Гюнта, —мне кажется, все это про меня.А мне бубнят, и нету с этим сладу,что я плохой, что с жизнью связан слабо.Но если столько связано со мною,я что-то значу, видимо, и стою?А если ничего собой не значу,то отчего же мучаюсь и плачу?!23–25 октября 1956

Портрет

Надменность в глазах ее серых —любого она охладит,и все-таки сердятся серьгина тех, кто на них не глядит…10 ноября 1956

Мама

Давно не поет моя мама,да и когда ей петь!Дел у ней, что ли, мало,где до всего успеть!Разве на именинахпод чоканье и разговорсядет за пианинодруг ее – старый актер.Шуткой печаль развеет,и ноты ищет она,ищет и розовеетот робости и от вина…Будут хлопать гуманнои говорить: «Молодцом!» —но в кухню выбежит мамас постаревшим лицом.Были когда-то концертыс бойцами лицом к лицув строгом, высоком, как церковь,прифронтовом лесу.Мерзли мамины руки.Была голова тяжела,но возникали звуки,чистые, как тишина.Обозные кони дышали,от холода поседев,и, поводя ушами,думали о себе.Смутно белели попоны…Был такой снегопад —не различишь погоны:кто офицер, кто солдат…Мама вино подносити расставляет снедь.Добрые гости просятмаму что-нибудь спеть.Мама, прошу, не надо…Будешь потом пенять.Ты ведь не виновата —гости должны понять.Пусть уж поет радиолаи сходятся рюмки, звеня.Мама, не пой, ради бога!Мама, не мучай меня!10 ноября 1956

Пролог

Я разный — я натруженный и праздный.Я целе — и нецелесообразный.Я весь несовместимый, неудобный,застенчивый и наглый, злой и добрый.Я так люблю, чтоб все перемежалось!И столько всякого во мне перемешалось —от запада и до востока,от зависти и до восторга!Я знаю – вы мне скажете: «Где цельность?»О, в этом всем огромная есть ценность!Я вам необходим.Я доверху завален,как сеном молодыммашина грузовая.Лечу сквозь голоса,сквозь ветки, свет и щебет,и — бабочки в глаза,и — сено прет сквозь щели!Да здравствуют движение и жаркость,и жадность, торжествующая жадность!Границы мне мешают… Мне неловконе знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,со всеми говорить — пускай на ломаном.Мальчишкой, на автобусе повисшим,хочу проехать утренним Парижем!Хочу искусства разного, как я!Пусть мне искусство не дает житьяи обступает пусть со всех сторон…Да я и так искусством осажден.Я в самом разном сам собой увиден.Мне близки и Есенин, и Уитмен,и Мусоргским охваченная сцена,и девственные линии Гогена.Мне нравится и на коньках кататься,и, черкая пером, не спать ночей.Мне нравится в лицо врагу смеятьсяи женщину нести через ручей.Вгрызаюсь в книги и дрова таскаю,грущу, чего-то смутного ищу,и алыми морозными кускамиарбуза августовского хрущу.Пою и пью, не думая о смерти,раскинув руки, падаю в траву,и если я умру на белом свете,то я умру от счастья, что живу.14 ноября 1956

Идол

Среди сосновых иголв завьюженном логустоит эвенкский идол,уставившись в тайгу.Прикрыв надменно веки,смотрел он до поры,как робкие эвенкинесли ему дары.Несли унты и малицы,несли и мед и мех,считая, что он молитсяи думает за всех.В уверенности темной,что он их всех поймет,оленьей кровью теплойнамазывали рот.А что он мог, обманныйбожишка небольшой,с жестокой, деревянной,источенной душой?Глядит сейчас сквозь ветвипокинуто, мертво.Ему никто не верит,не молится никто.Но чудится мне: ночьюв своем логу глухомон зажигает очи,обсаженные мхом.И, вслушиваясь в гулы,пургою заметен,облизывает губыи крови хочет он.20 ноября 1956

«Считают…»

Считают, что живу я жизнью серой,пишу, и все, и что тут возражать!А рядом есть народ — он строит, сеет,и я его обязан выражать.И что-то вроде вечного налогаплачу я, слыша громкие слова,что я не знаю сущности народа,что связь моя с его трудом слаба.Народ – он не такой уж простоватый.Мне говорят, кривя усмешкой рот:«Народ не понимает Пастернака».А я вот понимаю Пастернака —так что же — я умнее, чем народ?!Я не знаток в машинах и колосьях,но ведь и я народ, и я прошу,чтоб знали и рабочий и колхозник,как я тревожусь, мучаюсь, дышу.Меня не убедить, как ни уламывай,что он лишь тот, кто сеет и кует.А вот идет на пальчиках Уланова,и это тоже для меня народ!26 ноября 1956

