Церковь должна быть намоленной,только такой, где болитвоздух от скорби немолвленой,от молчаливых молитв.Дому идет быть надышаннымуймой детей и гостей.Слову быть надо услышаннымдаже с голгофских гвоздей.Ну а любви полагаетсяне постареть, не устать,ну а когда поломается,ненавистью не стать…2 июня 1995
Последний прыжок
Израиль Борисович Гутчини в юности не был могучим,но грудь ободрал о стволыи хвойных накушался игол,когда с парашютом он прыгалво вражеские тылы.Потом оказался он в нетях,ненужный властям кибернетик,не очень-то, в общем, в цене.Вот бывших солдат безоружность —убийственная ненужностьв спасенной их кровью стране.Потом на машинке начпокалдесяток брошюр научпопных,но было стране все равно.Помог записать мемуарыстареющей царственно Ларыи жаждал хоть крохотной кары,да все диссидентские нарызаполнены были давно.И может быть, от перекрутапростреленных некогда стопон прыгнул, но без парашютав Америку, на небоскреб.Да где небоскреб-небоскребикв одиннадцать
лишь этажей,но здесь, в квартиреночках скромныхжив дух фронтовых блиндажей.Для бывших солдат и матросовпоследний окоп – в США.Про камень заветный Утесовпоет с хрипотцой, не спеша.И есть на одной этажеркевнутри незабывшихся строкбилет на концерт Евтушенки,как «оттепели» лепесток.Еще мы не всё отстрадали,но в этих совсем не дворцахзвенят за победу медалина стольких разбитых сердцах.Бойцов эмигрантских дивизийвсем Гарвардам не подсчитать.Крик женский: «Ну где же ты, Изя?Неужто на крыше опять?»На крыше, закутанный в тучи,стоит, никого не виня,Израиль Борисович Гутчин,спаситель страны и меня.Как будто предчувствье терзает —что небо ракеты прошьюти что из лесов партизанскихза ним прилетит парашют…1995
Перепутанные бирки
В Баку старушка – нянечка родилки —погромщикам сказала не в обман:«Назад! Я перепутала все бирки…Теперь вам не узнать – кто из армян…»И кто – с велосипедными цепями,кто – с финкой, кто – с обломком кирпича,погромщики угрюмо отступали,«Предательница!» – сдавленно рыча.А за спиной старушки без печали,к их счастью, видя мир наоборот,народы одинаково пищали,совсем не зная – кто какой народ.Любой из нас – мозаика кровинок.Любой еврей – араб, араб – еврей.И если кто-то в чьей-то крови вымок,то вымок сдуру, сослепу – в своей.Мы из родилки общей, не пробирки.Бог перед сумасшедшим топоромНам до рожденья перепутал бирки,И каждый наш погром – самопогром.Наш общий Бог, спаси от свар кровавыхдетей Аллаха, Будды и Христа,той няней перепутанных в кроватках,безбирочных, как жизнь и красота…26 июня 1995
Непрочтенные «Бесы»
Заменила лишь бездарь на бездарьда «товарищи» на «господа»та Россия, которая «Бесов»не прочтет никогда.Наши глиняные исполинысладко чувствуют гений царя,и убийц своих лепит из глинынаша интеллигенция.Та Россия, которая «Бесов»не прочтет никогда,не найдет дуэлянтов-дантесов,а в затылок «пришьет» без стыда.Зомбизированно, по заказунам бабахать разрешенопо парламенту, по Кавказу,по самим себе заодно.Страх пронизывает морозный,будто с «вальтером» в рукаве,весь разбомбленный, город Грозныйбродит призраком по Москве.Разэкраненным быть – это тяжко.Кровь – оплата экранных минут.Ларрикинговские подтяжкитолько мертвому телу не жмут.Над могилой застыв, как над бездной,с похмелюги в ногах нетверда,та Россия, которая «Бесов»не прочтет никогда.Все убийства теперь заказные,и вокруг мокродельцы, ворье.Ты сама себе, что ли, Россия,заказала убийство свое?!2 марта 1995
«Само упало яблоко с небес…»
