Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Ну?

— Ничего… Дровишки отобрали. В формовщика-то стреляли, да не попали. Может, в воздух палили. А когда поймали, плетюгов вложили как за воровство.

Гераська, часто дыша, покосился на друга неодобрительно:

— Что ж ты мне до сей поры не сказывал?

— Для бодрости.

— А теперь?

— Теперь, чтоб не расстраивался в случае чего…

— Чего?..

— Стрелять вряд ли станут: мы ишо не доросли… А выпороть могут запросто.

Гераська почти равнодушно от усталости пробормотал:

— Черт с ним!

Еще немного протащились, вот и Нахаловка. Поселок будто мертвый: не курятся дымки над крышами землянок. Слепыми бельмами глядят застывшие окошки.

— Что-то народу не видно, — сказал Гераська.

— Митинг сегодня в паровозосборочном. Это я тебе говорил?

— Говорил.

— Наверно, все ушли туда.

— Может, и мы успеем…

Топот лошадиных копыт на соседней улочке раздался в ребячьих ушах, точно гром. Мальчишки засуетились, потянули лямку из последних сил, толкнули чью-то ветхую калитку… Хорошо, что у нахаловцев собак нет и замков не водится: живут себе как у Христа за пазухой, не боясь воров, не опасаясь соседей.

Ближе и ближе резвое скаканье сытых, играющих на бегу лошадей. Распахнув чужой, совсем пустой сарайчик, ребята удернули туда тяжело нагруженные салазки, прикрыли скрипучую в пятке дверь и затаились за нею, словно ежики.

На скрип у сарайчика, конский топот и говор мужских голосов за оградой выглянула из сеней пожилая хозяйка. А может быть, только казалась она пожилой, удрученная заботами и нуждою.

— Чего тут во двор доставили? — спросил, не сходя с лошади, матерый урядник с шашкой и с карабином за плечами.

— Да чего же нам доставлять, ваше благородие? — Хозяйка мигом заметила свежий след полозьев к сараю. — Только воду с колодца возим в бочатах.

— Отчего же воду зимой в сарай?

— Салазки в сарай, а воду домой. — В голосе женщины ожесточение. — Может, и воду пить нам запретите?

— Гляди у меня, старая ведьма! — Урядник не то поленился сделать обыск, не то поостерегся, чтобы не попасть впросак, тем более что из ближних изб и землянок уже сбегались соседки, — для острастки бросил начальственным тоном: — Распустились! — Тронул коня нагайкой, и враз ударили о промерзшую землю десятки кованых копыт.

— Провалиться бы вам в тартарары! — Совсем нестарая и не ведьма, кутая плечи в драную шаль и вытянув тонкую шею, нежно забелевшую, поглядела на удалявшихся казаков, потом на соседок, тоже с ненавистью смотревших вслед погромщикам. — Носит их нечистая сила!

А в сарае тихо-тихо прозвучал продрогший голосишко:

— Кажись, пронесло…

32

— Когда же этому конец придет? Скоро ли ваших главарей-то отпустят? — спрашивала своего Ефима Наследиха. — Подохнем ведь с голоду, отец!

— Друг за друга стоять надо, не то совсем в кулак зажмут. Как ты думаешь?

— Да как вы, так и я. — Женщина в замешательстве провела ладонью по выскобленному добела столу, глаза на поблекшем лице, подернутые слезами, засветились ласковой синевой. — Мы-то, бабы, двужильные, да ребят жалко: отощали вовсе. Хлеба нету, а теперь ишо ни дров, ни керосину.

— Статочный комитет написал рабочим в другие города. Помогут обязательно. Одним-то, конечно, трудно. Управленье дороги лебезит перед Дутовым, все делает по его указке, и городские буржуи тоже. Для казаков, сказывают, большие деньги они собрали. А хозяева кожевенных заводов сапоги им пошили. Бесплатно.

— Сапоги!.. — Наследиха вспомнила ноги Пашки, расклеванные цыпками, посмотрела на Митю, который, сгорбясь, словно старик, сидел на нарах, укутанный всяким тряпьем. — Видно, нашим ребятам век ходить в опорках.

— Не тужи, Евдокея! — Дед Арефий бросил у печки охапку нарубленного хвороста, бодрясь, выпрямился. — Наши ребята — орелики! Дай-ка срок, выправятся — полетят! Вот только бы Дутову морду набить…

— Набил один такой! Где дровами-то разжился?

— Пашка с Гераськой из поймы возик на санках приволокли.

— Сегодня в паровозосборочном будем обсуждать наказ ходокам к Ленину, — сказал Ефим. — Помощи просить будем оружьем, войском. И денег…

— Дай бог! — Наследиха истово перекрестилась, выглянула в сенцы. — Пашка-то где? Чай, обморозился, пострел.

— К Тураниным побег…

Ефим Наследов причесался, расправил усы. Строго смотрели на него из маленького зеркала бледно-голубые льдинки — глаза, горбатый нос заострился от худобы.

«Отощал ты, кум! — мысленно сказал себе слесарь. — Это вражинам нашим шутя борьба достается. Наели рожи, и впрок у них всего напасено… У Фросиного свекра амбары, поди-ка, от хлеба ломятся, и скота — не счесть! При мысли о слезах дочери снова шевельнулось, заныло в сердце сожаление о слишком крутом разговоре с нею. Но Ефим поборол слабость, твердо подумав: — Теперь вопрос родства теряет значение. Теперь главное — за кого ты…»

* * *

Народу в паровозосборочном набилось — не протолкнуться.

Мальчишки — Пашка и Гераська — с трудом протиснулись вперед, поближе к мосту «тележки» Дина, подающей на ремонт паровозы. Она служила и трибуной для ораторов, а во время праздничных молебнов — амвоном для церковной службы.

— Кам-форт, как в английском клубе! — сказал Харитон, присев на край моста.

— Чего это? — заинтересовался Гераська, беззастенчиво рассматривая новый красный рубец на щеке Харитона. «Крепко урезал его атаман!»

— Клуб-то? — Харитон весело кивнул на слесаря, бывшего официанта, высланного в Оренбуржье в девятьсот пятом, после восстания на Пресне. — Вот он говорит: есть такой дом в Москве, где собираются только графья да князья. Баб туда не пущают. Прислуживают господам лакеи в белых перчатках, подают им шампанское и улиток живых.

У Гераськи забавно раскрылся рот, а Пашка шепнул ему сквозь смех:

— Чего в твоем календаре об этом брешут?

— Про улиток там не сказано. А в перчатках господа и военные начальники цельный день ходют. И дома тоже. Видно, брезговают всем.

— Брезговали бы, так улиток не жрали!

— Верно. — Харитон легонько поддел пальцем и без того вздернутый нос братишки. — Богатый врет — никто его не уймет. А где вы трепались целый день, неразлучные?

Пашка не успел похвалиться дровами: какой-то тип, вскочив на платформу поста, крикнул: