Собрание сочинений. Том 42
Шрифт:
“Природа получилась как идея в форме инобытия. Так как идея, таким образом, выступает здесь как отрицание самой себя, или как внешняя себе, то дело обстоит не так, что природа является внешней только в относительном смысле, по отношению к этой идее, а так, что внешность составляет то определение, в котором идея выступает как природа” (стр. 227).
Внешность следует понимать здесь не как проявляющуюся вовне и открывающуюся для света, для чувственного человека чувственность; внешность надо здесь понимать в смысле отчуждения, в смысле недостатка, порока, которого не должно быть. Ибо истинное все еще есть идея. Природа есть только форма ее инобытия. А так как абстрактное мышление есть сущность, то то, что внешне по отношению к нему, есть по самой сущности своей нечто лишь внешнее. Абстрактный мыслитель признает, что сущностью природы является чувственность, внешность в противоположность внутри себя движущемуся мышлению. Но вместе с тем он выражает эту противоположность таким образом, что эта внешность природы, ее противоположность мышлению
“Для нас дух имеет своей предпосылкой природу, будучи сам ее истиной, а значит и чем-то абсолютно первичным по отношению к ней. Природа исчезла в этой истине, и дух получился как достигшая своего для-себя-бытия идея, объектом которая, а в то же время и субъектом, является понятие. Это тождество есть абсолютная отрицательность, потому что в природе понятие имеет свою полную внешнюю объективность, но теперь это его отчуждение снято, и оно, понятие, в этом отчуждении стало для себя тождественным с самим собой. Таким образом, оно есть это тождество только в качестве возвращения из природы” (стр. 392).
“Откровение, которое, в качестве абстрактной идеи, есть непосредственный переход к природе, ее становление, есть, в качестве откровения свободного духа, полагание им природы как своего мира, – полагание, которое, в качестве рефлексии, есть в то же время предполагание мира как самостоятельной природы. Откровение в понятии есть сотворение духом природы как своего бытия, в котором он дает себе утверждение и истину своей свободы. – Абсолютное есть дух; это есть высшее определение абсолютного”. [XXXIV]
К. Маркс. ИЛЛЮСТРАЦИИ К НОВЕЙШИМ СТИЛИСТИЧЕСКИМ УПРАЖНЕНИЯМ ФРИДРИХА-ВИЛЬГЕЛЬМА IV В ОБЛАСТИ КАБИНЕТСКИХ УКАЗОВ
«Я не могу, хотя бы и на короткое время, покинуть родную землю, не выразив публично глубокого чувства благодарности от имени своего и королевы {Елизаветы}, которым преисполнено наше сердце. Оно порождено многочисленностью устных и письменных проявлений любви к нам, которая была вызвана покушением 26 июля, — той любви, которая уже в самый момент преступления восторженно неслась нам навстречу, когда рука всевышнего отвела смертоносную пулю от моей груди и отбросила ее наземь. Устремляя взор к божественному спасителю, я с бодрым духом приступаю к моим повседневным делам, дабы завершить начатое, осуществить подготовленное, с новой уверенностью в победе бороться против зла и быть для моего народа тем, к чему мое высокое призвание меня обязывает и чего любовь моего народа заслуживает.
Эрдмансдорф, 5 августа 1844
(подпись) Фридрих-Вильгельм».
Непосредственное чувство — плохой сочинитель. Письмо, которое влюбленный в глубоком волнении пишет своей возлюбленной, не есть образец стилистики, но именно эта неясность выражения является наиболее ясным, очевидным и трогающим сердце выражением той власти, какую имеет любовь над автором письма. Власть любви над автором письма не что иное, как власть возлюбленной над ним. Эта порожденная страстью неясность и полнейшая путаница в стиле льстит поэтому сердцу возлюбленной; ибо рефлектированная, всеобщая и потому не внушающая доверия природа языка приобрела здесь характер непосредственно-индивидуальный, чувственно-властный и вследствие этого внушает абсолютное доверие. Свободная от всяких сомнений вера в неподдельность любви, которую выражает возлюбленный, есть для возлюбленной высшее наслаждение собой, есть ее вера в самое себя.
Из этих предварительных замечаний вытекает следующее: мы окажем прусскому народу неизмеримую услугу, если поставим вне всяких сомнений истинную неподдельность королевской благодарности. Но мы поставим эту неподдельность вне всякого сомнения, если покажем, какую власть имеет над венценосным сочинителем чувство благодарности, а докажем власть этого чувства над венценосным сочинителем тем, что покажем всю стилистическую путаницу благодарственного кабинетского указа. Мы надеемся поэтому, что цель нашего патриотического анализа не будет ложно истолкована.
«Я не могу, хотя бы и на короткое время, покинуть родную землю, не выразив публично глубокого чувства благодарности от имени своего и королевы, которым преисполнено наше сердце».