«А что поют артисты джазовые…»

Э. Колмановскому

А что поют артисты джазовыев интимном, в собственном кругу,тугие бабочки развязывая?Я это рассказать могу.Я был в компании джазистов,лихих, похожих на джигитов.В тот бурный вечер первомайскийя пил с гитарою гавайскойи с черноусеньким, удаленьким,в брючишках узеньких ударником…Ребята были как ребята.Одеты были небогато,зато изысканно и стильнои в общем выглядели сильно…И вдруг, и вдруг они запели,как будто чем-то их задели, —ямщицкую тягучую,текучую-текучую…О чем они в тот вечер пели?Что и могли, да не сумели,но что нисколько не забылитого, что знали и любили.«Ты, товарищ мой,не попомни зла.Здесь, в степи глухой,схорони меня…»26 ноября 1956

«Нет, нет…»

Нет, нет, я не сюда попал.Произошла нелепость. Я ошибся.Случаен и в руке моей бокал.Случаен и хозяйки взгляд пушистый.«Станцуем, а? Ты бледен. Плохо спал…»И чувствую, что никуда не денусь,но говорю поспешно: «Я оденусь.Нет, нет, я не сюда попал…»А вслед: «Вот до чего вино доводит…Как не сюда — да именно сюда.Расстроил всех собою и доволен.С тобою просто, Женечка, беда».В карманы руки зябкие засовываю,а улицы кругом снежным-снежны.В такси ныряю. Шеф, гони! За Соколоместь комнатка. Там ждать меня должны.Мне открывает дверь она, но что такое с неюи что за странный взгляд? «Уж около пяти.Не мог бы ты прийти еще позднее?Ну что ж, входи… Куда теперь идти».Расхохочусь, а может быть, расплачусь?Стишки кропал, а вышло, что пропал.От глаз я прячусь, зыбко-зыбко пячусь:«Нет, нет, я не сюда попал».И снова ночь, и снова снег,и чья-то песня наглая,и чей-то чистый-чистый смех,и закурить бы надо…В пурге мелькают пушкинские бесы,и страшен их насмешливый оскал.Страшны ларьки, аптеки и собесы…Нет, нет, я не сюда попал.Нет, нет, я не сюда попал.Иду, сутуля плечи,как будто что-то проиграли расплатиться нечем.1 декабря 1956

«Я на сырой земле лежу…»

Г. Мазурину

Я на сырой земле лежув обнимочку с лопатою.Во рту травинку я держу,травинку кисловатую.Такой проклятый грунт копать —лопата поломается,и очень хочется мне спать,а спать не полагается.«Что, не стоится на ногах?Взгляните на голубчика!» —хохочет девка в сапогахи в маечке голубенькой.Заводит песню, на беду,певучую-певучую:«Когда я милого найду,уж я его помучаю».Лопатой сизою сверкнет,сережками побрякаети вдруг такое завернет,что даже парни крякают.Смеются все: «Ну и змея!Ну, Анька, и сморозила!»И знаю разве только яда звезды и смородина,как, в лес ночной со мной входя,в смородинники пряные,траву руками разводя,идет она, что пьяная.Как, неумела и слаба,роняя руки смуглые,мне говорит она словакрасивые и смутные.19 декабря 1956

Славчонка

Я зарабатываю славу.Я зарабатываю горе,и нынче с этим нету сладу,и уж совсем не будет вскоре.В жене я ревность замечаю.Мои товарищи не в духе,и о себе самом случайноя узнаю дурные слухи.Мне сообщают, что пижон я.Держать приходится мне марку.Костюмы мерю напряженно,чтобы не дать случайно маху.Да, слава штука роковая,зачем за ней я, дурень, гнался?Всем незнакомым я киваю,чтоб не сказали – он зазнался.Не слава даже, а славчонка,совсем ненужная и злая,трусит за мной, как собачонка,хвостом бессмысленно виляя…Декабрь 1956

«Какое наступает отрезвленье…»

Какое наступает отрезвленье,как наша совесть к нам потом строга,когда в застольном чьем-то откровеньене замечаем вкрадчивость врага.Но страшно ничему не научитьсяи в бдительности ревностной опятьнезрелости мятущейся, но чистойнечистые стремленья приписать.Усердье в подозреньях не заслуга.Слепой судья народу не слуга.Страшнее, чем принять врага за друга,принять поспешно друга за врага.Декабрь 1956