Собрание сочинений. Том 5

Молитва перед поэмой

Поэт в России – больше, чем поэт.В ней суждено поэтами рождатьсялишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,кому уюта нет, покоя нет.Поэт в ней – образ века своегои будущего призрачный прообраз.Поэт подводит, не впадая в робость,итог всему, что было до него.Сумею ли? Культуры не хватает…Нахватанность пророчеств не сулит…Но дух России надо мной витаети дерзновенно пробовать велит.И, на колени тихо становясь,готовый и для смерти и победы,прошу смиренно помощи у вас,великие российские поэты…Дай, Пушкин, мне свою певучесть,свою раскованную речь,свою пленительную участь —как бы шаля, глаголом жечь.Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,своей презрительности яди келью замкнутой души,где дышит, скрытая в тиши,недоброты твоей сестра —лампада тайного добра.Дай, Некрасов, уняв мою резвость,боль иссеченной музы твоей —у парадных подъездов, у рельсови в просторах лесов и полей.Дай твоей неизящности силу.Дай мне подвиг мучительный твой,чтоб идти, волоча всю Россию,как бурлаки идут бечевой.О, дай мне, Блок, туманность вещуюи два кренящихся крыла,чтобы, тая загадку вечную,сквозь тело музыка текла.Дай, Пастернак, смещенье дней,смущенье веток,срашенье запахов, тенейс мученьем века,чтоб слово, садом бормоча,цвело и зрело,чтобы вовек твоя свечаво мне горела.Есенин, дай на счастье нежность мнек березкам и лугам, к зверью и людями ко всему другому на земле,что мы с тобой так беззащитно любим.Дай, Маяковский, мне глыбастость, буйство, бас,непримиримость грозную к подонкам,чтоб смог и я, сквозь время прорубясь,сказать о нем товарищам потомкам.

