Собрание сочинений. Том 3

Размышления над Клязьмой

Я шел по берегу вечернему,где сосны редкие, сквозные,по Клязьме с тихими вращеньямиразводы плыли нефтяные.И размышлял я не без вескости,что мы (от века скрыться негде!)замутнены, как воды вечности,да и одной ли только нефтью…Я сам от этого поморщился.Ход мыслей был довольно плосок.Я сел послушать, как бормочетсязеленым иглам на откосах.Коптил вдали заводик болшевский.От сосен шелест шел да шепот,а я сидел и думал: «Боже мой,как я состарился, должно быть!»А почему? Да потому, что я,себе придумывая бремя,не жил, как сосны, потонувшиев своем же лепете и бреде.Их вырубали потихонечку.Ножами тупо их саднили.Под ними с хриплым патефончикомгалдели, пили и сорили.Но, даже не оставшись в целости,стоят, на это не пеняя,свой долг задумчивого шелеставсе так же строго выполняя.Шуршат, с природой обрученные,в часы дневные и ночные,не глядя ни на копоть черную,ни на разводы нефтяные…Еще я наблюдал из рощицы,в задорный вслушиваясь гомон,как шли девчонки-фрезеровщицык реке по берегу другому.Они устали все, наверное.В столовке чуть перекусили,а после, по обыкновению,стояли где-то в магазине.Но было столько в них свечения,когда они спускались к ивам,что я подумал – нет священнееприродной тяги быть счастливым.Смеясь, друг друга в реку втаскивали,в реке визжали несолидно.И пели. Песни были так себе,но чем-то трогали их, видно.А невдали в закате брезжущем,острижены и грубоваты,стараясь выглядеть небрежнее,стояли юноши-солдаты.Наверно, были на учении.Попробуй сам поди поползай!Но то же самое свечениев них было, скрытое под позой.Солдаты, шуточки подбрасывая,курили «гвоздики» картинно.А рядом, самая прекрасная,река вперед себя катила.А я смотрел на них, завидуя,к себе испытывая жалость,и вера в истины забытыево мне тихонько воскрешалась.1960

Настя Карпова

Настя Карпова, наша деповская,говорила мне, пацану:«Чем же я им всем не таковская?Пристают они почему?Неужели нету понятия —только Петька мне нужен мой.Поскорей бы кончалась, проклятая…Поскорей бы вернулся домой…»Настя Карпова, Настя Карпова!Как светились ее черты!Было столько в глазах ее карего,что почти они были черны!Приставали к ней, приставали,с комплиментами каждый лез.Увидав ее, привставализа обедом смазчики с рельс.А один интендант военный,в чай подкладывая сахарин,с убежденностью откровеннойзвал уехать на Сахалин:«Понимаете, понимаете —это вы должны понимать.Вы всю жизнь мою поломаете,а зачем ее вам ломать!»Настя голову запрокидывала,хохотала и чай пила.Столько баб ей в Зиме завидовало,что такая она была!Настя Карпова, Настя Карпова,сколько — помню — со всех стороннад твоей головою каркаломолодых и старых ворон!Сплетни, сплетни, ее обличавшие,становились все злей и злей.Все, отпор ее получавшие,мстили сплетнями этими ей.И когда в конце сорок третьегоприбыл раненый муж домой,он сначала со сплетнями встретился,а потом уже с Настей самой.Верят сплетням сильней, чем любимым.Он собой по-солдатски владел.Не ругал ее и не бил он,тяжело и темно глядел.Складка лба поперек волевая.Планки орденские на груди.«Все вы тут, пока мы воевали…Собирай свои шмотки. Иди».Настя встала, как будто при смерти,будто в обмороке была,и беспомощно слезы брызнули,и пошла она, и пошла…Шла она от дерева к деревупосреди труда и войныпод ухмылки прыщавого деверяи его худосочной жены.Шла потерянно. Ноги не слушались,и, пробив мою душу навек,тяжело ее слезы рушились,до земли пробивая снег…1960

