Я не люблю указчиков,что лезут в жизнь мою,которым часто кажется —я много водки пью.Простите слово резкое,не соглашусь – увы!О, правильные, трезвыечего хотите вы?Чтоб в ресторан я чопорноходил как бы в музей,чтоб только супом чокалсяво здравие друзей?Молочной кашей гречневойхотите порешить?Ругайте меня, грешного,но дайте погрешить.Мой дед не то выделывал,но был умом хитер,и наставленье дедовоя помню до сих пор:«Не бойся ты забавиться,не бойся водку пить,а бойся ты забабитьсяи денежки копить».19 июня 1956
«Мне было и сладко и тошно…»
Мне
было и сладко и тошно,у ряда базарного встав,глядеть, как дымилась картошкана бледных капустных листах.И пел я в вагонах клопиных,как графа убила жена,как, Джека любя, Коломбинав глухом городишке жила.Те песни в вагонах любили,не ставя сюжеты в вину, —уж раз они грустными были,то, значит, они про войну.Махоркою пахло, и водкой,и мокрым шинельным сукном.Солдаты давали мне воблы,меня называли сынком…Да, буду я преданным сыном,какой бы ни выпал удел,каким бы ни сделался сытым,какой бы пиджак ни надел!И часто в раздумье бессонномя вдруг покидаю уют —и снова иду по вагонам,и хлеб мне солдаты суют…Июнь 1956
«Я груши грыз…»
И. Тарбе
Я груши грыз, шатался, вольничал,купался в море поутру,в рубашке пестрой, в шляпе войлочнойпил на базаре хванчкару.Я ездил с женщиною маленькой,ей летний отдых разрушал,под олеандрами и мальвамиее собою раздражал.Брели художники с палитрами,орал мацонщик на заре,и скрипки вечером пиликалив том ресторане на горе.Потом дорога билась, прядала,скрипела галькой невпопад,взвивалась, дыбилась и падалас гудящих гор, как водопад.И в тихом утреннем селении,оставив сена вороха,нам открывал старик серебряныйиграющие ворота.Потом нас за руки цепляли там,и все ходило ходуном,лоснясь хрустящими цыплятами,мерцая сумрачным вином.Я брал светящиеся персикии рог пустой на стол бросали с непонятными мне песнямипо-русски плакал и плясал.И, с чуть дрожащей ниткой жемчуга,пугливо голову склоня,смотрела маленькая женщинана незнакомого меня.Потом мы снова, снова ехалисреди платанов и плюща,треща зелеными орехамии море взглядами ища.Сжимал я губы побелевшие.Щемило, плакало в груди,и наступало побережие,и море было впереди.17 августа 1956, Батуми
«Работа давняя кончается…»
Работа давняя кончается,а все никак она не кончится.Что я хотел, не получается,и мне уже другого хочется.Пишу я бледными чернилами.Брожу с травинкою в зубах.Швыряюсь грушами червивымив чрезмерно бдительных собак.Батумский порт с большими кранами,дымясь, чернеет вдалеке,а я лежу, играю крабамина влажном утреннем песке.В руках у мальчиков хрусталятся,как брошки женские, рачки.Плыву с щемящею усталостью,прикрыв спокойные зрачки.И в давней, давней нерешенности,где столько скомкано и спутано,во всем – печаль незавершенностии тяга к новому и смутному.19 августа 1956, Махинджаури
«Следов сырые отпечатки…»
Следов сырые отпечатки,бульвар, заснеженный трамвай,прикосновение перчаткии быстрое: «Прощай!»Иду направленно, мертво,и тишина, и снег витает.Вот поворот, вот вход в метро,и яркий свет, и шапка тает.Стою на легком сквозняке,смотрю в тоннель, набитый мраком,и трогаю рукою мрамор,и холодно моей руке.И шум, и отправлений чинность.И понимать мне тяжело,что ничего не получилосьи получиться не могло.22 сентября 1956
«Меня не любят многие…»
Меня не любят многие,за многое виня,и мечут громы-молниипо поводу меня.Угрюмо и надорванносмеются надо мной,и взгляды их недобрыея чувствую спиной.А мне все это нравится.Мне гордо оттого,что
им со мной не справиться,не сделать ничего.С небрежною высокостьюгляжу на их грызнюи каменной веселостьюнарочно их дразню.Но я, такой изученный, порой едва иду,растерянный, измученный:вот-вот и упаду.И без улыбки деланойя слышу вновь с тоской,какой самонадеянныйи ловкий я какой.С душой, для них закрытою,я знаю, – все не так.Чему они завидуют,я не пойму никак.Проулком заметеленнымшагаю и молчуи быть самонадеяннымотчаянно хочу…22 сентября 1956
«Я сибирской породы…»
Я сибирской породы.Ел я хлеб с черемшойи мальчишкой паромытянул, как большой.Раздавалась команда.Шел паром по Оке.От стального канатабыли руки в огне.Мускулистый, лобастый,я заклепки клепали глубокой лопатой,где велели, копал.На меня не кричали,не плели ерунду,а топор мне вручали,приучали к труду.А уж если и билиза плохие дрова —потому что любилии желали добра.До десятого потагнулся я под кулем.Я косою работал,колуном и кайлом.Не боюсь я обиды,не боюсь я тоски.Мои руки оббитыи сильны, как тиски.Все на свете я смею,усмехаюсь врагу,потому что умею,потому что могу.23 сентября 1956
«Люблю я виноград зеленый…»
Люблю я виноград зеленыйи никогда не разлюблю.С ладони маленькой, влюбленный,его губами я ловлю.Ты подаешь мне горсть за горстьюв тбилисской лавке поутру,а я смеюсь и слышу горькостьхрустящих косточек во рту.И так светло в прохладной лавке,и в гроздьях блеск такой живой,как будто крошечные лампыгорят внутри, под кожурой.Но шум рассветный все слышнее,и вот выходим мы в рассвет,не замечая, как влажнеети прорывается пакет.Я на вопросы отвечаюне очень вдумчиво, молчу,а между тем не замечаю,что виноградины топчу…23 сентября 1956
«Моя любимая приедет…»
Б. Ахмадулиной
Моя любимая приедет,меня руками обоймет,все изменения приметит,все опасения поймет.Из черных струй, из мглы кромешной,забыв захлопнуть дверь такси,взбежит по ветхому крылечкув жару от счастья и тоски.Вбежит промокшая, без стука,руками голову возьмет,и шубка синяя со стуласчастливо на пол соскользнет.24 сентября 1956
1944. Комаудитория МГУ
Я помню – клуб. Зима на стеклах.Москва. Сорок четвертый год.В пальтишках, валенках и стеганкахшумит студенческий народ.В ладонях греются билеты.Солдат идет на костылях,и в летчицких унтах поэты,и в офицерских кителях.Отец показывал мне… Я жесмотрел, смущен и бестолков,и мне казался богом Яшини полубогом А. Сурков.Я восхищался этим миромс холодной высоты райка.Там был худой Софронов, милымеще казавшийся пока.Был Долматовский важный, строгий,еще бросавший женщин в дрожь.Был Коваленков тонконогийна балетмейстера похож.Но вышел зоркий, как ученый,поэт с тетрадкою в руке,без галстука, в рубашке чернойи мятом сером пиджаке.И это было – боль о сыне,и о других, и о себе,стихи о горести, и силе,стихи о смерти и борьбе.В молчанье гордом и суровом,поднявшись, мерно хлопал зал,и на виду у всех Софроновглаза платочком вытирал.7 октября 1956
«У трусов малые возможности…»
У трусов малые возможности.Молчаньем славы не добыть.И смелыми из осторожностиподчас приходится им быть.И лезут в соколы ужи,сменив, с учетом современности,приспособленчество ко лжиприспособленчеством ко смелости.19 октября 1956