Собрание сочинений. Том 8

Две любви

То ли все поцелуи проснулись, горя на губах,то ли машут дворы рукавами плакучих рубах,упреждая меня белой ночью, дразняще нагой,от любви дорогой не ходить за любовью другой.То ли слишком темно на душе, а на улице слишком светло,то ли белая ночь, то ли ангельское крыло.Страшно жить без любви, но страшнее, когда две любвивдруг столкнутся,как будто в тумане ночном корабли.Две любви — то ли это в подарок с опасным избытком дано,то ли это беда прыгнет молнией ночью в окно,рассекая кровать раскаленным клинком пополам,драгоценные некогда письма сжигая, как хлам.Две любви — то ли это любовь, то ли это война.Две любви невозможны. Убийцею станет одна.Две любви, как два камня, скорее утянут на дно.Я боюсь полюбить, потому что люблю, и давно.Июнь 1994

Памяти Этери Когония

То в блаженстве любви, то в агонииты раздаривала свой дар,молодая Этери Когония,как абхазская Сара Бернар.Но придумала злость неизлитая,та, что бездари мрачно таят,с общей кровью – актеров и зрителей,новый – страшный абхазский театр.Что-то жизни цена не повысиласьот замены знамен, как гардин.Превратилась везде независимостьлишь в зависимость от гордынь.Постарела Этери Когония,но похожею стала с тех порна себя же, а не на кого-нибудь —на абхазку, сошедшую с гор.Не осколком ее оцарапали,когда с рынка спешила, держастаричка-петуха кверху лапами,ожидающего ножа.Ее целою бомбой ударили,и задергались, будто крюки,петушиные лапы, удавленныемертвой хваткой крестьянской руки.«Петька» в крик, а соседей сбежалось-то!Пальцы вздрогнули, стали добрейи посмертно разжались от жалостик предназначенной жертве своей.А петух был худущий, жилистый,голодающий был старичок.Было видно – стоять еле силитсяи заваливается на бочок.Но пошел хромоватым калекою,и по ноте, хотя и тишком,срепетировал кукареканье,и затряс пожилым гребешком.И жемчужинку без сожалениясклюнул он, как последнейший дар,с разбежавшегося ожерелиясостоявшейся Сары Бернар.30 августа 1994

Украинское

Я, конечно, родился в России,но когда-то, в иных временах,во Днепре мою душу крестилии Шевченко, и Мономах.Я люблю Украину за нежность,за шевченковский шепот полей.Уважаю ее незалежность,оселедцы ее ковылей.Как же может любовь испаритьсяустоявшая в страшной беде,испариться из-за кипарисовда корабликов на воде?И я плюну в сучьего сына,озверевшего от вранья,если скажет, что Украина —это родина не моя.1994

Напутствие

М. Кацу

Надо собственные ногидонашивать,и дорогу у дорогине спрашивать.Пусть сама дорога спросит,как ей выгнуться,нас полюбит и не бросит,даст нам выбраться.Все пророки – лжепророки,но в безбожии,наши женщины – дорогив бездорожии.Пусть судьба им не отплатитни морщиночкой,и не капнет им на платьяни борщиночкой.Надо так любить любимыхи детей своих,чтоб злодеям стыдно былов их злодействиях.Каждый носит сам дорогув своей совести.То ли к власти, то ли к Богу —выбор собственный.И еще одна заботапусть прибавится —стать дорогой для кого-тоне предательской.Быть своим там, где дубравыи поля тихи,и подальше быть от славыи политики.И у гроба на погостес речью длинноюне сползти к могиле в гостивместе с глиною.Перед смертью не метаться.С ней условитьсяи навек в живых остаться,как пословица.Нью-Йорк – ст. Зима – Братск, апрель 1994

Цензура равнодушьем

Не стоит ждать народного «спасибо».Просторен гроб, когда в нем ни цветка.Плевками смоют грязь, когда спесивоплюют на крышку гроба свысока.Но все же лучше ненависть и зависть,чем занятость сгребаньем в свой совок,чем тайно под ладонью рты раззявитьлишь для того, чтоб заглотнуть зевок.Была цензура, схожая с удушьем.Она, казалось, изгнана взашей,но вот пришла цензура равнодушьеми в чем-то оказалась пострашней.Как мы себя обкрадываем сдуру,поскольку с приснопамятных временнарод имеет ту литературу,которую заслуживает он.Подзаросли тайгой дремучей уши.Литература русская, прости.Нас не казни… За наше равнодушьеответным равнодушием не мсти.1994

Мы – «старые русские»

