Над морем — молнии.Из глубинывзмывают мордамик ним лобаны.Нас в лодке пятеро.За пядью — пядь.А море спятило,относит вспять.Доцентик химиипод ливнем плещущимтак прячет хилыесвои плечики.Король пинг-понгав техасских джинсахвдруг, как поповна,крестясь, ложится.Культурник Мишадрожит, как мышь.Где его мышцы?Что толку с мышц?!Все смотрят жертвенно,держась за сердце…И вдруг — та женщинана весла села!И вот над веслами,над кашей чертовойвозникли волосы,как факел черный.Вошла ей в душуигра — игла.Рыбачкой дюжейона гребла.Гребла загадкадля волн и нас,вся — из загараи рыжих глаз.Ей, медной, мокрой,простой, как Маугли,и мало — молний!И моря — мало!Всего, что било,всего, что мяло,ей мало было!Да! Мало! Мало!Уже не барышнейкисейной, чопорной, —доцентик баночкойполез вычерпывать.Король пинг-понгапод рев неистовыйвдруг стал приподнятосвой «рок» насвистывать.Культурник вспомнил,что он — мужчина…Всех,
с морем в споре,она учила!А море бухалоо буты бухты.Мы были будтобунт против бунта!Летя сквозь волны,в бою блаженствуя,мы были — воины,и вождь наш — женщина!В любые трудности,в любые сложности,когда по трусостимы станем ежиться, —на все пошедшие,сильны, смешливы,напомнят женщины,что мы — мужчины!Всего, что мялои что ломало,нам станет мало!Да — мало! Мало!1960
Муська
Ах, Муська, Муськас конфетной фабрики!Под вечер – музыка,бокалы, бабники…Блатные с Лаврского,блатные с Троицкогосмотрели ласково:«К вам как пристроиться?»Юнец, иконочкизагнав туристу,в кафе икорочкией брал зернистой.Командировочныеей губы муслили:«А ну-ка, Мусенька!Станцуем, Мусенька!»Ах, эти сволочис их улыбками,с такси и с водочкой,с руками липкими,с хрустеньем денеги треском карт,с восторгом: «Детка,ты чудный кадр!»И вдруг он, верящий,большой и добрый.Какой-то бережный,как будто доктор.Он в рыбном учится.Он любит Глюка.Он, в общем, умница,но с Муськой – глупый.Как льдинку хрупкую,весь угловатый,хотел он рукупоцеловать ей.Та чуть не плакала,что счастье выпало,а руку прятала:там якорь выколот.Вбежала Муська,упала сразу,а в сердце – мукаи сладость, сладость.У Муськи в комнаткерядком устроилисьна стенке комикис Лолитой Торрес.Рыдает Муськалегко, открыто.Смеется Муська:«Живем, Лолита!»1960
«Нигилист»
Носил он брюки узкие,читал Хемингуэя.«Вкусы, брат, нерусские…» —внушал отец, мрачнея.Спорил он горласто,споров не пугался.Низвергал Герасимова,утверждал Пикассо.Огорчал он родственников,честных производственников,вечно споря с нимивкусами такими.Поучали родственники:«За модой не гонись!»Сокрушались родственники:«Наш-то – нигилист!»На север с биофаковцамиуехал он на лето.У парня биографияоборвалась нелепо.Могила есть простаясреди гранитных глыб.Товарища спасая,«нигилист» погиб.Его дневник прочел я.Он светел был и чист.Не понял я: при чем тутпрозванье «нигилист».1960
Парижские девочки
Какие девочки в Париже, черт возьми!И черт — он с удовольствием их взял бы!Они так ослепительны, как залпысредь фейерверка уличной войны.Война за то, чтоб, царственно курсируя,всем телом ощущать, как ты царишь.Война за то, чтоб самой быть красивою,за то, чтоб стать «мадмуазель Париж»!Вон та — та, с голубыми волосами,в ковбойских брючках, там, на мостовой!В окно автобуса по пояс вылезаем,да так, что гид качает головой.Стиляжек наших платья — дилетантские.Тут черт-те что! Тут все наоборот!И кое-кто из членов делегации,про «бдительность» забыв, разинул рот.Покачивая мастерски боками,они плывут, загадочны, как Будды,и, будто бы соломинки в бокалах,стоят в прозрачных телефонных будках.Вон та идет — на голове папаха.Из-под папахи чуб лилово рыж.Откуда эта? Кто ее папаша?Ее папаша — это сам Париж.Но что это за женщина вон тампо замершему движется Монмартру?Всей Франции она не по карману.Эй, улицы, — понятно это вам?!Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами,идешь Парижем, ставшая судьбой,с глазами красноярскими гранитнымии шрамом, чуть заметным над губой.Вся строгая, идешь средь гама яркого,и, если бы я был сейчас Париж,тебе я, как Парис, поднес бы яблоко,хотя я, к сожаленью, не Парис.Какие девочки в Париже — ай-ай-ай!Какие девочки в Париже — просто жарко!Но ты не хмурься на меня и знай:ты – лучшая в Париже парижанка!1960
Верлен