Пролог

За тридцать мне. Мне страшно по ночам.Я простыню коленями горбачу,лицо топлю в подушке, стыдно плачу,что жизнь растратил я по мелочам,а утром снова так же ее трачу.Когда б вы знали, критики мои,чья доброта безвинно под вопросом,как ласковы разносные статьив сравненье с моим собственным разносом,вам стало б легче, если в поздний часнесправедливо мучит совесть вас.Перебирая все мои стихи,я вижу: безрассудно разбазарясь,понамарал я столько чепухи…А не сожжешь: по свету разбежалась.Соперники мои, отбросим лестьи ругани обманчивую честь.Размыслим-ка над судьбами своими.У нас у всех одна и та же естьболезнь души. Поверхностность ей имя.Поверхностность, ты хуже слепоты.Ты можешь видеть, но не хочешь видеть.Быть может, от безграмотности ты?А может, от боязни корни выдратьдеревьев, под которыми росла,не посадив на смену ни кола?!И мы не потому ли так спешим,снимая внешний слой лишь на полметра,что, мужество забыв, себя страшимсамой задачей – вникнуть в суть предмета?Спешим… Давая лишь полуответ,поверхностность несем, как сокровенья,не из расчета хладного, – нет, нет! —а из инстинкта самосохраненья.Затем приходит угасанье сили неспособность на полет, на битвы,и перьями домашних наших крылподушки подлецов уже набиты…Метался я… Швыряло взад-впередменя от чьих-то всхлипов или стоновто в надувную бесполезность од,то в ложную полезность фельетонов.Кого-то оттирал всю жизнь плечом,а это был я сам. Я в страсти пылкой,наивно топоча, сражался шпилькой,где следовало действовать мечом.Преступно инфантилен был мой пыл.Безжалостности полной не хватало,а значит, полной жалости… Я былкак среднее из воска и металлаи этим свою молодость губил.Пусть каждый входит в жизнь под сим обетом:помочь тому, что долженствует цвесть,и отомстить, не позабыв об этом,всему тому, что заслужило месть!Боязнью мести мы не отомстим.Сама возможность мести убивает,и самосохранения инстинктне сохраняет нас, а убивает.Поверхностность – убийца, а не друг,здоровьем притворившийся недуг,опутавший сетями обольщений…На частности разменивая дух,мы в сторону бежим от обобщений.Теряет силы шар земной в пустом,оставив обобщенья на потом.А может быть, его незащищенностьи есть людских судеб необобщенностьв прозренье века, четком и простом?!…Я ехал по России вместе с Галей,куда-то к морю в «Москвиче» спешаот всех печалей… Осень русских далейпообок золотела все усталей,листами под покрышками шурша,и отдыхала за рулем душа.Дыша степным, березовым, соснистым,в меня швырнув немыслимый массив,на скорости за семьдесят, со свистом,Россия обтекала наш «Москвич».Россия что-то высказать хотелаи что-то понимала, как никто.Она «Москвич» вжимала в свое телои втягивала в самое нутро.И, видимо, с какою-то задумкой,скрывающей до срока свою суть,мне подсказал сразу же за Тулойна Ясную Поляну повернуть.И вот в усадьбу, дышащую ветхо,вошли мы, дети атомного века,спешащие, в нейлоновых плащах,и замерли, внезапно оплошав.И, ходоков за правдою потомки,мы ощутили вдруг в минуту тувсе те же, те же на плечах котомкии тех же ног разбитых босоту.Немому повинуясь повеленью,закатом сквозь листву просквожены,вступили мы в тенистую аллеюпо имени «Аллея Тишины».И эта золотая просквоженность,не удаляясь от людских недоль,снимала суету, как прокаженность,и, не снимая, возвышала боль.Боль, возвышаясь, делалась прекрасной,в себе соединив покой и страсть,и дух казался силою всевластной,но возникал в душе вопрос бесстрастныйи так ли уж всевластна эта власть?Добились ли каких-то измененийвсе те, кому от нас такой почет,чей дух обширней наших измерений?Добились? Или все как встарь течет?А между тем – усадьбы той хозяин,невидимый, держал нас на видуи чудился вокруг: то проскользаяседобородым облаком в пруду,то слышался своей походкой крупнойв туманности дымящихся лощин,то часть лица являл в коре огрублой,изрезанной ущельями морщин.Космато его брови прорасталив дремучести бурьянной на лугу,и корни на тропинках проступали,как жилы на его могучем лбу.И, не ветшая, – царственно древнея,верша вершинным шумом колдовство,вокруг вздымались мощные деревья,как мысли неохватные его.