Собрание сочинений. Том 5

«Идут белые снеги…»

Идут белые снеги,как по нитке скользя…Жить и жить бы на свете,да, наверно, нельзя.Чьи-то души, бесследнорастворяясь вдали,словно белые снеги,идут в небо с земли.Идут белые снеги…И я тоже уйду.Не печалюсь о смертии бессмертья не жду.Я не верую в чудо.Я не снег, не звезда,и я больше не будуникогда, никогда.И я думаю, грешный, —ну, а кем же я был,что я в жизни поспешнойбольше жизни любил?А любил я Россиювсею кровью, хребтом —ее реки в разливеи когда подо льдом,дух ее пятистенок,дух ее сосняков,ее Пушкина, Стенькуи ее стариков.Если было несладко,я не шибко тужил.Пусть я прожил нескладно —для России я жил.И надеждою маюсь(полный тайных тревог),что хоть малую малостья России помог.Пусть она позабудетпро меня без труда,только пусть она будетнавсегда, навсегда.Идут белые снеги,как во все времена,как при Пушкине, Стенькеи как после меня.Идут снеги большие,аж до боли светлы,и мои и чужиезаметая следы…Быть бессмертным не в силе,но надежда моя:если будет Россия,значит, буду и я.18 января 1965

Лишнее чудо

Т. П.

Все, ей-богу же, было бы прощеи, наверно, добрей и мудрей,если б я не сорвался на просьбе —необдуманной просьбе моей.И во мгле, настороженной чутко,из опавших одежд родилосьэто белое лишнее чудов грешном облаке темных волос.А когда я на улицу вышел,то случилось, чего я не ждал,только снег над собою услышал,только снег под собой увидал.Было в городе строго и лыжно.Под сугробами спряталась грязь,и летели сквозь снег неподвижноопушенные краны, кренясь.Ну зачем, почему и откуда,от какой неразумной любвиэто новое лишнее чудовдруг свалилось на плечи мои?Лучше б, жизнь, ты меня ударяла —из меня наломала бы дров,чем бессмысленно так одаряла, —тяжелее от этих даров.Ты добра, и к тебе не придраться,но в своей сердобольности – зла.Если б ты не была так прекрасна,ты бы страшной такой не была.И тот бог, что кричит из-под спуда,где-то там, у меня в глубине,тоже, может быть, лишнее чудо?Без него бы спокойнее мне?Так по белым пустым тротуарам,и казнясь и кого-то казня,брел и брел я, раздавленный даромкрасоты, подкосившей меня…1965

«Предощущение стиха…»

В. К о р н и л о в у

Предощущение стихау настоящего поэтаесть ощущение греха,что совершен когда-то, где-то…Пусть совершен тот грех не им, —себя считает он повинным,настолько с племенем земнымон связан чувством пуповины.И он по свету сам не свойбежит от славы и восторгавсегда с повинной головой,но только поднятой высоко.Потери мира и войны,любая сломанная веткав нем вырастают до вины —его вины – не просто века.И жизнь своя ему страшна, —она грешным-грешна подавно.Любая женщина – вина,дар без возможности отдарка.Поэтом вечно движет стыд,его кидая в необъятность,и он костьми мосты мостит,оплачивая неоплатность.А там, а там – в конце пути,который есть, куда ни денься,он скажет: «Господи, прости!..» —на это даже не надеясь.И дух от плоти отойдет,и – в пекло, раем не прельщенный,прощенный господом, да вотсамим собою не прощенный.1965

Памяти Урбанского

Урбанский Женька, черт зубастый,меня ручищами сграбастай,подняв, похмельного, с утра,весь напряженный, исподлобный,весь и горящий, и спаленныйуже до самого нутра.В рыбацкой кепке, грубом свитреты появись, разбойно свистни,как в нашей юности, когдабез славы жили мы и грошей,но жизнью все-таки хорошей,горя – не то чтобы коптя.Да, были мы несовершенны,но в нас кричала оглашеннопо совершенству маета.Мы баб любили, водку дули,но яро делали мы дубли,сгорая так, что дым из рта!И там, в пустыне азиатской,на съемке пышной и дурацкой,среди, как жизнь, зыбучих дюн;ломясь всей кровью, шкурой, шерстьюкак сумасшедший, к совершенству,ты крикнул: «Плохо! Новый дубль!»Искусство – съемка трюковая,та трюковая, роковая,где выжимают полный газ.От нас – поэтов и актеров —оно, как Молох, ждет повторов —все совершенней каждый раз!И все смертельней каждый раз!Пусть незаметна будет дурнямгрань между каждым новым дублем,пусть нам захватывает дух,пусть мы у пропасти, у края,но, на последнем погибая,мы побеждаем первый дубль!Так ты упал в пустыне, Женька,как победитель, а не жертва.И так же вдаль-наискосоктянулись руки к совершенству —к недостижимому блаженству,хватая пальцами песок…1965

