Кто были мы, шестидесятники?На гребне вала пенногов двадцатом веке, как десантникииз двадцать первого.И мы без лестниц и без робостина штурм отчаянно полезли,вернув отобранный при обыскехрустальный башмачок поэзии.Давая звонкие пощечины,чтобы не дрых он, современнику,мы прорубили зарешеченноеокно в Европу и Америку.Мы для кого-то были модными,кого-то славой мы обидели,но вас мы сделали свободными,завистливые оскорбители.Пугали наши вкусы, склонностии что мы слишком забываемся,а мы не умерли от скромностии умирать не собираемся.Пускай шипят, что мы бездарные,продажные и лицемерные,но все равно мы легендарные,оплеванные, но бессмертные!24 июня 1993
P. S. Когда Роберт Рождественский, с которым у меня были сложные отношения, заболел, мы сдружились снова, и я посвятил Роберту эти стихи, успев прочитать их ему.
Попытка переписывания
То,
что кровью написано, не стоит потом переписывать набело.Никому еще это не помогло.Я – последний поэт коммунизма, которого не былои, наверное, быть не могло.1993
P.S. А все-таки иногда переписывать надо, не «становясь на горло собственной песне», а высвобождая собственный голос. Так я, например, счастлив, что успел поправить «Братскую ГЭС», «Казанский университет» и некоторые другие стихи.
1994
Храп
Мой сосед по купе концертирует храпом —лучше был бы он шулером, шлепая картами с крапом,но губищами шлепает он, завывает ноздрями все пуще,первобытно дремучими, как Беловежская Пуща.Я не вижу лица, но лицо перешло на затылок,а затылок бугрист, словно кладбище тысяч бутылок.Боже мой, сколько дряни мы в жизни с тобой наглотались,из системы в систему покорный скиталец, неандерталец.Ты проглатывал все,что пихала история в глоткуДемократию ты проглотил, как селедку под водку.В коммунизме храпел,а сегодня храпишь в недоносочном,в нашем жалком, потемкинском капитализме киосочном.И тобой из тебя разве выдавлен раб?Если что-то и выдавлено, — только храп.С натуры в купе. Москва – Брянск, 1994
Случай в барнАУльской гостинице
Водочка была посольская,а девчоночка усольская,и почти крутая — крутенькая,а сама — потоньше прутика.Ей когда-то пособилипокатиться по Сибиривдоль по рельсовой тропе,словно перекати-п…И несла сквозь мат, насмешки,плача лишь исподтишка,словно мамины пельмешки,два младенческих ушка.Стала пить, дуреха.К маме бы ей,а она дымила «мальбориной».Ее в «люксе» в Барнаулетри амбала долбанули,как бутылку на троих,а один попался псих.Он, бугай, противно зырящий,заграбастал грудь: «Мое!»и хотел приватизироватьвсю — до родинки — ее.Среди номера изгаженноговстал угрюмо: «Не отдам!»И рванул в упор из газовогопистолета по мордам.Разрыдались капитальноморды, — может, в первый раз.Сделал их сентиментальнымилишь слезоточивый газ.Разрыдалась и дежурнаяпод китайцем-торгашом.Позабыв белье ажурное,выскочила нагишоми на целый Барнаул завопила: «Караул!»Плакал кто-то вроде немца —иностранный гражданин.Два чеченца — в полотенцаи в подушку — армянин.И у дурня-мафиозы,что пальнул так сгоряча,лились фирменные слезыАлексей Максимыча.Где наука слезоведчества?Жаль, что нет ее у нас.Редкий случай в человечестве —слезы общие из глаз.Лишь девчоночке усольской —сиротинке комсомольскойтратить слезы было лень —берегла на черный день.1994
Невыливашка
Выжил я,как неваляшка,а не починить лица.Где моя невыливашка —первая чернильница?Чуть мерцало в ней на донышкелиловатостью глазкаломоносовское солнышкородного языка.Провода рвала метелица,а фарфоровое тельцев родинках веселых кляксосвещало целый класс.Школа в городе Зимасамая начальная,а у снега белизнасанная, кочанная.Помню, шла училка пения —Тая, комсомолочка, —аж сквозь стены била пеннаязолотая смолочка.Мы над партами коленкамине наторкались,за косички чьи-то с ленточкамине надергались.Школа в городе Зима,твой звонок сломался.Нынче мусор и золаздесь, на Карла Маркса.Как во время войны,потерялись три стены,крыша, двери, парты.Ото всей большой страны —только клочья карты.Где из гипса пионер,Аленушка на пёнышке?Школу, как СССР,увели по бревнышку.Лишь всего одна стена,выходящая в наш двор,глазом выбитым окнана меня глядит в упор.В этот глаз, в этот лазя выпрыгивал не раз.Непутевый и путевыйпрыгнешь — хоть пляши, хоть пой,хоть с губы, такой бедовойцелый мир засыпь кедровойразмедовой скорлупой!В этот глаз, в этот лазпогляжу на прежних нас.В детство проберусь ползкомхоть одним глазком!Все, что было, снесено,но до нынешнего дняживо школьное окно,выходящее в меня.Я в соплях. Я тощий шкет.Я, как чистый лист, —то ли вор, то ли поэт,то ли футболист.Мы кусаем промокашки.Очень хочется нам есть,но суем в невыливашкиперья «86».Не одна у нас Россия —целый СССР.Лишь бы Гитлера разбили —сразу сало будет всем!Вы смеетесь? Воля ваша…Ни в какую нашу грязьпамять, как невыливашка,не сдалась, не пролилась.Мы не ищем счастья