Они стремились в облака и недра,шумели все грознее и грозней,и корни их вершин росли из неба,вглубь уходя вершинами корней…Да, ввысь и вглубь – и лишь одновременно!Да, гениальность – выси с глубью связь!..Но сколькие живут все так же бренно,в тени великих мыслей суетясь…Так что ж, напрасно гениям горелосьво имя изменения людей?И, может быть, идей неустарелость —свидетельство бессилия идей?Который год уже прошел, который,а наша чистота, как во хмелю,бросается Наташею Ростовойк лжеопыту – повесе и вралю!И вновь и вновь – Толстому в укоренье —мы забываем, прячась от страстей,что Вронский – он черствее, чем Каренин,в мягкосердечной трусости своей.А сам Толстой? Собой же поколеблен,он своему бессилью не пример, —беспомощно метавшийся, как Левин,в благонаивном тщанье перемен?..Труд гениев порою их самихпугает результатом подсомненным,но обобщенья каждого из них,как в битве – сантиметр за сантиметром.Пусть имена великие Россиинас всех от опасений оградят.Они Россию заново родилии заново не раз ее родят.Когда и безъязыко, и незрячеона брела сквозь плети, батожье,явился Пушкин просто и прозрачно,как самоосознание ее.Когда она усталыми глазамиискала своих горестей исток, —как осмысленье зревшего сознанья,пришел Толстой, жалеюще жесток,но – руки заложив за ремешок.Так думал я запутанно, пространно,давно оставив Ясную Полянуи сквозь Россию мчась на «Москвиче»с любимой, тихо спящей на плече.Сгущалась ночь, лишь слабо розовеясьпо краешку… Летели в лоб огни.Гармошки заливались. Рыжий месяцзаваливался пьяно за плетни.Свернув куда-то в сторону с шоссе,затормозил я, разложил сиденья,и мы поплыли с Галей в сновиденьясквозь наважденья звезд – щека к щеке…Мне снился мир без немощных и жирных,без долларов, червонцев и песет,где нет границ, где нет правительств лживых,ракет и дурно пахнущих газет.Мне снился мир, где все так первозданнотопорщится черемухой в росе,набитой соловьями и дроздами,где все народы в братстве и родстве,где нет ни клеветы, ни поруганий,где воздух чист, как утром на реке,где мы живем, навек бессмертны, с Галей,как видим этот сон – щека к щеке…Но пробудились мы… «Москвич» наш дерзкостоял на пашне, ткнувшийся в кусты.Я распахнул продрогнувшую дверцу,и захватило дух от красоты.Над яростной зарею, красной, грубой,с цигаркой, сжатой яростно во рту,вел самосвал парнишка стальнозубый,вел яростно на яростном ветру.И яростно, как пламенное сопло,над чернью пашен, зеленью луговсамо себя выталкивало солнцеиз яростно вцепившихся стогов.И облетали яростно деревья,и, яростно скача, рычал ручей,и синева, алея и ярея,качалась очумело от грачей.Хотелось так же яростно ворваться,как в ярость, в жизнь, раскрывши ярость крыл…Мир был прекрасен. Надо было дратьсяза то, чтоб он еще прекрасней был!И снова я вбирал, припав к баранке,в глаза неутолимые моидворцы культуры. Чайные. Бараки.Райкомы. Церкви. И посты ГАИ.Заводы. Избы. Лозунги. Березки.Треск реактивный в небе. Тряск возков.Глушилки. Статуэтки-переросткидоярок, пионеров, горняков.Глаза старух, глядящие иконно.Задастость баб. Детишек ералаш.Протезы. Нефтевышки. Терриконы,как груди возлежащих великанш.Мужчины трактора вели. Пилили.Шли к проходной, спеша потом к станку.Проваливались в шахты. Пиво пили,располагая соль по ободку.А женщины кухарили. Стирали.Латали, успевая все в момент.Малярили. В очередях стояли.Долбили землю. Волокли цемент.Смеркалось вновь. «Москвич» был весь росистый,и ночь была звездами всклень полна,а Галя доставала наш транзистор,антенну выставляя из окна.Антенна упиралась в мирозданье.Шипел транзистор в Галиных руках.Оттуда, не стыдясь перед звездами,шла бодро ложь на стольких языках.О, шар земной, не лги и не играй!Ты сам страдаешь — больше лжи не надо!Я с радостью отдам загробный рай,чтоб на земле поменьше было ада!Машина по ухабам бултыхалась.(Дорожники, ну что ж вы, стервецы!)Могло казаться, что вокруг был хаос,но были в нем «начала» и «концы».И, глядя в ночь звездастую, вперед,я думал, что в спасительные звеньясвязуются великие прозреньяи, может, лишь звена недостает…Ну что же, мы живые. Наш черед.

Монолог египетской пирамиды

Я — египетская пирамида.Я легендами перевита.И писаки меня разглядывают,и музеи меня раскрадывают,и ученые возятся с лупами,пыль пинцетами робко сколупывая,и туристы, потея, теснятся,чтоб на фоне бессмертия сняться.Отчего же пословицу древнююповторяют феллахи и птицы,что боятся все люди времени,а оно — пирамид боится!Люди, страх вековой укротите!Стану доброй, только молю:украдите, украдите,украдите память мою!Я вбираю в молчанье суровомвсю взрывную силу веков.Кораблем космическим с ревомотрываюсь я от песков.Я плыву марсианским таинствомнад землей, над людьми-букашками,лишь какой-то туристик болтается,за меня зацепившись подтяжками.Вижу я сквозь нейлонно-неоновое:государства лишь внешне новы.Все до ужаса в мире не новое —тот же древний Египет — увы!Та же подлость в ее оголтении.Те же тюрьмы — только модерные.То же самое угнетение,только более лицемерное.Те же воры, жадюги, сплетники,торгаши… Переделать их? Дудки!Пирамиды недаром скептики.Пирамиды — они не дуры.Облака я углами раздвинуи прорежусь, как призрак, из них.Ну-ка, сфинкс под названьем Россия,покажи свой таинственный лик!Вновь знакомое вижу воочию —лишь сугробы вместо песков.Есть крестьяне, и есть рабочие,и писцы — очень много писцов.Есть чиновники, есть и армия.Есть, наверное, свой фараон.Вижу знамя какое-то… Алое!А, — я столько знавала знамен!Вижу, здания новые грудятся,вижу, горы встают на дыбы.Вижу, трудятся… Невидаль – трудятся!Раньше тоже трудились рабы…Слышу я — шумит первобытноих, тайгой называемый лес.Вижу что-то… Никак, пирамида!«Эй, ты кто?» «Я – Братская ГЭС».«А, слыхала: ты первая в миреи по мощности, и т. п.Ты послушай меня, пирамиду.Кое-что расскажу я тебе.Я, египетская пирамида,как сестре, тебе душу открою.Я дождями песка перемыта,но еще не отмыта от крови.Я бессмертна, но в мыслях безверье,и внутри все кричит и рыдает.Проклинаю любое бессмертье,если смерти — его фундамент!Помню я, как рабы со стонамиволокли под плетьми и палками,поднатужась, глыбу стотоннуюпо песку на полозьях пальмовых.Встала глыба… Но в поисках выходаим велели без всякой запинкидля полозьев ложбинки выкопатьи ложиться в эти ложбинки.И ложились рабы в покорностипод полозья: так бог захотел…Сразу двинулась глыба по скользкостиих раздавливаемых тел.Жрец являлся… С ухмылкой пакостнойозирая рабов труды,волосок, умащеньями пахнущий,он выдергивал из бороды.Самолично он плетью секи визжал: «Переделывать, гниды!» —если вдруг проходил волосокмежду глыбами пирамиды.И — наискосокв лоб или висок:«Отдохнуть часок?Хлеба хоть кусок?Жрите песок!Пейте сучий сок!Чтоб – ни волосок!Чтоб – ни волосок!»А надсмотрщики жрали, толстелии плетьми свою песню свистели.

Песня надсмотрщиков

Мы надсмотрщики,мы — твои ножки, трон.При виде нас морщитсябрезгливо фараон.А что он без нас?Без наших глаз?Без наших глоток?Без наших плеток?Плетка — лекарство,хотя она не мед.Основа государства —надсмотр, надсмотр.Народ без назиданияработать бы не смог.Основа созидания —надсмотр, надсмотр.И воины, раскиснув,бежали бы, как сброд.Основа героизма —надсмотр, надсмотр.Опасны, кто задумчивы.Всех мыслящих — к закланью.Надсмотр за душамиважней, чем за телами.Вы что-то загалдели?Вы снова за нытье?Свободы захотели?А разве нет ее?(И звучат не слишком бодроголоса: «Есть! Есть!» —то ли есть у них свобода,то ли хочется им есть!)Мы — надсмотрщики.Мы гуманно грубые.Мы вас бьем не до смерти,для вашей пользы, глупые.Плетками по чернымспинам рубя,внушаем: «Почетнаработа раба».Что о свободе грезить?Имеете вы, дурни,свободу — сколько влезетмолчать, о чем вы думаете.Мы – надсмотрщики.С нас тоже пот ручьем.Рабы, вы нас не можетеупрекнуть ни в чем.Мы смотрим настороженно.Мы псы — лишь без намордников.Но ведь и мы, надсмотрщики,рабы других надсмотрщиков.А над рабами стонущими,раб Амона он —надсмотрщик всех надсмотрщиков,наш бедный фараон.ПИРАМИДА ПРОДОЛЖАЕТ:Но за рабство рабы не признательны.Несознательны рабы, несознательны.Им не жалко надсмотрщиков, рабам,им не жалко фараона, рабам, —на себя не хватает жалости.И проходит стон по рядам,стон усталости.