Монолог Тиля Уленшпигеля

Я человек – вот мой дворянский титул.Я, может быть, легенда, может, быль.Меня когда-то называли Тилем,и до сих пор – я тот же самый Тиль.У церкви я всегда ходил в опальныхи доверяться богу не привык.Средь верующих – то есть ненормальныхя был нормальный, то есть еретик.Я не хотел кому-то петь в угодуи получать подачки от казны.Я был нормальный – я любил свободуи ненавидел плахи и костры.И я шептал своей любимой – Нелепод крики жаворонка на заре:«Как может бог спокойным быть на небе,пока убийцы ходят по земле?»И я искал убийц… Я стал за бога.Я с детства был смиренней голубиц,но у меня теперь была забота —казнить своими песнями убийц.Мои дела частенько были плохи,а вы торжествовали, подлецы,но с шутовского колпака эпохислетали к черту, словно бубенцы.Со мной пришлось немало повозиться,но не попал я на сковороду,а вельзевулы бывших инквизицийна личном сале жарятся в аду.Я был сожжен, повешен и расстрелян,на дыбу вздернут, сварен в кипятке,но оставался тем же менестрелем,шагающим по свету налегке.Меня хватали вновь, искореняли.Убийцы дело знали назубок,как в подземельях при Эскуриале,в концлагерях, придуманных дай бог!Гудели печи смерти, не стихая.Мой пепел ворошила кочерга.Но, дымом восходя из труб Дахау,живым я опускался на луга.Смеясь над смертью – старой проституткой,я на траве плясал, как дождь грибной,с волынкою, кизиловою дудкой,с гармошкою трехрядной и губной.Качаясь тяжко, черные от гари,по мне звонили все колокола,не зная, что, убитый в Бабьем Яре,я выбрался сквозь мертвые тела.И, словно мои преданные гёзы,напоминая мне о палачах,за мною шли каштаны и березы,и птицы пели на моих плечах.Мне кое с кем хотелось расквитаться.Не мог лежать я в пепле и золе.Грешно в земле убитым оставаться,пока убийцы ходят по земле!Мне не до звезд, не до весенней сини,когда стучат мне чьи-то костыли,что снова в силе те, кто доносили,допрашивали, мучили и жгли.Да, палачи, конечно, постарели,но все-таки я знаю, старый гёз, —нет истеченья срока преступлений,как нет оплаты крови или слез.По всем асфальтам в поиске бессонномя костылями гневно грохочуи, всматриваясь в лица, по вагонамна четырех подшипниках качу.И я ищу, ищу, не отдыхая,ищу я и при свете, и во мгле…Трубите, трубы грозные Дахау,пока убийцы ходят по земле!И вы из пепла мертвого восстаньте,укрытые расползшимся тряпьем,задушенные женщины и старцы,идем искать душителей, идем!Восстаньте же, замученные дети,среди людей ищите нелюдейи мантии судейские наденьтеот имени всех будущих детей!Пускай в аду давно уже набито,там явно не хватает «ряда лиц»,и песней поднимаю я убитых,и песней их веду искать убийц.От имени Земли и всех галактик,от имени всех вдов и матерейя обвиняю! Кто я? Я голландец.Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.Я человек – вот мой дворянский титул.Я, может быть, легенда, может, быль.Меня когда-то называли Тилем,и до сих пор – я тот же самый Тиль.И посреди двадцатого столетьяя слышу – кто-то стонет и кричит.Чем больше я живу на этом свете,тем больше пепла в сердце мне стучит!1965

Баллада о смертнике

И я вздрогну, и я опомнюсь:в стол зеленый локтями врыт,бывший летчик-смертник японецо Раскольникове говорит.На симпозиуме о романеон в свои сорок пять — старик.Он — как вежливое рыданье.Он — как сдавленный галстуком крик.И сквозь нас, и куда-то мимосквозь шимозы и тень Лазожелтым отблеском Хиросимыпроплывает, кренясь, лицо.Ну а в горле его — то ли комья слез,то ли комья кашля…Император хотел, чтоб таким он и рос —смирным смертником — камикадзе.Хорошо по рукам и букетам плыть,поздравляемым быть перед строем.Да, красиво народным героем быть,но во имя чего — героем?И бежал из героев он с горсткой друзей,предпочтя свою славу покинуть,и остался в живых… Это было смелей,чем во имя неправды погибнуть!Ну а я — я слыву, что я смелый,но о жизни и смерти своейчто я думаю, грешный и смертный,среди грешных и смертных людей?Все мы смертники. Все – камикадзе.Ветер смерти свистит в ушах.Каждый шаг по планете комкастой —это к смерти невидимой шаг.Пусть я буду разбитым и смятым, —не за то, что хотел бы тиран,рычаги вырывая с мясом,я пойду на последний таран.И тогда я хотел бы, потомки,чтоб сквозь тело истлевшее, сквозьмоего самолета обломкичто-то доброе к вам прорвалось.Но как страшно — себе показатьсяпогибающим в небе не зря,а погибнув уже, оказатьсяобманувшимся смертником зла.1965

Итальянские слезы

Возле Братска в поселке Анзёбаплакал рыжий хмельной кладовщик.Это страшно всегда до озноба,если плачет не баба – мужик.И глаза беззащитными былии кричали о боли своейголубые, насквозь голубые,как у пьяниц и малых детей.Он опять подливал, выпивая,усмехался: «А, – все это блажь!»И жена его плакала: «Ваня,лучше выпей, да только не плачь».Говорил он, тяжелый, поникший,как, попав под Смоленском в полон,девятнадцатилетним парнишкойбыл отправлен в Италию он.«Но лопата, браток, не копалав огражденной от всех полосе,а роса на шоссе проступала,понимаешь, роса – на шоссе!И однажды с корзинкою мимоитальянка-девчушечка шла,и что люди голодные – мигом,будто русской была, поняла.Вся чернявая, словно грачонок,протянула какой-то их фруктиз своих семилетних ручонок,как из бабьих жалетельных рук.Ну а этим фашистам проклятым,что им дети, что люди кругом,и солдат ее вдарил прикладом,и вдобавок еще – сапогом.И упала, раскинувши руки,и затылок – весь в кровь по шоссе,и заплакала горько, по-русски,так, что сразу мы поняли все.Сколько наша братва отстрадала,оттерпела от дома вдали,но чтоб эта девчушка рыдала,мы уже потерпеть не могли.И овчарок, солдат мы – в лопаты,рассекая их сучьи хрящи,ну а после уже – в автоматы.Оказались они хороши.И свобода нам хлынула в горло,и, вертлявая, словно юла,к партизанам их тамошним в горыта девчушечка нас повела.Были там и рабочие парни,и крестьяне – дрались на ять!Был священник, по-ихнему падре(так что бога я стал уважать).Мы делили затяжки и пули,и любой сокровенный секрет,и порою, ей-богу, я путал,кто был русский в отряде, кто нет.Что оливы, браток, что березы,это, в общем, почти все равно.Итальянские, русские слезыи любые – все это одно…»«А потом?» – «А потом при оружьимы входили под музыку в Рим.Гладиолусы плюхались в лужи,и шагали мы прямо по ним.Развевался и флаг партизанский,и французский, и английский был,и зебрастый американский…Лишь про нашенский Рим позабыл.Но один старичишка у храмаподошел и по-русски сказал:«Я шофер из посольства Сиама.Наш посол был фашист… Он сбежал…Эмигрант я, но родину помню.Здесь он, рядом – тот брошенный дом.Флаг, взгляните-ка, алое поле,только лев затесался на нем».И тогда, не смущаясь нимало,финкарями спороли мы льва,но чего-то еще не хватало:мы не поняли даже сперва.А чернявый грачонок – Мария(да простит ей сиамский посол!)хвать-ка ножницы из барберии,да и шварк от юбчонки подол!И чего-то она верещала,улыбалась – хитрехонько так,и чего-то она вырезала,а потом нашивала на флаг.И взлетел – аж глаза стали мокнуть,у братвы загрубелой, лютой —красный флаг, а на нем серп и молотиз юбчонки девчушечки той…»«А потом?» Похмурел он, запнувшись,дернул спирта под сливовый джем,а лицо было в детских веснушках,и в морщинах – недетских совсем.«А потом через Каспий мы плыли,улыбались, и – в пляс на борту.Мы героями вроде как были,но героями лишь до Баку.Гладиолусами не встречали,а встречали, браток, при штыках.По-немецки овчарки рычалина отечественных поводках.Конвоиров безусые лицас подозреньем смотрели на нас,и кричали мальчишки нам: «Фрицы!» —так, что слезы вставали у глаз.Весь в прыщах, лейтенант-необстрелокв форме новенькой, так его мать,нам спокойно сказал: «Без истерик!» —и добавил: «Оружие сдать!»Мы на этот приказ наплевали,мы гордились оружьем своим:«Нам без боя его не сдавали,и без боя его не сдадим».Но солдатики нас по-пастушьипривели, как овец, сосчитав,к так знакомой железной подружкев так знакомых железных цветах.И куда ты негаданно деласьв нашей собственной кровной странепартизанская прежняя смелость?Или, может, приснилась во сне?Опустили мы головы низкои оружие сдали легко.До Италии было неблизко,до свободы совсем далеко.Я, сдавая оружье и шмотки,под рубахою спрятал тот флаг,но его отобрали при шмоне:«Недостоин, – сказали, – ты враг…»И лежал на оружье безмолвном,что досталось нам в битве святой,красный флаг, а на нем серп и молотиз юбчонки девчушечки той…»«А потом?» Усмехнулся он желчно,после спирту еще пропустил,да и ложкой комкастого джема,искривившись, его подсластил.Вновь лицо он сдержал через силуи не знал, его спрятать куда:«А, не стоит… Что было – то было.Только б не было так никогда.Завтра рано вставать мне – работа.Ну а будешь в Италии ты, —где-то в городе Монте-Ротонда,там живут партизаны-браты.И Мария – вся в черных колечках,а теперь уж в седых – столько лет.Передай, если помнит, конечно,ей от рыжего Вани привет.Ну не надо про лагерь, понятно.Как сказал – что прошло, то прошло.Ты скажи им – им будет приятно:в общем, Ваня живет хорошо…»Ваня, все же я в Монте-Ротондепобывал, как просил меня ты.Там крестьяне, шофер и ремонтникобнимали меня, как браты.Не застал я синьоры Марии.На минуту зашел в ее дом,и взглянули твои голубыес фотографии – рядом с Христом.Меня спрашивали и крестьяне,и священник, и дровосек:«Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?» —и вздыхали: «Какой человек!»Партизаны стояли рядами —столько их для расспросов пришло,и твердил я, скрывая рыданья:«В общем, Ваня живет хорошо».Были мы ни пьяны, ни тверезы —просто пели и пили вино.Итальянские, русские слезыи любые – все это одно.Что ж ты плачешь, опять наливая,что ж ты цедишь: «А, все это блажь!»?Тебя помнит Италия, Ваня,и запомнит Россия – не плачь.1965

Колизей

Колизей, я к тебе не пришел, как в музей.Я не праздный какой-нибудь ротозей.Наша встреча, как встреча двух старых друзейи двух старых врагов, Колизей.Ты напрасно на гибель мою уповал.Я вернулся, тобою забыт,как на место, где тысячи раз убивали где тысячи раз был убит.Твои львы меня гладили лапами.Эта ласка была страшна.Гладиатору — гладиаторово,Колизей, во все времена.Ты хотел утомленно, спесиво,чтобы я ни за что ни про чтопогибал на арене красиво,но красиво не гибнет никто.И когда, уже копьев не чувствуя,падал я, издыхая, как зверь,палец, вниз опущенный, чудилсядаже в пальце, поднятом вверх.Я вернулся, как месть. Нету мести грозней.Ты не ждал, Колизей? Трепещи, Колизей!И пришел я не днем, а в глубокой ночи,когда дрыхнут все гиды твои — ловкачи,а вокруг только запах собачьей мочи,и жестянки, и битые кирпичи,но хоть криком кричи, но хоть рыком рычи,в моем теле ворочаются мечи,и обломки когтей, и обломки страстей…Снова слышу под хруст христианских костейхруст сластей на трибунах в зубах у детей…Колизей, ты отвык от подобных затей?Что покажешь сегодня ты мне, Колизей?Рыщут крысы непуганыесреди царства ночного, руинного.Там два парня напудренныежмут друг дружку у выхода львиного.В бывшей ложе нероновойнидерландочка сладостно вздрагивает.Слышен шелест нейлоновый.Жиголо с нее трусики стягивает.Там, где пахнет убийствами,где в земле — мои белые косточки,проститутка по-быстромуделовито присела на корточки.Там, где мы, гладиаторы,гибли, жалкие, горемычные,кто-то в лица заглядывает:«Героинчик… Кому героинчика?»Принимай, Колизей, безропотноэту месть и судьбу не кори.Постигает всегда бескровиевсе, что зиждется на крови.Но скажу, Колизей, без иронии —я от страха порой холодею.Только внешнее безнерониев мире этом — сплошном Колизее.Расщепляют, конечно, атомы,забираются в звездный простор,но на зрителей и гладиаторовразделяется мир до сих пор.Гладиаторов не обижу —их жалею всей шкурой, нутром,ну а зрителей ненавижу.В каждом зрителе жив Нерон.Подстрекатели, горлодратели,вы натравливаете без стыда.Вы хотели б, чтоб мы, гладиаторы,убивали друг друга всегда?Улюлюкатели, науськиватели,со своих безопасных мествы визжите, чтоб мы не трусили,чтобы лезли красиво на меч…Проклинаю Нероновы жесты,только слышите, подлецы, —в мире есть палачи и жертвы,но и есть еще третьи — борцы!Я бреду, голодая по братству,спотыкаясь, бреду сквозь векаи во снах моих гладиаторскихвижу нового Спартака.Вот стою на арене эстрадыперед залом, кипящим, как ад.Я измотан, истрепан, изранен,но не падаю: не пощадят.Львиный рык ожидающий — в рокоте.Весь театр под когтями трещит.В меня мечут вопросы, как дротики,ну а кожа — единственный щит.Колизей, аплодируй, глазей!Будь ты проклят, палач Колизей!И — спасибо тебе за науку!Поднимаю сквозь крики и визгнад тобою мстящую рукуи безжалостно — палец вниз.1965

Римские цены

Рим напокажет и навертит,а сам останется незрим.Коли Москва слезам не верит, —не верит даже крови Рим.Он так устал от шарлатанов,от лжегероев, лжетитанов,и хочет он в тени каштановпить безобманное винцо.Быть может, столько в нем фонтанов,чтобы от новых шарлатановскрывать за брызгами лицо.В метро, трамвае, фаэтоне,в такси гонялся я за ним.За жабры брал в ночном притоне,но ускользал он по-тритоньи,неуловим, необъясним,и на асфальте и бетонеу Рима, словно акатоне,почти вымаливал я Рим.Но слишком я спешил, пожалуй,в нетрезвой скорости пожарной,что внешне трезвости мудрей.И тупики, руины, свалкипо доброте вставляли палкив колеса резвости моей.Я брел в растерянности жалкой.Гигантской соковыжималкойгудела жизнь. Я был смятен.Вокруг бежали и стояли,лудили, клеили, паяли,чинили зубы и рояли,штаны, ботинки и мадонн.В уборных грязные обмылкихранили тайны сотен рук.У баров битые бутылки,как Рима скрытые ухмылки,косясь, осклабливались вдруг:«Смотри, в такой камнедробилкетебе, что камешку, – каюк…»Кричал неон: «Кампари-сода!»В тазу детей купали. Сохлаафиша битлов. Капли соннос белья стекали у стены.И вкрадчивые, как саперы,японцы щупали соборыто с той, то с этой стороны.Все на детали разлезалось,несовместимые, казалось,но что-то трезво прорезалось,связуя частности в одно,когда в лавчонках над вещамибесстрастно надписи вещали:«Уценено! Уценено!»На книжках, временем казненных,на залежавшихся кальсонах,на всем, что жалко и смешно,на застоявшихся буфетах,на зависевшихся портретах:«Уценено! Уценено!»Я замирал, и сквозь рекламы,как будто сквозь игривый грим,облезлой львиной гривой драмыко мне проламывался Рим.И мне внезапно драма Римаоткрылась в том, что для негодо крика сдавленного мнимана свете стоимость всего.Постиг он опытом ареныи всем, что выпало затем,как перечеркивались ценылюдей отдельных и систем.И, дело доброе содеяв,он проставляет сам давнона всех зазнавшихся идеях:«Уценено! Уценено!»И если кто-то себе наспехвздувает цену неумно,то Рим уже предвидит надпись:«Уценено! Уценено!»Но Рим, на все меняя цены,в себе невольно усомнен,боясь, что сходит сам со сцены,что сам эпохой уценен.И драма Рима – драма храма,который в сутолке вековнабит богами, словно хламом,и в то же время – без богов.И в чем разгадка драмы мира?Не в том ли, что для мира мнимацена вещей, как и для Рима?И даже если мир сполнацены вещей не знает новой, —рукой насмешливо-суровойкрест-накрест прежняя цена…1965

Исповедальня

Окошечко исповедальни.Сюда, во благостную тьму,потертый лик испитой дамыс надеждой тянется к нему.Дитя неапольских окраинв сторонке очереди ждет,раскрытой Библией скрываясвой недвусмысленный живот.Без карабина и фуражкикарабинер пришел на суд,и по спине его мурашкипод формой грозною ползут.Несут хозяйки от лоханей,от ипподромов игрокии то, что кажется грехами,и настоящие грехи.А где моя исповедальня?Куда приду, смиряя страх,с греховной пылью, пылью дальнейна заблудившихся стопах?Я позабуду праздность, леность,скажите адрес – я найду.Но исповедоваться лезутуже ко мне, как на беду.Чему научит исповедникзаблудших, совестью больных,когда и сам он из последнихпропащих грешников земных?!Мы ближним головы морочим,когда с грехами к нам бегут.Но говорят, что люди, впрочем,вовсю на исповедях лгут.А исповедник, это зная,и сам спасительно им лжет,и ложь уютная, двойнаяприятно нежит, а не жжет.Но верить вере я не вправе,хоть лоб о плиты размозжи,когда, почти как правда правде,ложь исповедуется лжи.1965, Неаполь

Факкино [11]

Неповоротлив и тяжел,как мокрое полено,я с чемоданами сошелна пристани в Палермо.Сходили чинно господа,сходили чинно дамы.У всех одна была беда —все те же чемоданы.От чемоданов кран стонал —усталая махина,и крик на площади стоял:«Факкино! Эй, факкино!»Я до сих пор еще всерьезне пребывал в заботе,когда любую тяжесть несв руках и на загорбке.Но постаренье наше вдругна душу чем-то давит,когда в руках – не чувство рук,а чувство чемоданов.Чтоб все, как прежде, – по плечу,на свете нет факира,и вот стою, и вот кричу:«Факкино! Эй, факкино!»И вижу я – невдалекена таре с пепси-колой,седым-седой, сидит в тенькеносильщик полуголый.Он козий сыр неспешно ест,откупорена фляжка.На той цепочке, где и крест, —носильщицкая бляшка.Старик уже подвыпил чуть.Он предлагает отхлебнуть.Он предлагает сыруи говорит, как сыну:«А я, синьор, и сам устал,и я бы встал, да старый стал, —уж дайте мне поблажку.Синьор, поверьте, – тяжелотаскать чужое барахлои даже эту фляжку.И где, синьор, носильщик мой,когда один тащу домойв одной руке усталость,в другой – тоску и старость?Синьор, я хныкать не люблю,но тело как мякина;и я шатаюсь и хриплю:«Факкино! Эй, факкино!»Отец, я пью, но что-то трезв.Отец, мне тоже тяжко.Отец, единственный мой крест —носильщицкая бляшка.Как сицилийский глупый мул,таскаю бесконечнои тяжесть чьих-то горьких мук,и собственных, конечно.Я волоку, тая давносам над собой усмешку,брильянты мира и дерьмо,а в общем, вперемешку.Обрыдла эта маета.Кренюсь – вот-вот я рухну.Переменил бы руку,да нет, не выйдет ни черта:другая тоже занята.Ремни врезаются в хребет.В ладони окаянно,полны обид, подарков, бед,врастают чемоданы.И все бы кинуть наконец,да жалко мне – не кину…Да и кому кричать, отец:«Факкино! Эй, факкино!»Мы все – носильщики, отец,своих и старостей и детств,любвей полузабытых,надежд полуубитых.И все носильщики влачатчужой багаж безвинно,и все носильщики кричат:«Факкино! Эй, факкино!»1965

11

Факкино – носильщик (итал.).