в сале —это ведь холестерин,а свои несчастья самимы умело мастерим.Как в сугробищах, в стыдобищахвся страна, но на уроксозывает,как воробушек, вновь порхающий звонок.Вновь я там —худей опенышка,чистая рубашечка,а в руках богатство — перышкои невыливашечка!Станция Зима, июнь 1994
Стыды
Вся страна сейчас в угоне,как в блатных руках такси.От стыда к стыду другому —вся история Руси.Как Россия подзастряла —ни туды и ни сюды.Вместо стройматериала —лишь стыды, стыды, стыды.Стыд похмельно держит скипетр —он на троне не седок,и его, наверно, скинетловкий новенький стыдок.Русский выбор – выбор междудвух тарелок тухлых шей,между большей или меньшей,но опять стыдобищей.Жизнь – нища или шикарна,обесстыженная вся.От стыда вся наша картатак и съеживается.И в остатные денечкивесь в стыдобе, как в пыли,притулюсь я на кусочкеволодимирской земли.Помирать в стыде обидно.Стыд – он делу не венец.Но когда не станет стыдно,лишь тогда нам всем конец.Апрель 1994
«Смысл жизни шлепнулся под стол…»
Смысл жизни шлепнулся под стол.Стал горизонт неинтересен.И как из жизни смысл ушел,ушла мелодия из песен.Беспесенно в распаде, а?И, матерщиной умиляя,праправнучка Распутиназовет Россию в Гималаи.И в сей разнузданный момент,когда не рык, а ик на троне,американский президентиграет нам на саксофоне…6 августа 1994
«И вдруг я оказался в прошлом…»
Е. Потупову
И вдруг я оказался в прошломсо всей эпохою своей.Я молодым шакалам брошен,как черносотенцам еврей.Они, хрустя, мослы слюнявят,на части рвут пробитый стяг,но невзначай клыки сломаюто пули битв у нас в костях.А вы, гиены и койоты,чернь послебитвенных геройств,жанр догрызания кого-товы превратили в пир горой.С таким оскалом вам по скаламне доползти до облаков.Между шакалом и Шагаломесть пропасть в несколько веков.Эпоху вырвало чернухой,и рвота – это модный стиль.Ты постмодерн такой понюхай —он как заблеванная пыль.Но пыль есть пыль, а хлеб вчерашнийесть хлеб, вкушать его дабы.Не на чернухе —на черняшке,как бриллианты, соль судьбы!17 августа 1994
«Все больше, больше моей маме лет…»
Все больше, больше моей маме лет.Все реже поднимается чуть светна шорох свежевыпавших газет,в которых утешений нет и нет.Все горше каждый воздуха глоток,все скользче пол, опасный, как ледок,все тяжелей, нечаянно жесток,обнявший плечи легонький платок.Когда она по улице бредет,снег осторожно, бережно идет,и дождь ей боты лижет, как щенок,и ветер сбить ее боится с ног.В нелегкие такие временавсе легче, легче делалась она,и страшно мне, что может кто-нибудь,как перышко, ее с России сдуть.Как мне испить живой воды тогдаиз маминого слабого следа?Любимая, прошу тебя, – сумейстать хоть немного матерью моей.17 августа 1994
Поздние слезы
Животные – это другие народы,и не из слезливой, как люди, породы.Но плачут собаки не спьяну – тверезы.Их старость выдавливает им слезы.Собакам глаза вытирают ушами,чтоб старости слезы им жить не мешали.Да разве увидишь лису или зайца,когда твои очи собачьи слезятся?Я в детстве шикарно рыдал, ниагарно,порой притворялся – отнюдь не бездарно,а поздние слезы не рвутся наружу, —я трушу, что с ними свой сговор нарушу.Все чаще рыдания пряча в свой выдох,стою, словно каменный, на панихидах.Я стал договариваться с глазами,чтоб договорились они со слезами.Не плакать мне хочется – выть, как собака,лишь вновь свежекрашеным гробом запахло,а возле глотающей друга могилыи плакать нет сил, и не плакать нет силы.25 августа 1994
Это – я, Маша
«Это я, Маша…» —как собака скулю,дверь опять перееханной лапой скребя,столько дров, столько слов наломавший,да и переломавший себя.Это я, дети,ваш, такой непутевый, а все же какой-никакой, а отец.Вы на пальцы меня, словно куклу, наденьте —наиграйтесь отцом наконец.Я останусь над кроватками вашими юный, счастливый,хотя и в долгу, как в шелку,а свою задолжавшую до неприличия юности старостьв очень черный чулан потихонечку уволоку.Ну не биться мне лбом же! Я подамся хоть в бомжи,лишь бы вам раздобыть хоть копеечку звонкого чистого дня!Если будет меня в моих детях все больше,мне не страшно, что будет все меньше меня.Но нечестно,если призраком стану являться к любимой в пургу и дожди.Обещаю — я честно исчезну,только замуж за честного парня и ты выходи!Может, на золотые, с ресницами белыми, очи ромашексвои синие, выцветшие сменю.«Это я, Маша…» —прошепчу твоим туфелькам яи в ромашки тебя заманю.И потомкам шепну в двадцать первом столетье,став ночной темнотой, почему-то вздыхающей глубоко:«Это я, дети…Вы почистили зубы?Я вам почитаю чуть-чуть на ушко…»24 августа 1994