Песня рабов

Мы рабы… Мы рабы… Мы рабы…Как земля, наши руки грубы.Наши хижины – наши гробы.Наши спины тверды, как горбы.Мы животные. Мы для косьбы,молотьбы, а еще городьбыпирамид, – возвеличить дабыфараонов надменные лбы.Вы смеетесь во время гульбысреди женщин, вина, похвальбы,ну а раб – он таскает столбыи камней пирамидных кубы.Неужели нет сил для борьбы,чтоб когда-нибудь встать на дыбы?Неужели в глазах голытьбы —предначертанность вечной судьбыповторять: «Мы рабы… Мы рабы…»?ПИРАМИДА ПРОДОЛЖАЕТ:А потом рабы восставали,фараонам за все воздавали,их швыряя под ноги толп…А какой из этого толк?Я, египетская пирамида,говорю тебе, Братская ГЭС:сколько в бунтах рабов перебито,но не вижу я что-то чудес.Говорят, уничтожено рабство…Не согласна: еще мощнейрабство всех предрассудков расовых,рабство денег, рабство вещей.Да,цепей старомодных нет,но другие на людях цепи —цепи лживой политики, церквии бумажные цепи газет.Вот живет человечек маленький.Скажем, клерк… Собирает он марки.Он имеет свой домик в рассрочку.Он имеет жену и дочку.Он в постели начальство поносит,ну, а утром доклады подноситизгибаясь, кивает: «Йес…»Он свободен, Братская ГЭС?Ты жестоко его не суди.Бедный малый, он раб семьи.Ну а вот в президентском креслечеловечек другой, и если,предположим, он даже не сволочь,что он сделать хорошего сможет?Ведь, как трон фараона, без новшествкресло — в рабстве у собственных ножек.Ну а ножки — те, кто поддерживаюти, когда им надо, придерживают.Президенту надоедает,что над ним чье-то «надо!» витает,но бороться поздно: в их лестикулаки увязают, как в тесте.Президент сопит обессиленно:«Ну вас к черту! Все опостылело…»Гаснут в нем благородные страсти…Кто он? Раб своей собственной власти.Ты подумай, Братская ГЭС,в скольких людях — забитость, запуганность.Люди, где ваш хваленый прогресс?Люди, люди, как вы запутались!Наблюдаю гранями строгимии потрескавшимися сфинксамиза великими вашими стройками,за великими вашими свинствами.Вижу: дух человеческий слаб.В человеке нельзя не извериться.Человек — по природе раб.Человек никогда не изменится.Нет, отказываюсь наотрезждать чего-то… Прямо, открытоговорю это, Братская ГЭС,я, египетская пирамида.

БратскаяГЭС:

Пирамида, я дочь России,непонятной тебе земли.Ее с детства плетьми крестили,на клочки разрывали, жгли.Ее душу ногами топтали,нанося за ударом удар,печенеги, варяги, татары,и свои – пострашнее татар.И лоснились у воронов перья,над костьми вырастало былье,и сложилось на свете поверьео великом терпенье ее.Прославлено терпение России.Оно до героизма доросло.Ее, как глину, на крови месили,ну а она терпела – да и все.И бурлаку, с плечом, протертым лямкой,и пахарю, упавшему в степи,она шептала с материнской ласкойизвечное: «Терпи, сынок, терпи…»Могу понять, как столько лет Россиятерпела голода и холодаи войн жестоких муки нелюдские,и тяжесть непосильного труда,и дармоедов, лживых до предела,и разное обманное вранье,но не могу замыслить, как терпелаона само терпение свое?!Есть немощное жалкое терпенье.В нем полная забитость естества.В нем рабская покорность, отупенье.России суть совсем не такова.Ее терпенье – мужество пророка,который умудренно терпелив.Она терпела всё. Но лишь до срока,как мина… А потом случился взрыв!ПРЕРВАЛА ПИРАМИДА: Я противвсяких взрывов… Навидалась я!Колют, рубят, а много ли проку —только кровь проливается зря.БРАТСКАЯ ГЭС ПРОДОЛЖАЕТ:Зря? И над кранами, эстакадами,пирамида, к тебе сквозь мошкуподнимаю ковшом экскаваторав кабаках и боярах Москву.Погляди-ка: в ковше над зубьямизолотые торчат купола.Что случилось там? Что насупленнораззвонились колокола?

Казнь Стеньки Разина

Как во стольной Москве белокаменнойвор по улице бежит с булкой маковой.Не страшит его сегодня самосуд.Не до булок… Стеньку Разина везут!Царь бутылочку мальвазии выдаивает,перед зеркалом свейским прыщ выдавливает,примеряет новый перстень-изумруд —и на площадь… Стеньку Разина везут!Как за бочкой бокастой бочоночек,за боярыней катит боярчоночек.Леденец зубенки весело грызут.Нынче праздник! Стеньку Разина везут!Прет купец, треща с гороха.Мчатся вскачь два скомороха.Семенит ярыжка-плут…Стеньку Разина везут!В струпьях все, едва живыестарцы с вервием на вые,что-то шамкая, ползут…Стеньку Разина везут!И срамные девки тоже,под хмельком вскочив с рогожи,огурцом намазав рожи,шпарят рысью — в ляжках зуд…Стеньку Разина везут!И под визг стрелецких жен,под плевки со всех сторонна расхристанной телегеплыл в рубахе белой он.Он молчал, не утирался,весь оплеванный толпой,только горько усмехался,усмехался над собой:«Стенька, Стенька, ты как ветка,потерявшая листву.Как в Москву хотел ты въехать!Вот и въехал ты в Москву…Ладно, плюйте, плюйте, плюйте —все же радость задарма.Вы всегда плюете, люди,в тех, кто хочет вам добра.А добра мне так хотелосьна персидских берегахи тогда, когда летелосьвдоль по Волге на стругах!Что я ведал? Чьи-то очи,саблю, парус да седло…Я был в грамоте не очень…Может, это подвело?Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,приговаривал, ретив:«Супротив народа вздумал!Будешь знать, как супротив!»Я держался, глаз не прятал.Кровью харкал я в ответ:«Супротив боярства — правда.Супротив народа — нет».От себя не отрекаюсь,выбрав сам себе удел.Перед вами, люди, каюсь,но не в том, что дьяк хотел.Голова моя повинна.Вижу, сам себя казня:я был против — половинно,надо было — до конца.Нет, не тем я, люди, грешен,что бояр на башнях вешал.Грешен я в глазах моихтем, что мало вешал их.Грешен тем, что в мире злобствабыл я добрый остолоп.Грешен тем, что, враг холопства,сам я малость был холоп.Грешен тем, что драться думалза хорошего царя.Нет царей хороших, дурень…Стенька, гибнешь ты зазря!»Над Москвой колокола гудут.К месту Лобному Стеньку ведут.Перед Стенькой, на ветру полоща,бьется кожаный передник палача,а в руках у палача над толпойголубой топор, как Волга, голубой.И плывут, серебрясь, по топоруструги, струги, будто чайки поутру…И сквозь рыла, ряшки, харицеловальников, менял,словно блики среди хмари,Стенька ЛИЦA увидал.Были в ЛИЦАХ даль и высь,а в глазах, угрюмо-вольных,словно в малых тайных Волгах,струги Стенькины неслись.Стоит все терпеть бесслезно,быть на дыбе, колесе,если рано или позднопрорастают ЛИЦА грозноу безликих на лице…И спокойно (не зазря он, видно, жил)Стенька голову на плаху положил,подбородок в край изрубленный упери затылком приказал: «Давай, топор…»Покатилась голова, в крови горя,прохрипела голова: «Не зазря…»И уже по топору не струги —струйки, струйки…Что, народ стоишь, не празднуя?Шапки в небо – и пляши!Но застыла площадь Красная,чуть колыша бердыши.Стихли даже скоморохи.Среди мертвой тишиныперескакивали блохис армяков на шушуны.Площадь что-то поняла,площадь шапки сняла,и ударили три раза,клокоча, колокола.А от крови и чуба тяжела,голова еще ворочалась, жила.С места Лобного подмоклоготуда, где голытьба,взгляды письмами подметнымишвыряла голова…Суетясь, дрожащий попик подлетел,веки Стенькины закрыть он хотел.Но, напружившись, по-зверьи страшны,оттолкнули его руку зрачки.На царе от этих чертовых глаззябко шапка Мономаха затряслась,и, жестоко, не скрывая торжества,над царем захохотала голова!..БРАТСКАЯ ГЭС ПРОДОЛЖАЕТ:Пирамида, тебя расцарапало?Ты очнись — все это вдали,а в подъятом ковше экскаваторалишь горстища русской земли.Но рокочет, неистребимое,среди царства тайги и зверьяповторяемое турбинамиэхо стенькиного «Не зазря…»Катерами швыряясь и лодками,волны валятся, волочаи рябую улыбку Болотникова,и цыганский оскал Пугача.Я всю душу России вытащу,я всажу в столетия бур.Я из прошлого светом выхвачузапурженный Петербург.

Декабристы

Над петербургскими домами,над воспаленными умамицаря и царского врага,над мешаниной свистов, матов,церквей, борделей, казематовкликушей корчилась пурга.Пургу лохматили копыта.Все было снегом шито-крыто.Над белой зыбью мостовыхлуна издерганно, испито,как блюдце в пальцах у спирита,дрожала в струях снеговых.Какой-то ревностный служака,солдат гоняя среди мрака,учил их фрунту до утра,учил «ура!» орать поротно,решив, что сущность патриота —преподавание «ура!».Булгарин в дом спешил с морозцуи сразу – к новому доносцуна частных лиц и на печать.Живописал не без полета,решив, что сущность патриота —как заяц лапами стучать.Корпели цензоры-бедняги.По вольномыслящей бумаге,потея, ползали носы.Носы выискивали что-то,решив, что сущность патриота —искать, как в шерсти ищут псы.Но где-то вновь под пунш и свечивовсю крамольничали речи,предвестьем вольности дразня.Вбегал, в снегу и строчках, Пушкин…В глазах друзей и в чашах с пуншемплясали чертики огня.И Пушкин, воздевая руку,а в ней – трепещущую муку,как дрожь невидимой трубы,в незабываемом наитьечитал: «…мужайтесь и внемлите,восстаньте, падшие рабы!»Они еще мальчишки были,из чубуков дымы клубили,в мазурках вихрились легко.Так жить бы им – сквозь поцелуи,сквозь переплеск бренчащей сбруи,и струи снега, и «Клико»!Но шпор заманчивые звоныне заглушали чьи-то стоныв их опозоренной стране.И гневно мальчики мужали,и по-мужски глаза сужали,и шпагу шарили во сне.А их в измене обвинялаи смрадной грязью обливалатупая свора стукачей.О, всех булгариных наивность!Не в этих мальчиках таиласьизмена родине своей.В сенате благостно, надменносидела сытая измена,произнося за речью речь,ублюдков милостью дарила,крестьян ласкающе давила,чтобы потуже их запречь.Измена тискала указы,боялась правды, как проказы.Боялась тех, кто ниш и сир.Боялась тех, кто просто юны.Страшась, прикручивала струныу всех опасно громких лир.О, только те благословенны,кто, как изменники измены,не поворачивая вспять,идут на доски эшафота,поняв, что сущность патриота —во имя вольности восстать!

