P. S. Написано сразу после начала Чеченской войны. Я отказался принять из рук президента Ельцина орден Дружбы народов, понимая, что эта война превратится в затяжное бессмысленное кровопролитие.
1995
Слеза России
Меня ты выплакала, Россия,как подзастрявшую в глазах слезу,и вот размазанно, некрасивопо глыбе глобуса я ползу.Меня засасывают, как сахары,слезам не верящие города.Я испаряюсь, я иссыхаю.С планеты спрыгнул бы, да куда?И может, где-то на чьем-то празднестве,где банки потные шипят пивком,меня растопчут, не видя разницымежду слезинкою и плевком.А ты, Россия, такая нежная,но и небрежная, как никто,такая новая, такая прежняя,за что сморгнула меня, за что?Ты трусишь выглядеть сентиментальною,но в твои бизнесные глазабез спросу впрыгну я с надеждой тайною,как снова нужная тебе слеза.Платок батистовый или ветошьменя, конечно, сотрут, но сквозьслезу вернувшуюся ты увидишьвсе, что увидеть не удалось…1995
Завалинка
Вечен Бог, и бесы вечные,вдовы вечные в стране.Мое детство бесконечноепродолжается во мне.На сибирской на околицебабы жмутся к нам с тоски.Больно иглы сосен колются,попадая на соски.Не рассказывай, завалинка,как заставила войнас пацаном – чуть выше валенка —почеломкаться спьяна.Чья-то песня, чуть с горчинкою,эхом звезды шевелит,и
они, по небу чиркая,падают за шиворот.Инвалид такой молоденький.Он баян вжимает в грудь,а на нем журчит мелодиейбелых кнопок Млечный Путь:«Ни в какой реке воробушкуне поплыть.После смерти мне зазнобушкуне любить».Но бессмертия не выпросятслезы, скатываясь в пыль,и ни листика не выброситрассохшийся костыль.Инвалид решил исправитьсяи не вешать больше нос,чтобы бабонькам понравиться,он такое преподнес:«Эх, ишо, ишо, ишо,чтобы стало хорошо,а не станет хорошо —все равно ишо, ишо…»Одинок порой, как маленький,среди грубых городов,я – приемыш той завалинкии ее сибирских вдов.На сибирской на околицепусто вечером в домах,и целуются и молятсяна завалинке впотьмах.С электрической гитароюафганец-инвалид,ну а песня та же, стараяэхом звезды шевелит:«Ни в какой реке воробушкуне поплыть.После смерти мне зазнобушкуне любить».Я сюда присесть осмелилсяне к чужому шалашу.Хоть немножко послесмертия —не бессмертия прошу.Смерть всегда хоть чуть, да ранняя.Не боюсь, что смерть близка,а боюсь я умиранияРодины и языка.Ты скрипи, скрипи, завалинка,погрустебить нас пускай,малые грехи замаливай,но больших не отпускай.Ты, завалинка длиннющая,тянешься сквозь времена,и за Беловежской Пущеювновь от слез ты солона.Там рядочком вдовы вечныеубиенных вновь солдат,словно горлицы увечные,как на жердочке сидят.Боль всех женщин – деревенская,и война для вдов одна —что афганская, чеченская,что таджикская война.На завалинке продавленнойв блестках ранней сединывдовы новой – необъявленнойрусских с русскими войны.Ты скрипи, скрипи, завалинка,помолись за наш народ,и за Диму, и за Владика,и за многих наперед.Новый царь при новой челяди,но все те же вдовьи сны.Неужели мы, как нелюди,жить не можем без войны?Власть – опасная заманинка,а внутри ее – война.Мне дороже та завалинка,чем кремлевская стена.1995
В День Победы с Поженяном
Пить в День Победы с Поженяном —такое пиршество и честь,как будто все, что пожелаем,не только будет, но и есть.И вновь надежды так огромны,как будто праздник у ворот,и Гитлер только что разгромлен,и Сталин сверзится вот-вот.И он, с одесским вечным блеском,живой убитый Поженянподъемлет в семьдесят с довескомполным-полнехонький стакан.Граненый друг двухсотграммовый,припомнив «мессеров» огонь,какой вопьешься гранью новойв навек соленую ладонь?Как въелись в кожу порошинки,а поскреби ладонь – на днежива шершавинка от финки,зазубрившейся на войне.И рвутся, всхлипывая тяжко,морскою пеной над столомсквозь лопающуюся тельняшкуседые космы напролом.Победу пели наши склянки,но отвоеванный наш Крымпрезентовал Хрущев по пьянкесобратьям нашим дорогим.Нас время грубое гранило,обворовало нас, глумясь,и столько раз нас хоронило,и уронило прямо в грязь.Но мы разбились только краем.Мы на пиру среди чумы,и снова гранями играемполным-полнехонькие мы.И мы, России два поэта,нелепо верные сыны,не посрамим тебя, победатак осрамившейся страны.1995
Джумберу Беташвили
Джумберу Беташвили,
крестному отцу моего сына,
отцу трех дочерей, зверски убитому
во время бессмысленной
абхазско-грузинской войны
С руками связанными, как злодей,не горбясь, ты шел вдоль руин,самый красивый из всех людейи даже из всех грузин.Сухуми, который ты так любил,теперь превратился в ад,и память о всех поцелуях разбилна сжатых губах приклад.Лишь с причитаньями чья-то женакинулась от ворот,и мандариновую дольку онавложила в распухший рот.И только прощально скрипнул причал,где трупов гора – нагишом,и только отчаянно закричалпавлин под чьим-то ножом.Что было потом? Самосуд? Расстрел?Но, может быть, ты еще жив?А я, как мой дом в Гульрипше, сгорел,лишь похороны отложив.А я за тебя остался, Джумбер,в еще не погасшем огне,и дыма сожженного СССРиз легких не выкашлять мне.Мы все – погорельцы. Мы – крики в ночи.Я выжил. С ума не сошел.Но страшновато бренчат ключиот дома, который сожжен…30 августа 1994
На смерть грузинского друга
Джумберу Беташвили
Я друга потерял, а вы мне о стране.Я друга потерял, а вы мне о народе.На черта мне страна, где лишь цена в цене,на черта мне народ, где рабство и в свободе.Я друга потерял и потерялся сам.Мы потеряли то, что больше государства.Нам нелегко теперь найтись по голосам.То выстрел за углом, то вой ракет раздастся.Я был немножко им, он был немножко мной.Его не продал я, и он меня не продал.Страна – друг не всегда. Он был моей страной.Народ – неверный друг. Он был моим народом.Я русский. Он грузин. Кавказ теперь – как морг.Идет людей с людьми бессмысленная битва.И если мертв мой друг, народ мой тоже мертв,и если он убит – страна моя убита.Не склеить нам страну, что выпала из рук.Но даже в груде тел, зарытых без надгробья,друг никогда не мертв. Он потому и друг.И ставить крест нельзя на друге и народе.1995
На смерть абхазского друга
Мы выпендривались планетарно,а распались на племена,и с ума сошел Ваня Тарба,только раньше, чем он, – вся страна.Все виновные – нету правых,местью месть лишь на время поправ,в племенных первобытных расправах,ибо нет справедливых расправ.И он брел через линию мести,словно дервиш, в колючках и вшах,с Руставели и Гулия вместев оглушенных войною ушах.Сумасшедшим он людям казался,потому что такой был один —обнимал и убитых абхазцев,обнимал и убитых грузин.Он, двух станов рехнувшихся пленный,трупы теплые в лбы целовал,будто разум искал, убиенныйиз «Калашникова» наповал.И связали его санитарыи в Москву из абхазской землиумиравшее тело Тарбы,но не душу его привезли.В этом кажущемся безумье,вдоль забрызганных кровью красотона бродит в Гульрипше, Сухумии к взаимопрощенью зовет.И заржали в Абхазии кони,когда умер он, так одинок,суеверно сжимая в ладониокровавленный пляжный песок.И я верую, как в спасенье,в горсть надежды, зажатой в руке,и в прощеное воскресенье,где все равные во грехе.Жестяная пивная таразавалила людей и страну.Прижимается Ваня Тарбак переделкинскому окну.1995
Две снежинки