Э. Колмановскому

Мы – «старые русские»,наивно погрязшие в частностях, в честностях.Хребты наши хрустнулиу новеньких русских на челюстях.Понятие «взятка»для нас, почитателей ямба с хореем,как зоологическая загадка,ни брать, ни давать до смешного никак не умеем.Название «мафия»для нас —это что-то из фильма «Под небом Сицилии»,хотя автоматами парни помахиваютв клифтах от Армани, но в пятнах от нашенского «сациви».Звенит, как забытое, детское,у нас «Бригантина» в сердцах, в сокровенной середочке.Мы старосоветскиепомещички кухонек тех, где окурки в селедочке.Все купчики-ухари,вся неблагодарная шатия-братиязабыли о том,что рождалась в тех кухонькахих всех, к сожаленью, потом породившая демократия.И ненастоящаясвобода, пошлее накрашенной куколки,как девка гулящая,всю интеллигенцию вновь запихнула на кухоньки.Мы старцы, старушкилишь с первого взгляда…Мы – в тайном расцвете и силе.Мы «старые русские»,но знайте — без нас не получится новой России.Июнь 1994

Пустые качели

Как на станции Зимачто-то тихо спят дома,ставни ерзают, ворота,и под шамканье омета,под кряхтение заплота,словно где-то у кого-тотоже тяжкий недосып,раздается: скрип-скрип-скрип…История века дописана. Мы оказались в постскриптуме,цепляясь за клочья из рук ускользающей русской земли.На станции детства – Зима так пугает ночами поскрипыванье,страшней, чем скрипели когда-то колодезные журавли.Над бывшими нами, над бывшей великой державоюи над поездами, которые сбились с пути,чего-то о что-то дрожливое трение ржавоескулит и повизгивает по-щенячьи почти.И с жалостью смотрит уволенная уборщица,как ветер взметает заржавленные от обиджелезные кольца, веревки, изрядно уже перетершиеся,качелей детсада,который крест-накрест забит.Скрип-скрип-скрип-скрип…Будто бы река без рыб,будто небеса без птиц,детский сад без детских лиц.Как мы, станция Зима,уцелеем от беды?Открываем детдома,закрываем детсады.Племя русских могиканльет красители в стакан.Скрип-скрип-скрип-скрип…Ключик есть, да только скрыт,в ту воскресшую Россию,где качели – не пустые, где летит, сорвавшись, вдальдетский крошечный сандаль…Бездетный народ незаметно окажется при смерти,и страшно смотреть, как над кладбищем бывших идейв качелях детсадовских ветер качает лишь призракиеще до рождения вымерших русских детей…Скрип-скрип-скрип-скрип…Наш народ,ты не погиб?!Станция Зима, 3 июня 1994

Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!»

Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» расплатился за детство с оладушками и ладушками —примерзала буханка к буханке в раздрызганном кузове на ходу,когда хлеб Ленинградувозил посиневший от стужи солдатик по ладожскому,не ломавшемуся от сострадания льду.Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» не учил меня быть коммунистом —он учил меня Блоку и женщинам, картам, бильярду, бегам.Он учил не трясти пустозвонным стихом, как монистом,но ценил, как Глазков, звон стаканов по сталинским кабакам.Так случилось когда-то, что он уродился евреемв нашей издавна нежной к евреям стране.Не один черносотенец будущий был им неосторожно лелеем,как в пеленках, в страницах, где были погромы вчерне.И когда с ним случилось несчастье, которое может случитьсяс каждым, кто за рулем (Упаси нас, Господь!),то московская чернь — многомордая алчущая волчицаистерзала клыкамипробитую пулями Гитлера плоть.Няня Дуня – Россия, твой мальчик, седой фантазер невезучий,подцепляет пластмассовой вилкой в Нью-Йорке «fast food».Он в блокаде опять. Он английский никак не изучит,и во сне его снова фашистские танки ползут.Неподдельные люди погибали в боях за поддельные истины.Оказалось, что смертно бессмертие ваше, Владимир Ильич.Коммунисты-начальники стали начальниками-антикоммунистами,а просто коммунисты подыхают в Рязани или на Брайтон-Бич.Что же делаешь ты, мать-и-мачеха – Родина, с нами со всеми?От словесной войны только шаг до гражданской войны.«Россияне» сегодня звучит как «рассеяние».Мы — осколки разломанной нами самими страны.Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» — мой бесценный учитель,раскрывает —прости за рифму плохую – английский самоучитель.Он «Green card» получил, да вот адреса нет, и за письмами ходит на почту.Лечит в Бронксена ладожском льду перемерзшую почку.А вы знаете — он никогда не умрет,автор стихотворения «Коммунисты, вперед!».Умирает политика. Не умирает поэзия, проза.Вот что, а не политику, мы называем «Россия», «народ».В переулок Лебяжийвернется когда-нибудь в бронзе из Бронксаавтор стихотворения «Коммунисты, вперед!».Нью-Йорк, 1994

Медленная любовь

Вы помните, иркутские наличники,ту девочку с надменностью на личике,моих прозрачнейших намерений преступность,разбившуюся вдруг о недоступность?Она — бесовски ангельская рожицасо мной всегда ходила недотрожистов том синем платье с красными карманчиками,дразня глазами, как двумя туманчиками.Но только делал я движенье к ней —коленочки сжимала все плотней,взгляд пряча под ресницами в тени,и губы пальчик охранял: ни-ни…Тогда по глупости еще делить я могвсех женщин на дотрог и недотрог.Врут про меня, что жизнь прошла по бабам вся.Расчетливости женской я побаивалсяи каменел с трусливой истуканностьюот романтичности, казавшейся капканностью.Она писала мне примерно так:«Представьте пахнущий сиренью полумрак,заросший, очень паустовский сад.Взгляд, робко набредающий на взгляд.Терраса. Мы. Оплывшая свечанас так сближает, что-то нам шепча.И вазочку с вареньем обходя,по скатерти под легкий шум дождя,хоть я остановиться их прошу,ползут друг к другу руки вдоль по шву…»Шестидесятые, какие времена!Поэзия страну встряхнула за уши.Чего-то ожидала вся страна,а девочка — того, чтоб выйти замуж, и…А может, просто медленной любви?Но мы тогда с нахрапистостью бычьейв любви ввели немедленность в обычайи принимали — да простит нам Бог! —за лицемерье робость недотрог,и мы не замечали иногда,что в «нет» отчаянном порой звучало «да»…А где она теперь — та иркутяночка,мной неразгаданная хрупкая сараночка?Коляску с внуком катит не спеша,а внук, смеясь, пушинку ловит пальчикаминад тротуаром деревянным с одуванчиками,проросшими сквозь доски, чуть дыша.Как с одуванчиков иркутских во дворах,с нас время юность по пушинке сдуло,и с нежностью я думаю: «Вот дура…»Потом без нежности особой: «Сам дурак…»О, сколько бедности в тупой мужской победности!Я понял в годы поздние своивсю нищету воинственной немедленностии всю бесценность медленной любви.1994

На второй гражданской войне

Памяти

молодого журналиста

Димы Холодова,

взорванного в редакции

подосланной ему

в чемодане бомбой

Мы живем, словно в страшном сне,на второй гражданской войне.Раскололась Россия вся,по убитым не голося,потому что в сознанье врослоубивание, как ремесло.Заминированная странаразлетается вдребезги начьи-то взорванные очкии прилипшие к ним зрачки.Чье-то сердце – кровавым тузом,как на стол в казино – на газон,и пощечиной в морду Москвычьи-то взорванные мозги.У второй гражданской войнывсе мы – пасынки, а не сыны.Пацанам она вроде кино,но взрывает детей заодно.Босоножка застряла вверхуна ветвях, в тополином пуху.В ней ступня малыша лет семишевелит еще пальчиками.Светят Млечным Путем с высотыхрама взорванного кресты.К ним все крестики с жилистых шейвзмыли из лагерей, из траншей.И серебряно светит, паря,шпора взорванного царя,в том виновного, что от удилвсех взрывателей освободил.На второй гражданской войнете, кто пишут, – в особой цене,и засасывает, как смерч,пишмашинки и перышки смерть.Но всегда появляется он,русский мальчик, на крест обречен,потому что его рукойпишет некто распятый, другой.В кабинете, который стал пуст,авторучки прозрачненькой хруст,словно градусника страны,где привычкой к убийствам больны.Стала жизнь преступлением безнаказания – даже с небес.Разлетелись от взрыва в распылпальцы в синих веснушках чернил.Но без ручки, без карандашаубиенная пишет душа.И накажет, пера не сложив,всех убийц – и своих, и чужих,воспарившая за облакадаже взорванная рука…1994

Между стыдом и страхом

Ну что, орел двуглавый,куда мы залетели,с бесславной новой славой,в чеченские метели?Там со стыда, с испугуне смогут на вершинахвзглянуть в глаза друг другудве головы орлиных.Кто тебе перья выдралнад пеплом и над прахом?Нет, не орлиный выбор —между стыдом и страхом.Декабрь 1994