Петрашевцы

Барабаны, барабаны…Петрашевцев казнят!Балахоны, балахоны,словно саваны, до пят.Холод адский, строй солдатский,и ОНИ — плечом к плечу.Пахнет площадью Сенатскойна Семеновском плацу.Тот же снег пластом слепящим,и пурги все той же свист.В каждом русском настоящемгде-то спрятан декабрист.Барабаны, барабаны…Нечет-чет, нечет-чет…Еще будут баррикады,а пока что эшафот.А пока что — всполошенно,мглою свет Руси казня,капюшоны, капюшонынадвигают на глаза.Но один, пургой обвитый,молчалив и отрешен,тайно всю Россию видитсквозь бессильный капюшон.В ней, разодран, перекошенсреди призраков, огней,плача, буйствует Рогожин.Мышкин мечется по ней.Среди банков и лабазов,среди тюрем и сиротв ней Алеша Карамазовтихим иноком бредет.Палачи, — неукоснимоне дает понять вам страх,что у вас — не у казнимых —капюшоны на глазах.Вы не видите России,ее голи, босоты,ее боли, ее силы,ее воли, красоты…Кони в мыле, кони в мыле!Скачет царский указ!Казнь короткую сменилина пожизненную казнь…Но лишь кто-то жалко-жалков унизительном пылу,балахон срывая жадно,прокричал царю хвалу.Торопился обалдело,рвал крючки и петли он,но, навек приросший к телу,не снимался балахон.Барабаны, барабаны…Тем, чья воля не тверда,быть рабами, быть рабами,быть рабами навсегда!Барабаны, барабаны…и чины высокие…Ах, какие балаганына Руси веселые!

Чернышевский

И когда, с возка сошедший,над тобою встал, толпа,честь России – Чернышевскийу позорного столба,ты подавленно глядела,а ему была видна,как огромное «Что делать?»,с эшафота вся страна.И когда ломали шпагу,то в бездейственном стыдеты молчала, будто паклюв рот засунули тебе.И когда солдат, потупясь,неумелый, молодой,«Государственный преступник»прикрепил к груди худой,что же ты, смиряя ропот,не смогла доску сорвать?Преступленьем стало – противпреступлений восставать.Но светло и обреченноиз толпы наискосокчья-то хрупкая ручонкаему бросила цветок.Он увидел чьи-то косыи ручонку различилс золотым пушком на коже,в блеклых пятнышках чернил.После худенькие плечи,бедный ситцевый наряди глаза, в которых свечидекабристские горят.И с отцовской тайной больюон подумал: будет срок,и неловко бросит бомбута, что бросила цветок.И, тревожен и задумчив,видел он в тот самый деньтени Фигнер и Засуличи халтуринскую тень.Он предвидел перед строем,глядя в сумрачную высь:бомба мир не перестроит,только мысль – и только мысль!

Степан Халтурин

Халтурин третью ночь не спит.Он болен – кажется, серьезно,а под подушкой дышит грозноего крамольный динамит.И ядовитые парыползут, ползут от динамита,и снова кашлем грудь изрыта,и ядом легкие полны.Чем будет этот динамит?Неужто он его прославит,но, как его, других отравит,а вовсе не освободит?Глаза куда-то вдаль вперив,рукой, привычною к рубанку,сдирает мокрую рубаху,и вновь щекой – на спящий взрыв.Сомненье гложет и грызет.В душе, сшибаясь, полыхаютКропоткин, Маркс, Бланки, Плеханов,и некто новый, кто грядет.На мир лакейства и господстватот некто, мыслью замахнется,вновь на дыбы Россию взвив…Но будет ли спасеньем взрыв?