Две снежинки — две подружкисели, словно побирушки,съежившись на холоду,на кремлевскую звезду.«Мы — воскресшие снежинкине смогли найти Дзержинки,да и мало ли чего.У Москвы-капиталисткииз Америки сосискии другое личико.Как Россия, мы и самиумирали, воскресали.Танцевали мы, искрясь.Но закон природы древен —нас из крошечных царевенпревращало время в грязь.Раздавался обреченнонаших тел хрустальный хрустпод колесами тех черных,тех, ахматовских «марусь».Покружив над башней Спасской,сиживали мы с опаскойна усах у Сталина,а еще блистали натолько с виду простоватом,на хрущевском, розоватом,с бородавкой, «пятачке»,и
на брежневских бровищах,над Европою нависших,и андроповском крючке.А потом снежинок стая,к Мавзолею подлетая,села радостно в кружокна каракулевый, с дымкойи начинкой-невидимкойгорбачевский пирожок.Но на танк, хлебнувши виски,влез он, как на броневик,новый, антибольшевистскийmade in Urals большевик.Не запутался он в путче,но, медвежисто упрям,дал себя запутать в Пуще,где полно медвежьих ям.Лишь снежинки скорбно, краткоцеловали по-людскикрасный флаг, с Кремля украдкойстянутый по-воровски.И теперь в медвежьей ямеоказался Russian bear.Весь чечнями,как шершнями,поискусан, оробел.Показать боясь, что слабый,он рычит, да вот беда —свои атомные лапывсе сует, да не туда…Тебе,Родина-мавродина,не страшен враг любой.Ты собою обворована,в яму брошена собой…Нам куда, снежинкам, деться,в нашей нынешней грязи?Ты позволь, звезда, вглядетьсяв новый лик всея Руси!»А звезда им отвечает:«Как страну, меня качает.То ли сменят не без рискана двуглавого орла:«Эй, слезай,ты коммунистка!Слишком красной ты была!»То ли с видом казначеяк нам на башни, как червяк,Шварценеггера ловчеепрыгнет долларовый знак?То ли я сама сорвусьв незнакомую мне Русь?»На Руси сегодня вольно.Мимо нашенских лолитв «ягуарах», «мерсах», «вольво»демократия рулит.Едут дяди в стольном градена «феррари» и «пежо»сквозь: «Подайте Христа ради!»,сквозь: «Ужо вам всем, ужо…»Русь умело охамела. Неужели больше нетсреди стольких «альф-ромео»ни Ромео, ни Джульетт?А у иномарок драмы, потому что всюду — ямы.Все шоферы — ямщики,ибо ямы глубоки.Но в какой бездонной яметихо шепчутся во снелишь с корнями и червямивсе, погибшие в Чечне?По каким подвалам, клетямты запрятала, Москва,павших в девяносто третьем,как пожухлая листва?Над Москвою мурловатойраздается — шорк да шорк!Звук, чуть-чуть гарлемоватый,ну, ни дать ни взять — Нью-Йорк.На Ордынке, на Тишинкешорк да шорк от детских рук.Ни Чайковскому, ни Глинкеи не снился этот звук.Это иномарок мордытрут мальцов московских ордыБудущие Генри Фордыили сброд, а не народ?Щетки, тряпки, губки,спреив ход все громче, все быстрее!Лик России — не Расеи —не сотрите! Он умрет!Не сотрите, дурни-люди,будущие времена!Что с Россией нашей будет?Да и будет ли она?И, удрав на перекресток,Пушкин тоже тряпкой трет,словно гарлемский подросток,стекла грязные «тойот».Так, не ахая, не охая,лишь вздыхая иногда,говорила одинокаякремлевская звезда.Две снежинки — две подружкик ней прижались в заварушкеи с рубиновым бочкомпошептались, но молчком…1995
Бродячий гимн
Вы насмешливо не фыркайте,дорогие господа.В аэропорту во Франкфуртебродят гимны иногда.Отнеситесь вы по-божескик тому, что здесь приселс кепорком в руках по-бомжескиблудный гимн СССР.Столько наших песен вымерлов рупорах и во дворах.Бывший гимн ветрами вымело,как лжедмитриевый прах.Власть уже не мавзолейная,но не стал он дорогимнам подсунутый для блеяньябессловесный новый гимн.Нету Клима Ворошилована кобыле войсковой,но Союза нерушимогобродит призрак звуковой.Я,как мертвых песен Чичиков,замер в аэропорту,и сосиска нагорчиченная,вздрогнув, лопнула во рту.Из своей эпохи вырванный,но совсем не став другим,будто загипнотизированный,я пошел на мертвый гимн.Я и сам совместно вымершийс папиросами «Казбек».Я и сам — неисправимейшийСССР-ный человек.Бывший гимн сегодня в странниках,как бродяжья музычка,как три пьяненьких и рваненькихмузыкальных мужичка.И сияют лживой святостьюих лазурные глаза,и побитость с нагловатостьюраздирают их, грызя.Инструменты очень простенькиешпарят гимн, как перепляс:медные тарелки с прозеленью,мятый сакс да контрабас.Контрабаса кореш – Васенькахоть и выглядит сморчком,из горла хлебнув «киршвассера»,закусил спьяна смычком.Вы откуда, братцы-лабухи?Нелегко угадывать.С наших яблонь стали яблокидалеко укатывать.Декларацией увечностивозлежал он поперекчемоданов человечества —попрошайка-кепорок.Он, эпохой пережеванный,был запущенный такой,с очень давними прожженинками,с отлетевшей «пупочкой».Он под мраморною лестницейденег ждал из чьих-то рук,правнук жалкий кепки ленинской,сталинской фуражки внук.Разве, требуя симпатии,клянчить право он имелза подвал в дому Ипатьевых,за ГУЛАГ, за ИМЛ?!Видно, от недораскаяньямы живем не по-людски.Мы державу нараскалывалина кусачие куски.И, униженно зазнайствуя,мы до нищенства дошли.Почему все в мире нациимилостыню нам должны?С паспортом неубедительным,и ничей не гражданин,побежденным победителемходит-бродит бывший гимн.И, вздыхая, немец кающийсядвумя пальцами швыроксовершает в только кажущийсянепорочным кепорок…Франкфурт-на-Майне, 1995
P. S. Тогда мне и в голову не приходило, что этот «бродячий гимн» может вернуться с блудливо переделанным текстом.
«Я люблю тебя больше природы…»
Маше
Я люблю тебя больше природы,ибо ты как природа сама.Я люблю тебя больше свободы —без тебя и свобода – тюрьма.Я люблю тебя неосторожно,словно пропасть, а не колею.Я люблю тебя больше, чем можно —больше, чем невозможно, люблю.Я люблю безоглядно, бессрочно,даже пьянствуя, даже грубя,и уж больше себя – это точно! —даже больше, чем просто тебя.Я люблю тебя больше Шекспира,больше всей на земле красоты, —даже больше всей музыки мира,ибо книга и музыка – ты.Я люблю тебя больше, чем славу,даже в будущие времена,чем заржавленную державу,ибо Родина – ты, не она.Ты несчастна? Ты просишь участья?Бога просьбами ты не гневи.Я люблю тебя больше счастья.Я люблю тебя больше любви.Гальвестон, 1995
Пасхальное
Когда глаза вы опускаете,то происходит напряженноприкосновение пасхальноедвух губ – но лишь воображенно.Вы в платье плещущем, трепещущем,а говорите строго, скупо,но мысленно вы по трапециямвзбираетесь ко мне под купол.Мы с вами сблизиться не пробовалии лишь во сне, раскинув руки,друг к другу движемся по проволоке —как будто по замерзшей струйке.На ниточке, покрытой наледью,вы шепчете так неотважно:«Но вы же ничего не знаетепро жизнь мою, а я про вашу».Лепечет платье что-то страстноесошедшими с ума оборками.Воображенье платье сбрасывает,а руки край его одергивают.В нас так убийственно заложенаспасительная осторожность,и замирает замороженнолюбви великая возможность.Но обручает нас заранее,кто знает, – может быть, до гроба —почти открытое скрываниетого, чего боимся оба.Слова неловко запинаются.Душа давно так не дичилась.Но, может быть, не забываетсялишь то, что, к счастью, не случилось.Гальвестон, 1995
«Не жди свободы лучше человека…»
А. Стреляному
Не жди свободы лучше человека.Свобода знает и в убийствах толк,и если глухо лязгнет челюсть векана глотке у тебя, ты сам не волк?Не жди свободы лучше человекаи человека лучшего не жди,а стань им сам! Не лезь ни в челядь «верха»,ни в челядь верхней челяди – вожди.Свобода по заслугам нас надула.Как слепок человека, на векасвобода-сука и свобода-дураубийцы, вора или дурака.1995