Взмах руки

Когда вы, из окна вагона высунувшись,у моря или просто у реки,в степи или у гор, надменно высящихся,увидите короткий взмах руки, —движением стремительным обдутыеи полные своих удач и бед,о машущем, конечно, вы не думаете —вы просто тоже машете в ответ.Да и о вас не думает он, машущий.Непроизволен этот добрый взмах —солдат ли машет вам из роты маршевойили мальчишка с бубликом в зубах.И машут пастухи с лугов некошеныхи рыбаки, таща в сетях кефаль,и пальчиками, алыми на кончиках,вас провожают ягодницы вдаль.О, взмах руки, — участья дуновение!О, взмах руки, — ничем ты не растлимсредь века, так больного недоверием,доверья изначального инстинкт.И пальчиками, алыми на кончиках,все ягодницы всех на свете странсредь эдельвейсов, миртов, колокольчиковнас провожают в звезды и туман.Девчонок платья плетутся короткие.Девчонки машут с радостью такой!Всегда у рельс найдутся те, которыемахнут — пускай ручонкой, не рукой.Девчонки в развалившихся сабо!Девчонки в ореолах из ромашек!Как будто человечество самосебе, куда-то едущему, машет.1960

Мед

Я расскажу вам быль про мед.Пусть кой-кого она проймет,пусть кто-то вроде не поймет,что разговор о нем идет.Итак, я расскажу про мед.В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,где голодало все и мерзло,на снег базарный бочку выставили —двадцативедерную! — меда!Был продавец из этой сволочи,что наживается на горе,и горе выстроилось в очередь,простое, горькое, нагое.Он не деньгами брал, а кофтами,часами или же отрезами.Рука купеческая с кольцамигнушалась явными отрепьями.Он вещи на свету рассматривал.Художник старый на ботинкаходной рукой шнурки разматывал,другой – протягивал бутылку.Глядел, как мед тягуче цедится,глядел согбенно и безропотнои с медом — с этой вечной ценностью —по снегу шел в носках заштопанных.Вокруг со взглядами стекляннымисолдат и офицеров женыстояли с банками, стаканами,стояли немо, напряженно.И девочка прозрачной ручкойв каком-то странном полуснетянула крохотную рюмочкус колечком маминым на дне.Но – сани заскрипели мощно.На спинке — расписные розы.И, важный лоб сановно морща,сошел с них столп российской прозы.Большой, торжественный, как в раме,без тени жалости малейшей:«Всю бочку. Заплачу коврами.Давай сюда ее, милейший.Договоримся там, на месте.А ну-ка пособите, братцы…»И укатили они вместе.Они всегда договорятся.Стояла очередь угрюмая,ни в чем как будто не участвуя.Колечко, выпавши из рюмочки,упало в след саней умчавшихся…Далек тот сорок первый год,год отступлений и невзгод,но жив он, медолюбец тот,и сладко до сих пор живет.Когда к трибуне он несетсамоуверенный живот,когда он смотрит на часыи гладит сытые усы,я вспоминаю этот год,я вспоминаю этот мед.Тот мед тогда как будто сампо этим — этим — тек усам.С них никогда он не сотретприлипший к ним навеки мед!1960

Юмор

Цари, короли, императоры,властители всей земликомандовали парадами,но юмором — не могли.В дворцы именитых особ,все дни возлежащих выхоленно,являлся бродяга Эзоп,и нищими они выглядели.В домах, где ханжа наследилсвоими ногами щуплыми,всю пошлость Ходжа Насреддинсшибал, как шахматы, шутками.Хотели юмор купить —да только его не купишь!Хотели юмор убить —а юмор показывал кукиш!Бороться с ним — дело трудное.Казнили его без конца.Его голова отрубленнаякачалась на пике стрельца.Но лишь скоморошьи дудочкисвой начинали сказ,он звонко кричал: «Я туточки!» —и лихо пускался в пляс.В потрепанном куцем пальтишке,понурясь и вроде каясь,преступником политическимон, пойманный, шел на казнь.Всем видом покорность выказывал,готов к неземному житью,как вдруг из пальтишка выскальзывал,рукою махал, и тю-тю!Юмор прятали в камеры,но черта с два удалось.Решетки и стены каменныеон проходил насквозь.Привык он ко взглядам сумрачным,но это ему не вредит,и сам на себя с юморомюмор порой глядитОн вечен. Он, ловок и юрок,пройдет через все, через всех.Итак, да славится юмор!Он — мужественный человек1960

Американский соловей

В стране перлона и дакронаи ставших фетишем наукя вдруг услышал кровный-кровныйнеповторимо чистый звук.Для ветки птица – не нагрузка,и на одной из тех ветвейсидел и пел он, словно русский,американский соловей.Он пел печально и счастливо,и кто-то, буйствуя, исторгему в ответ сирени взрывы —земли проснувшийся восторг.То было в Гарварде весеннем.В нем все летело кверху дном,в смеющемся и карусельном,послеэкзаменно хмельном.Студенты пели и кутили,и всё, казалось, до основсмешалось в радужном коктейлеиз птиц, студентов и цветов.Гремел он гордо, непреложно,тот соловей, такой родной,над полуправдою и ложью,над суетливой говорней,над всеми черными делами,над миллионами анкети над акульими теламиготовых к действию ракет.А где-то, в глубине российской,такой же маленький пострел,свой клювик празднично раскрывший,его братишка русский пел.В Тамбове, Гарварде, Майамина радость сел и городовпод наливными соловьямисгибались ветви всех садов.Хлестала музыка, как вьюга,с материка на материк.Все соловьи поймут друг друга —у них везде один язык.Поют все тоньше, все нежнеев единстве трепетном своем…А мы-то, люди, неужелидруг друга так и не поймем?1960

На мосту

Б. Левинсону

Женщина с мужчиною однина мосту у сонной синей Сены —над пустынным смыслом толкотни,над огнями призрачными всеми.Где-то там сменяются правительства,кто-то произносит речи мудрые.Это им отсюда еле видится,словно Сена, зыбкая и смутная.Так стоят без слов, без целованияпод плащом прозрачным до зари,будто бы в пакете целлофановомвсей земле подарок от земли!Дай нам бог — ни дома и ни прибыли,ни тупой уютности в быту.Дай нам бог, чтоб, где с тобою ни были,мы всегда стояли на мосту.На мосту, навеки в небо врезанном,на мосту, чья суть всегда свята,на мосту, простертом надо временем,надо всем, что ложь и суета.1960

Встреча в Копенгагене

Мы на аэродроме в Копенгагенесидели и на пиво налегали.Там было все изящно, комфортабельнои до изнеможенья элегантно.И вдруг он появился — тот старикв простой зеленой куртке с капюшоном,с лицом, соленым ветром обожженным.Верней, не появился, а возник.Он шел, толпу туристов бороздя,как будто только-только от штурвала,и, как морская пена, бородаего лицо, белея, окаймляла.С решимостью угрюмою, победноюон шел, рождая крупную волну,сквозь старину, что под модерн подделана,сквозь всяческий модерн под старину.И, распахнув рубахи грубый ворот,он, отвергая вермут и перно,спросил у стойки рюмку русской водки,а соду он отвел рукою: «No».С дублеными руками в шрамах, ссадинах,в ботинках, издававших тяжкий стук,в штанах, неописуемо засаленных,он элегантней был, чем все вокруг.Земля под ним, казалось, прогибалась —так он шагал увесисто по ней.И кто-то наш сказал мне, улыбаясь:«Смотри-ка, прямо как Хемингуэй!»Он шел, в коротком жесте каждом выраженный,тяжелою походкой рыбака,весь из скалы гранитной грубо вырубленный,шел, как идут сквозь пули, сквозь века.Он шел, пригнувшись, будто бы в траншее,шел, раздвигая стулья и людей.Он так похож был на Хемингуэя…А после я узнал, что это был Хемингуэй.1960

«Мне говорят…»

Мне говорят — ты смелый человек.Неправда. Никогда я не был смелым.Считал я просто недостойным деломунизиться до трусости коллег.Устоев никаких не потрясал.Смеялся просто над фальшивым, дутым.Писал стихи. Доносов не писал.И говорить старался все, что думал.Да, защищал талантливых людей.Клеймил бездарных, лезущих в писатели.Но делать это, в общем, обязательно,а мне твердят о смелости моей.О, вспомнят с чувством горького стыдапотомки наши, расправляясь с мерзостью,то время очень странное, когдапростую честность называли смелостью!1960

Золушка

Моя поэзия, как Золушка,забыв про самое свое,стирает каждый день, чуть зорюшка,эпохи грязное белье.Покуда падчерица пачкается,чумаза, словно нетопырь,наманикюренные пальчикидевицы сушат врастопыр.Да, жизнь ее порою тошная.Да, ей не сладко понимать,что пахнет луком и картошкою,а не шанелью номер пять.Лишь иногда за все ей воздано —посуды выдраив навал,она спешит, воздушней воздуха,белее белого, на бал!И феей, а не замарашкою,с лукавой магией в зрачках,она, дразня и завораживая,идет в хрустальных башмачках.Но бьют часы, и снова мучиться,стирать, и штопать, и скрестиона бежит, бежит из музыки,бежит, бежит из красоты.И до рассвета ночью позднеюона, усталая, не спити, на коленях с тряпкой ползая,полы истории скоблит.В альковах сладко спят наследницы,а замарашке, — как ей быть?! —ведь если так полы наслежены,кому-то надо же их мыть.Она их трет и трет, не ленится,а где-то, словно светлячок,переливается на лестницезабытый ею башмачок.1960

На фабрике «Скороход»

А. Вознесенскому

По конвейеру едут туфельки.Вентиляторов гул нарастает,и шутя, с быстротою туполевскойруки девичьи здесь летают.Им, девчатам со «Скорохода»,обувь данная старомодна!Подавай им туфли модельные,не какие-нибудь — модерные!Тут про «Ночи Кабирии» споры,по полсотни к празднику сборы.Просто делятся тут секретамитак же просто, как сигаретами.И, любя девчат, но поругивая,вне веселой их лихорадкисмотрят старшие их подруги —виды видевшие ленинградки.Не играли фокстрот им лабухи.Они надолбы возводили.Отливали снаряды, по Ладогегрузовые машины водили.А в землянке порой хлопнешь стопку,и под хриплый фальцет патефончикавдруг захочется столького-столького,очень женского, потаенного.Над землею зенитки бахали,и кружились, грубы и грязны,их священные туфельки бальные —сапоги из армейской кирзы.И девчат болтовню обычнуюони слушают и молчат.Как за юность свою небывшую,им тревожно за этих девчат.Вот сидит за машинкой Верочка,на машинке прошвы строчит,ну а около нее — вербочкаиз кефирной бутылки торчит.Очень любит Верка одеться!Что-то в этом есть даже от детства!Легкомысленной Верка кажется —в голове у ней столько ветра!Говорят про нее, что катитсяпо наклонной плоскости Верка.На нее боятся надеяться,но при первом раскате грозыэта Верка тоже надела бысапоги из армейской кирзы!А сейчас в белом платье с точечкамипавой выплывет пусть на паркет,с каблучками такими тоненькими,что как будто совсем их нет.Будь пушистою, верба-вербочка, —по природе ты такова.Будь красивою, Верка-Верочка.Одевайся. Танцуй. Ты права.1960