По построению этой фразы в первую минуту можно подумать, что королевские сердца преисполнены своим собственным именем. Озадаченные этим странным переполнением, мы после размышления обнаруживаем, что придаточное предложение: «которым преисполнено наше сердце» относится не к «имени», а к стоящему дальше «чувству благодарности». Единственное число — «наше сердце» — для обозначения сердца короля и сердца королевы может быть оправдано как поэтическая вольность, как сердечное выражение сердечного согласия сердечной высокой четы. Лаконичность оборота: «от имени своего и королевы» — вместо «от своего имени и от имени королевы» — легко приводит к ложному толкованию. Под словами «от имени своего и королевы» можно понимать имя одного только короля, так как имя мужа есть имя и мужа и жены. Правда, это привилегия великих людей — равно как и детей — вместо слова «я» употреблять в качестве подлежащего свое имя. Так, Цезарь позволял себе — вместо «я победил» — говорить: «Цезарь победил». Также и дети не говорят: «Я хочу посещать школу в Вене»,
а говорят: «Фридрих, Карл, Вильгельм и т. д. хочет посещать школу в Вене». Но было бы опасным новшеством превращать свое «я» в подлежащее и одновременно уверять, что это «я» говорит от своего «собственного» имени. Подобное утверждение могло бы показаться признанием в том, что человек обычно говорит не по собственному побуждению. «Я не могу, хотя бы и на короткое время, покинуть родную землю». Тоже не очень удачный и уже во всяком случае не облегчающий понимание оборот для передачи выражения: «Я не могу покинуть даже на короткое время родную землю, не выразив…» и т. д. Здесь трудность для понимания возникла в результате сочетания трех мыслей: 1) что король покидает свою родную землю, 2) что он покидает ее лишь на короткое время, 3) что он чувствует потребность выразить благодарность народу. Опубликованное слишком сжатое выражение этих трех мыслей создает впечатление, будто король высказал свою благодарность только потому, что покидает родную землю. Но если эта благодарность была высказана всерьез, исходила из глубины сердца, то выражение ее не могло иметь место по такому случайному поводу. Переполненное чувствами сердце дает им выход при любых обстоятельствах.«Она» (благодарность) «порождена многочисленностью устных и письменных проявлений любви к нам, которая была вызвана покушением 26 июля, — той любви, которая уже в самый момент преступления восторженно неслась нам навстречу, когда рука всемогущего отвела смертоносную пулю от моей груди и отбросила ее наземь».
Неизвестно, вызвало ли покушение любовь или проявление этой любви, тем более, что слово «любовь» в родительном падеже вновь появляется после вводного предложения, как главная и выделяемая часть речи предложения. Стилистическая вольность повторения этого родительного падежа бросается в глаза. Трудность возрастает, когда мы рассматриваем содержание этого предложения. Может ли любовь, которая устно и письменно проявлялась, непосредственно обозначаться как субъект, который шумел на улице? Не требует ли хронологическая правда, чтобы сначала было сказано о той любви, которая проявилась тут же во время события, и лишь затем — о более поздних проявлениях любви в письменной и устной форме?
Не надо ли было избежать подозрения в том, что королю захотелось одновременно польстить и аристократии и народу? Аристократии, — поскольку устные и письменные проявления ее любви, хотя по времени они имели место позднее, чем проявления любви со стороны народа, все же по своему воздействию сумели раньше пробудить чувство благодарности в сердце короля; народу, — поскольку его ликующая любовь объявляется здесь однозначной по своему существу с письменными и устными проявлениями любви аристократии; следовательно, для любви отменяется знатность происхождения. Наконец, кажется, не очень уместно заставлять бога непосредственно отводить своей рукой «смертоносную пулю»; всякое мало-мальски последовательное мышление может на этом основании прийти к ложному выводу, будто бог одновременно и наводил на короля руку преступника и отводил от короля смертоносную пулю; ибо как можно предполагать одностороннее действие бога?
«Устремляя взор к божественному спасителю, я с бодрым духом приступаю к моим повседневным делам, чтобы завершить начатое, осуществить подготовленное, с новой уверенностью в победе бороться против зла и быть для моего народа тем, к чему мое высокое призвание меня обязывает и чего любовь моего народа заслуживает».
Пожалуй, нельзя сказать: «я приступаю», «чтобы быть чем-то». В лучшем случае, можно приступить, «чтобы стать чем-то». Движение в смысле становления предстает, по крайней мере, как результат движения «приступают», хотя мы и этот последний оборот речи не склонны рекомендовать как правильный. То обстоятельство, что его величество «приступает, устремляя взор к богу», чтобы «завершить начатое, осуществить подготовленное», не сулит, кажется, ни успешного завершения, ни успешного осуществления. Чтобы завершить начатое и осуществить подготовленное, для этого необходимо твердо направить свой взор на это начатое и подготовленное, а не взирать в туманную даль, отвлекаясь от этих предметов. Тот, кто действительно «приступает, устремляя взор к богу», «не растворится» ли сам «в созерцании бога»? Не улетучатся ли все его мирские планы и помыслы? Обособленная заключительная фраза, выделенная запятой, как нечто самодовлеющее, — «любовь моего народа заслуживает», как будто намекает на недосказанное, скрытое окончание придаточного предложения, которое бы гласило, примерно, так: «заслуживает кнута моего зятя Николая и политики моего кума Меттерниха», или же «заслуживает куцей конституции рыцаря Бунзена».
Написано К. Марксом около 15 августа 1844г
Напечатано без подписи в газете «Vorwarts!» №66, 17 августа 1844г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с немецкого
Ф. Энгельс. ПРЕССА И ГЕРМАНСКИЕ ДЕСПОТЫ
Наши читатели уже знают о быстром распространении в Германии республиканских и коммунистических принципов, успех которых вызвал в последнее время необычайный ужас у коронованных разбойников и их советников в этом великом союзе государств. Поэтому приводятся в действие дополнительные репрессивные меры, чтобы воспрепятствовать росту этих «опасных доктрин», в частности, в Пруссии. Как выяснилось, в 1834г в Вене состоялась тайная конференция полномочных представителей, принявшая протокол, который был лишь недавно опубликован; он предусматривал строжайшие ограничения для прессы и провозгласил «божественное право» государей, как стоящее выше всех законодательных и любых других народных органов. Как образчик принципа «Священного союза», проведенного в этом ужасном протоколе, приведем статью восемнадцатую, которая гласит: