Людей неинтересных в мире нет.Их судьбы – как истории планет.У каждой все особое, свое,и нет планет, похожих на нее.А если кто-то незаметно жили с этой незаметностью дружил,он интересен был среди людейсамой неинтересностью своей.У каждого – свой тайный личный мир.Есть в мире этом самый лучший миг.Есть в мире этом самый страшный час,но это все неведомо для нас.И если умирает человек,с ним умирает первый его снег,и первый поцелуй, и первый бой…Все это забирает он с собой.Да, остаются книги и мосты,машины и художников холсты,да, многому остаться суждено,но что-то ведь уходит все равно!Таков закон безжалостной игры.Не люди умирают, а миры.Людей мы помним, грешных и земных.А что мы знали, в сущности, о них?Что знаем мы про братьев, про друзей,что знаем о единственной своей?И
про отца родного своегомы, зная все, не знаем ничего.Уходят люди… Их не возвратить.Их тайные миры не возродить.И каждый раз мне хочется опятьот этой невозвратности кричать.18 февраля 1961, Бакуриани
«Я не сдаюсь, но все-таки сдаю…»
Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.Я в руки брать перо перестаю,и на мои усталые устапугающе нисходит немота.Но слышу я, улегшийся в постель,как что-то хочет сообщить метельи как трамваи в шуме снеговомзвенят печально – каждый о своем.Пытаются шептать клочки афиш,пытается кричать железо крыш,и в трубах петь пытается вода,и так мычат бессильно провода.И люди тоже, если плохо им,не могут рассказать всего другим,наедине с собой они молчатили вот так же горестно мычат.И вот я снова за столом своим.Я как возможность высказаться им.А высказать других, о них скорбя,и есть возможность высказать себя.18 февраля 1961, Бакуриани
Рождество на Монмартре
Я Рождество встречаю на Монмартре.Я без друзей сегодня и родных.Заснеженно и слякотно, как в марте,и конфетти летит за воротник.Я никому не нужен и неведом.Кто я и что – Монмартру все равно.А женщина в бассейне под навесомныряет за монетами на дно.Красны глаза, усталые от хлора.Монеты эти оставляют ей.Простите мне, что не могу я хлопать.Мне страшно за себя и за людей.Мне страшно, понимаете вы, страшно,как пристает та девочка ко мне,как, дергаясь измученно и странно,старушка бьет по клавишам в кафе,и как, проформалиненный отменно,покоится на досках мертвый кит,как глаз его, положенный отдельно,с тоской невыразимою глядит.А рядом в балаганчик залетаетпорывистая мокрая метель,и голенькие девочки глотаютза сценою из горлышка «Мартель».Все сами по себе, все – справа, слева…Все сами по себе – двадцатый век.И сам Париж под конфетти и снегом —усталый одинокий человек.18 февраля 1961, Париж – Бакуриани
Каучуковые деревья
Недолог век деревьев каучуковых.Мне жалко всею жалостью своейих, гибель неминуемую чующих,как обреченных сызмала детей.Они большие, но такие малыеи так боятся человечьих рук!Вниманием плантаторы их балуют,пока течет в их жилах каучук.Лет двадцать он течет, а там кончается.Ворча, снимают чаши со стволов.Деревья похоронно чуть качаются.Деревья понимают все без слов.Им бы пожить в покое и уютности.И слышится, как стон, из полумглы:«Мы заслужили старость нашей юностью.Мы отдали вам все, что мы могли».Уговорить людей пытаясь плачуще,печально гибнут под пилой они,и это место мрачно, словно кладбище,где, как надгробья, холодеют пни.Рев тракторов, жестоко пни корчующих,раздастся, слышный в джунглях за версту,и строй деревьев, юных, каучуковых,проклятую заполнит пустоту.Все будет продолжаться так же горестно,и поколенье новое стволов,шумя сначала, после будет горбитьсяи обреченность понимать без слов.И за деревья хочется вступиться,когда, чуть слышный издавая звук,на донца черных чаш, в стволы вцепившихся,по капельке стекает каучук…19 февраля, Бакуриани
Сосулька
Растет сосулька гордая.Растет сосулька важная.Над гулом и над говоромвисит себе, отважная.И все такие мартовские,и все такие смертные,к ней прирастают маленькиесосульки, тоже смелые.Висит вторые суткии тяжелеет сумрачно,и это не сосулька,а уже сосулища!Родимая, будь умницей!Расти себе, пригожая!Не тронь людей на улице,которые хорошие!Приглядывайся к городу —тебе виднее сверху,и упади на головуплохому человеку!19 февраля, Бакуриани
Спутник в джунглях
Мы подарили спутника модельвождю деревни маленькой – Виннеба.Затихла танца пестрая метель.Модель в руках вождя чуть-чуть звенела.Вождь был в венке старинном золотомна голове коричневой чугунной.О чем он думал? Может быть, о том,что устарел он, а венок – к чему он?Тогда он спутник сыну отдал бережно,курчавому мальчишке лет шести,а сам пошел, задумавшись, вдоль берега,не разрешая близким с ним идти.И под луной, оранжевой, как манго,весь — таинствам возвышенным порыв,глядел на спутник африканец маленький,кофейные глазенышки раскрыв.Вождь шел один и растворялся смутно,в века невозвратимо уходя,и
тонко пел над Африкою спутникв руках у сына старого вождя…1961, Гана – Бакуриани
«На лыжах празднично я бегаю…»
На лыжах празднично я бегаю,снежками шишки я сшибаю.Вокруг зима такая белая,зеленая и голубая.А ты не лыжница – ты книжница.От снега прячешься, от света.Ты так сурова, как подвижница,но в чем подвижничество это?Убеждена, что ты пропащая,и у тебя святая вера,что ты случайно к нам попавшаяиз девятнадцатого века.Ты только хмуришься и ленишься,на всех обиженная в мире.Ты так мрачна, как будто Лермонтов,не написавший, правда, «Мцыри».Ты любишь кладбища и реквиемы.Тоскуешь, ежели не плачешь.Порой скользнет улыбка редкая,но ты ее мгновенно прячешь.Не шутишь ты, не забавляешься.Пока я утром лыжи смазываю,ты в темный угол забиваешьсяи вновь – за «Братьев Карамазовых».Ты смотришь на мою ребячливость,все время прячась в этот угол,как бы на некую удачливость,что свойственна не очень умным.А ты такая вся красивая —на свете, видно, нет красивее!Смешно, что ты, такая сильная,себе придумала бессилие.Ты позабудь слова заемные —пускай к хозяевам вернутся.Ты подними свои зеленыеи разреши им улыбнуться.Читай, но смейся смехом звонким!Беги в слепящую морозность!А быть всегда чуть-чуть ребенком —есть высшая на свете взрослость.20 февраля 1961, Бакуриани
«Взгляни на снег – какой он труженик…»
Взгляни на снег – какой он труженик!Он все засыпал увлеченно.Внутри пушистых белых трубочекчуть провода поют о чем-то.Темнеют лишь тропинок жилочки.И ты примеру снега следуйи, не жалея ни снежиночки,засыпь стихами все, как снегом.Без преждевременного таянья,ты освещай собой окрестность,и все ростки, до срока тайные,тобой укрытые, окрепнут.И пусть, как снег, сойдешь со временем,они, вытягиваясь, встанути, как сыны, благословениемтебя, сошедшего, помянут…21 февраля, Бакуриани
Фоли-Бержер
В «Фоли-Бержер» не видно парижан.Забыл театр, как раньше процветал он.В эпоху джаза может поражатьон лишь туристов и провинциалов.Как прежде, он девчонками богат.Но, как-то по-музейному убоги,они бесстрастно задирают ногии, голенькие, делают шпагат.Тут сохранен классический канкан.Но он рождает разве лишь участье,и, говоря по-нашему, все чаще«Фоли-Бержер» не выполняет план.Ушли девчонки. Кукольник-старикна сцену вывел восемь кукол пухленькихи, вызывая сытый смех у публики,за ниточки стал грустно дергать их.И, как и те, живые, одиноки,как те, изображая шалый взгляд,они бесстрастно задирали ноги,и, голенькие, делали шпагат.Потом опять гурьбой девчонки вышли,но нет, не изменилось ничего,и мне казалось: ниточку я вижуу кукольника грустного того.21 февраля, Бакуриани
«Саванна, я тайга…»
Саванна, я тайга.Я, как и ты, бескрайна.Я тайна для тебя,и для меня ты тайна.Но я пришла к тебене холодом, не вьюгой.Хочу в твоей борьбе,саванна, быть подругой.Ты вся от маяты,от горьких слез туманна.Укрыла стольких ты,как саваном, саванна.Хотят сыны твоитебе свободы вечной.Я к ним полна любви,как сосны, бесконечной.И в жаркий час борьбы,идя за ними следом,я освежу их лбыпрохладным русским снегом.Мы сестры – ты и я;и это безобманно.Вот ветвь тебе моя —давай дружить, саванна!21 февраля 1961, Бакуриани
Восклицательный знак
Была та ночь парижская пустынна.Я шел под сенью низких облакови где-то у Святого Августинаувидел трех рабочих пареньков.Один следил за улицей светающей,и сразу я его насторожил.Другой, взобравшись на спину товарища,писал на доме «Paix en Algerie».Расцеловать хотелось мне по-братскиих за такие верные слова.«Я русский, — подошел я. — Все в порядке!»Заулыбались парни: «О, Москва!»А я примерился… Чего взбираться на спину?Я долговязый — дотянусь и так.И, уголь взяв у тех парней, под надписьюя восклицательный поставил знак!Пора смываться было… Чуть проскальзывалилучи рассвета на дома, мосты.А парни на руку мою показывалис улыбкою: «Ого – рука Москвы».…Как поживает он — мой восклицательный?Я, как стихотворением, им горд.Каким-нибудь ажаном толстым тщательноон с надписью давно, наверно, стерт.Живу себе простым московским жителем,но на руку свою — поймите вы —с тех пор смотрю я гордо, уважительно.Еще бы: ведь она – рука Москвы!21 февраля, Бакуриани