Мне гид цитирует Верлена,Париж рукою обводя,так умиленно, так елейнопод шелест легкого дождя.И эти строки невозвратножурчат, как звездная вода…«Мосье, ну как, звучит приятно?»Киваю я: «Приятно… Да…»Плохая память у Парижа,и, как сам бог теперь велел,у буржуа на полках книжныхстоит веленевый Верлен.Приятно, да? Но я припас вамне вашу память, а свою.Был вам большая неприятностьВерлен. Я вас не узнаю.Он не укладывался в рамкиблагочестиво лживых фраз,а он прикладывался к рюмкеи был безнравственным для вас.Сужу об этом слишком быстро?Кривитесь вы… Приятно, да?Убило медленным убийствомего все это, господа.Его убило все, что билонасмешками из-за угла,все, что моралью вашей было,испепеляющей дотла.От всех трагедий, обыватели,вы заслонились животом.Вы всех поэтов убиваете,чтобы цитировать потом!1960
Сон в африке
Мне снится этот дальний человек.Он от меня тебя уводит, дальнюю,за джунглями, за дюнами и дамбами,за тысячами тысяч разных рек.Исполненный неправой правоты,тебя ведет он за собою следом,и, словно заколдованная, тыидешь за ним под мокрым русским снегом.Что делать мне с тобой? Я разложуна берегу, где зной и только плески,из кожи крокодиловой джу-джуи буду колдовать по-тоголезски.Но как мне, как приворожить тебя?Какого цвета дымом или знаком?Не знаю я. Плохой я, видно, знахарь,как ни колдую, сам с собой темня.О, колдуны, седые колдунына шкурах антилоп в белесых пятнах,ее глаза, как ваши, холодны,и действия, как ваши, непонятны.Колдуньи неподвластны ворожбе.Но он околдовал ее, тот дальний.Вы помогите ей, многострадальной,ко мне вернуться и к самой себе.О, идолы, владыки древних джунглей!Базальтовые головы склоня,молитвою возвышенной и жуткоймолитесь за нее и за меня.О, звери джунглей — обезьяны, тигры,ручные дети Африки родной,рядами на колени встаньте тихо,просите, чтоб она была со мной!Но ты уходишь с человеком темсреди московских, так недостижимыхснижающихся медленно снежинок,и в них ты растворяешься, как тень.Уходишь ты. Твои глаза — две тайны.Ты, ледяная вся, идешь в снегу.Всей Африкой дыша, тебя оттаиваюи все никак оттаять не могу.1960
Кровать
Эта
кровать была когда-то моднойи ослепляла всех конструкцией мощной —подобие античного порталаиз дьявольских пружин, шаров металла…Кровать была когда-то к свадьбе купленаи стоила, наверно, деньги крупные.Кровать свою хозяйка обожала.Она любила здесь и здесь рожала.Но дочка выросла и вскоре замуж выскочилаи про кровать иное мненье высказала.Муж тоже молод был, а все, что молодо,старается по-новому быть модно, —и рядом с вырезками из журнала «Польша»кровать, конечно, выглядела пошло.Кровать им жить своим присутствием мешала!Ее четыре полновесных шарана легковесной современности приметывзирали, как враждебные планеты…О те шары, надменные, литые!Тогда пошли на хитрость молодые.Старуху как-то днем из дома вытянули,кровать сломали и на свалку выкинулиПришла старуха, выронила сумку.В глазах ее застывших было сухо,но что-то было в них тоскующее, страждущееи что-то без названья, очень страшное.Ты не жалеешь, молодость, за модностьютого, что было тоже чьей-то молодостью.Но, может, мебель, на сегодня стильная,покажется потомкам тоже стыдною?Мне рассказали, что ночами медленностаруха бродит среди стильной мебели,в руке сжимая дорогую малость —один из тех шаров — все, что осталось.1960
«Эта женщина…»
Эта женщина любит меня,но канаты к другому не рубит.Эта женщина губит менятем, что любит она — как не любит.Ей работа моя чужда.Ей товарищи мои чужды.Не скажу, что это вражда.Ведь вражда — это все-таки чувство.Просто ей все равно, все равно!Это детская — что ли — жестокость.Ну а сколько ей богом дано:и талант, и редчайшая тонкость!Необычны и странны черты.Вдохновенно лицо ее выдумано.Только бог ей не дал доброты, —поленился на старости, видно.Что ей строгих товарищей суд!Черт возьми — она самородок!И ее, восторгаясь, несутпароходы и самолеты.Если боль или радость вокруг —ничего она знать не хочет.Если мать больна или друг —так же звонко она хохочет.Но когда-нибудь в тишине,вынимая устало сережки,вдруг припомнит она обо мне,и глаза ее станут серьезны.Загрустит, головенку склоня.Пусть грустит — ее не убудет.С этой женщиной у меняникогда ничего не будет.1960
Первая машинистка
Т. Малиновской
Машинисток я знал десятки,а быть может, я знал их сотни.Те — печатали будто с досады,Те — печатали сонно-сонно.Были резкие, были вежливые.Всем им кланяюсь низко-низко.Но одну не забуду вечно —мою первую машинистку.Это было в спортивной редакции,где машинки как мотоциклетки,где спортивные и рыбацкиена столах возвышались заметки.И пятнадцатилетним мальчиком,неумытый, голодный, ушастый,я ходил туда в синей маечке.Я печататься жаждал ужасно!Весь чернилами перемазанный,вдохновенно, а не халтурноя слагал стихи первомайские,к Дню шахтера и к Дню физкультурника.Был там очень добрый заведующий,мне, наверное, втайне завидующий.Как я ждал того мига заветного,когда он, вникая замедленно,где-то в строчке исправив ошибку,скажет, тяжко вздохнув: «На машинку!»Там сидела Татьяна Сергеевна,на заметки презрительно глядя.В перманенте рыжем серебрянопроступали седые пряди.Было что-то в ней детское, птичье,но какое-то было величьеи была какая-то сила,независимая и едкая,даже в том, как она просила:«Отложите-ка сигаретку!»Она морщилась, содрогательнофельетоны беря бородатые,и печатала сострадательномои опусы барабанные.И, застенчив, как будто с Фемидой,я, на краешке стула сев,так просил ее перед фамилиейнапечатать не «Е», а «Евг».И когда мне мой опус новыйположили с «Н. П.» на стол,мне сказала она с жесткой ноткой:«Слава богу, что не пошел!»Но однажды листочки скомканныея принес к ней в табачный дым.А она: «Вроде праздник не скоро…Что – не к празднику? Поглядим!»То же скучное выраженье, —мол, ни холодно, ни горячо.Вдруг затихла машинка: «Женя,а вы знаете – хорошо!»…Стал я редко бывать в той редакции.Просто вырос — немудрено.Были «ахи», были ругательства,только это мне все равно.Дорогая Татьяна Сергевна!Я грущу о вас нежно, сердечно.Как вам там в машбюро покуривается?Как вам там на машинке постукивается?И несут ли стихи свои мальчики,неумытые, в синеньких маечках,ожидая от мира оваций,к Дню Победы и к Дню авиации?!Одного мне ужасно хочется:написать такое-такое,чтоб спасало людей в одиночестве,будто тронула мама рукою.Чтобы я вам принес эту штукуна машинку и с тем же дрожаниемя испытывал ту же мукуи за почерк, и за содержание.Чтоб затихло каретки движенье.Чтоб читали еще и ещеи сказали мне просто: «Женя,а вы знаете — хорошо!»1960
Бежит река
На музыку Э. Колмановского
Бежит река, в тумане тая,бежит она, меня маня.Ах, кавалеров мне вполне хватает,но нет любви хорошей у меня!Танцую я фокстроты-вальсы,пою в кругу я у плетня, —я так боюсь, чтоб кто-то догадался,что нет любви хорошей у меня!Стоит береза у опушки,грустит одна на склоне дня.Я расскажу березе, как подружке,что нет любви хорошей у меня!Все парни спят, и спят девчата.Уже в селе нет ни огня.Ах, я сама, наверно, виновата,что нет любви хорошей у меня!1960
Град в Харькове
В граде Харькове — град.Крупен град, как виноград.Он танцует у оградпританцо-вы-вает!Он шустёр и шаловат,и сам черт ему не брат.В губы градины летят —леденцовые!Града стукот, града цокотпо зальделой мостовой.Деревянный круглый цокольпокидает постовой.Постовой, постовой,а дорожит головой!Вот блатной мордастый жлобжмется к магазинчику.Град ему как вдарит в лоб —сбил малокозырочку!А вот шагает в гости попик.Поиграть идет он в покер.Град как попику поддаст!И совсем беспомощнопопик прячется в подъезд«Общества безбожников».А вот бежит филологичка.Град шибает здорово!Совершенно алогичновдруг косынку сдергивает.Пляшут чертики в глазах,пляшут, как на празднике,и сверкают в волосахсветляками – градинки.Человек в универмагеприобрел китайский таз.На тазу у него маки…Вдруг по тазу град как даст!!Таз поет, звенит, грохочет.Человек идет, хохочет.Град игрив, задирист, буен.Еще раз! Еще раз!Таз играет, словно бубен,хоть иди — пляши под таз!Град идет! Град! Град!Град, давай! Тебе я рад!Все, кто молод, граду рады —пусть сильней хоть во сто крат!Через разные преградыя иду вперед сквозь град,град насмешек, сплетен хитрых,что летят со всех сторон…Град опасен лишь для хилых,а для сильных – нужен он!Град не грусть, а град — наградане боящимся преград.Улыбаться надо граду,чтобы радостью был град!Град, давай!..1960, Харьков