Ты так любила прятаться.Залезешь в уголоки там сидишь, упрямица,закутавшись в платок.Лукаво забираешьсяпод стол, а то и в шкаф.За шторы забиваешьсяи дышишь там в рукав.Вот белый сахар, колотыйеще твоей рукой.Ушла из этой комнаты.Живешь совсем в другой.Не раз уже прочитаназаписочка твоя.Но комнату мучительнооглядываю я.Тут шила ты, тут стряпала…Шагаю и грущу.Все думаю – ты спряталась,и все ищу, ищу…29 сентября 1955
«Ты мне, словно кораблю, все четыре стороны…»
Ты мне, словно кораблю,все четыре стороны.Далеко тебя люблю,широко, просторно.В самой первой сторонеты женою стала мне.В стороне другой, второйстала ты моей сестрой.В третьей стороне — ты дочь,мою старость гонишь прочь.А
в четвертой стороне —мать, воскресшая в жене.29 сентября 1955—23 июля 1995
«Ошеломив меня, мальчишку…»
Ошеломив меня, мальчишкуедва одиннадцати лет,мне дали Хлебникова книжку:«Учись! Вот это был поэт!..»Я тихо принял книжку эту,и был я, помню, поражени предисловьем, и портретом,и очень малым тиражом.Мать в середину заглянула,вздохнула: «Тоже мне добро…» —но книжку в «Правду» обернула,где сводки Совинформбюро.Я в магазин, собрав силенки,бежал с кошелкою бегом,чтоб взять по карточкам селедки,а если выдадут – бекон.Ворчал знакомый: «Что-то ноне,сынок, ты поздно подошел», —и на руке писал мне номерхимическим карандашом.Занявши очередь, я вскорекосой забор перелезал,и через ямины и взгорьяя направлялся на вокзал.А там живой бедой народной,оборван и на слово лют,гудел, голодный и холодный,эвакуированный люд.Ревел пацан, стонали слабосыпнотифозные в углах,и непричесанные бабысидели злые на узлах.Мне места не было усесться.Я шел, толкаясь, худ и мал,и книжку Хлебникова к сердцуя молчаливо прижимал.30 сентября 1955
Нежность
Разве же можно, чтоб все это длилось?Это какая-то несправедливость.Где и когда это сделалось модным:«Живым – равнодушье, внимание – мертвым»?!Люди сутулятся, выпивают.Люди один за другим выбывают,и произносятся для историинежные речи о них в крематории…Что Маяковского жизни лишило?Что револьвер ему в руку вложило?Ему бы, при всем его голосе, внешности,дать бы при жизни хоть чуточку нежности…Люди живые — они утруждают.Нежностью только за смерть награждают.1955
Смерть старого бакенщика
Когда пришла ему пора,он это сам спокойно понял,но, как всегда, себя он подняли, как всегда, сказал: «Пока…»Он вышел. Солнце било в окна.Стада мычали. Под горойдымилась утренняя Волга,и пахло рыбой и корой.Скворец осваивал жилье,а вся река – в деревьях тонущих.То ль забрела она в черемушник,то ли черемушник в нее!И полосой прозрачно-белою,неуловимы и легки,по Волге двигались вдоль берегачеремуховые лепестки…Он в лодку сел, поплыл. Вдалилетели к пойме журавли.Осклизло клацали уключины,и руки ладные, уклюжие,гребками волжскими гребли.Он с малолетства здесь волгарили в котелке с дымком варганилсвою рыбацкую уху.Он с Волгой просто жил, сурово.Он ей, не говоря ни слова,все говорил как на духу!Не знаменитый по фамилии,он не водил в морях флотилии,не совершал ни разу подвига,а просто он не делал подлого,и было помирать не страшно,вот, правда, только странно-странно.Поплыл гасить он свои бакены.Следил задумчиво за барками.Глядел на пашни и на мельницы,и слушал песни под гармонь,и, наклонившись, выпил медленноон Волги полную ладонь.И, больше ничего не делая,прилег он в лодке, не гребя, —и распахнул рубаху белую,как будто отворил себядеревьям, облакам и бабочкам,дыханьям птичьим и людским,покачивающимся бакенами дальним трубам заводским.Он так и умер, отворенный,спокойный, умиротворенный.Но хоть и срок его истек,старик, не сломленный годами,черемуховый лепесток,чуть-чуть привстав, поймал губами.1955, Куйбышев – 2014
Последний переулок
Действительно, Последний переулок,где в доме, отдающем кабаком,я умника играю перед дуройи становлюсь все больше дураком.Зачем поэтом быть – чтобы облапитьмещаночку на мощном сундуке?И я нелеп, как в модных туфлях лапоть,попавший в лапы к матушке-Москве.Здесь, в комнате рюмастой и трюмастой,поэзию постелью не спасти.Последний переулок. Дом тринадцать.И дальше уже некуда идти.1955–1975
Зависть
Завидую я. Этого секретане раскрывал я раньше никому.Я знаю, что живет мальчишка где-то,и очень я завидую ему.Завидую тому, как он дерется, —я не был так бесхитростен и смел.Завидую тому, как он смеется, —я так смеяться в детстве не умел.Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —я был всегда причесанней, целей.Все те места, что пропускал я в книжках,он не пропустит. Он и тут сильней.Он будет честен жесткой прямотою,злу не прощая за его добро,и там, где я перо бросал: «Не стоит!» —он скажет: «Стоит!» – и возьмет перо.Он если не
развяжет, так разрубит,где я не развяжу, не разрублю.Он, если уж полюбит, не разлюбит,а я и полюблю, да разлюблю.Я скрою зависть. Буду улыбаться.Я притворюсь, как будто я простак:«Кому-то же ведь надо ошибаться,кому-то же ведь надо жить не так».Но сколько б ни внушал себе я это,твердя: «Судьба у каждого своя», —мне не забыть, что есть мальчишка где-то,что он добьется большего, чем я.1955
«Стала революция фамильной…»
Стала революция фамильной,воплотилась в песни и литье.Пишут книги, ставят кинофильмы,лекции читают про нее.Но ее большие годовщины —не одни итоги звучных дат.Вижу на лице ее морщиныот измен, раздумий и утрат.Вижу все, но я не просто каюсь —очищаюсь и готовлюсь в бой.На колени тихо опускаюсьперед нею и перед тобой.Признаюсь вам с горькой неулыбкой,сколько понабилось в дни моисамой всякой дружбы невеликой,самой всякой маленькой любви.Вы меня, любимые, простите.Не ругайтесь с нынешнего дня.Вы меня в дорогу проводите,вы любите все-таки меня.Ухожу я не с одной виною —с мужеством и правдою в груди,честный перед тем, что за спиною,сильный перед тем, что впереди.2 октября 1955
Свадьбы
А. Межирову
О, свадьбы в дни военные!Обманчивый уют,слова неоткровенныео том, что не убьют…Дорогой зимней, снежною,сквозь ветер, бьющий зло,лечу на свадьбу спешнуюв соседнее село.Походочкой расслабленной,с челочкой на лбувхожу, плясун прославленный,в гудящую избу.Наряженный, взволнованный,среди друзей, родных,сидит мобилизованныйрастерянный жених.Сидит с невестой – Верою.А через пару днейшинель наденет серую,на фронт поедет в ней.Землей чужой, не местною,с винтовкою пойдет,под пулею немецкою,быть может, упадет.В стакане брага пенная,но пить ее невмочь.Быть может, ночь их первая —последняя их ночь.Глядит он опечаленнои – болью всей душимне через стол отчаянно:«А ну давай, пляши!»Забыли все о выпитом,все смотрят на меня,и вот иду я с вывертом,подковками звеня.То выдам дробь, то по полуноски проволоку.Свищу, в ладоши хлопаю,взлетаю к потолку.Летят по стенам лозунги,что Гитлеру капут,а у невесты слезынькигорючие текут.Уже я измочаленный,уже едва дышу…«Пляши!..» — кричат отчаянно,и я опять пляшу…Ступни как деревянные,когда вернусь домой,но с новой свадьбы пьяныеявляются за мной.Едва отпущен матерью,на свадьбы вновь гляжуи вновь у самой скатертивприсядочку хожу.Невесте горько плачется,стоят в слезах друзья.Мне страшно. Мне не пляшется,но не плясать — нельзя.2 октября 1955
«Речка тихая…»
Речка тихая. Солнце сильное.Лодка синяя, очень синяя.Рядом с девочкой в белой кофточкевишни ем и бросаю косточки.Улыбается моя сверстница.В волнах косточки алые светятся.Ничего еще нету взрослого,ни тревожащего, ни грозного.Мы не знаем, что сбудется, встретится…В волнах косточки алые светятся.Облака проплывают пенистые.Кучевые они и перистые.Чуть растрепанные, чуть смутные,очень добрые, очень мудрые.Наклоняются, нас разглядывают,все предчувствуют, все предугадывают…1955
Бабушка
Памяти Ядвиги Байковской
Я вспомнил в размышленьях над летами,как жили ожиданием дома,как вьюги сорок первого леталинад маленькою станцией Зима.Меня кормила жизнь не кашей манной.В очередях я молча мерз в те дни.Была война. Была на фронте мама.Мы жили в доме с бабушкой одни.Она была приметной в жизни местной —ухватистая, в стареньком платке,в мужских ботинках, в стеганке армейскойи с папкою картонною в руке.Держа ответ за все плохое в мире,мне говорила, гневная, онао пойманном каком-то дезертире,о злостных расхитителях зерна.И, схваченные фразой злой и цепкой,при встрече с нею ежились не зря:начальник тот, что складом сделал церковь,и пьяница – главбух «Заготсырья».А иногда в час отдыха короткийвдруг вспоминала, вороша дрова.Садились рядом я и одногодки —зиминская лохматая братва.Рассказывала с радостью и болью,с тревожною далекостью в глазахо стачках, о побегах, о подполье,о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.Буран стучался в окна то и дело,но, сняв очки в оправе роговой,нам, замиравшим, тихо-тихо пелаона про бой великий, роковой.Мы подпевали, и светились яркоглаза куда-то рвущейся братвы.В Сибири дети пели «Варшавянку»,и немцы отступали от Москвы.9 октября 1955