Само упало яблоко с небесили в траву его подбросил бес?А может, ангел сбил крылом с ветвейили столкнул руладой соловей?Ударился о землю нежный бок,и брызнул из него шипящий сок,прося меня: «Скорее подбери…» —чуть зазвенели зернышки внутри.Светясь, лежало яблоко в росе,и не хотело быть оно, как все,и отдыхало телом и душой,как малая планета на большой.А в трещину его, ничуть не зла,оса так вожделеюще вползла,и, яблоко качая на весу,с ним вместе внес я в комнату осу.И, вылетев из яблока, осана разные запела голоса,как будто золотинка жизни той,где жало неразлучно с красотой.Но чем больнее времени укус,тем вечность обольстительней на вкус.1995
Два велосипеда
Что сигналили вспышками велосипедные спицывсем далеким планетам с тропы в изумленном лесу?Что подумали бабочки, чуть не разбившись о лица?Что с утра загадали педали, с травы собирая росу?Что летящие по ветру девичьи волосы пелипод шипение шин по тропе и под пение птах?Что там делают два заплутавших велосипеда,на боку отдыхая в подглядывающих цветах?И молочные сестры-березоньки шепчутся простоволосо,и, как будто бы сдвоенная душа, двух нежнейше обнявшихся велосипедов колесапродолжают вращаться, о воздух смущенный шурша.И уходит на цыпочках в чашу медведь косолапый,увидав, что за игры сейчас эти двое в траве завели,и в звонок на руле забираются самой тишайшею сапоймуравьи, словно рыжие крошечные звонари.Это ты, это я, только под именами другими,ненасытно прижались к земле и – щекою к щеке,будто мы от планеты себе островок отрубилии упали друг в друга на этом ромашковом островке.И когда нас не будет — любовь нам придумает каждому новое имя,и мы въедем на велосипедах не в смерть, а в иное совсем бытие,снова ты, снова я, только под именами другими,и прижмемся к земле, и земля не отпустит с нее.Самолет Милан – Палермо, Санта-Флавия, 7–8 августа 1995
Три фигурки
По петрозаводскому перрону,зыбкому, как будто бы парому,шла моя любимая с детьми.Дети с ней почти бежали рядоми меня упрашивали взглядом:«Папа, ты на поезд нас возьми…»Что-то в тебе стало от солдатки.Все разлуки, словно игры в прятки.Вдруг потом друг друга не найти?Женщины в душе всегда готовымолча перейти из жен во вдовы,потому их так пронзают зовыжелезнодорожного пути.На перроне, став почти у края,три фигурки уменьшались, тая.Три фигурки – вся моя семья.Монументы – мусор, как окурки.Что осталось? Только три фигурки —родина предсмертная моя.1995
Где дорога домой?
По Америке, столь многодетной, но строго диетной,где ни яблок моченых, ни хрустких соленых груздей,я веду «Кадиллак», а со мною мой сын шестилетний —к пятилетней возлюбленной сына везу на «birthday».Заблудилась машина моя. Все вокруг до испуга похоже.И жестоко пророчит сынишка рассерженный мой:«Знаешь, папа, с тобой может что-то случиться похуже,Ты однажды возьмешь и забудешь дорогу домой».Суеверно я вздрогнул, задумался ошеломленно.Что
ты сделал со мною, пророчеством не пожалев?«Где дорога домой?» — себя спрашивали миллионыпод крестами в Стамбуле, в Шанхае, на кладбище Сен-Женевьев.Несвобода уродкой была, и свобода у нас изуродованная.Лишь бесчестье богатства да глупая честная нищета.Страшный выбор — безденежье или безродинье.Где Россия? Прикончена бывшая. Новая не начата.Все надеялся я, что нахапаются, наиграются.А они зарвались. Никакой им не нужен поэт.Происходит выдавливание в эмиграцию. Но поэзия – воздух души. Эмиграции воздуха нет.Я тот воздух России, который по свету кочуети ночует, порой неуверенный — что за страна,но, как только отраву почует, себя он врачуеттем, что пахнет, как будто с лесной земляникой стога.Мой двойник шестилетний, за маму и папу болельщик, мирильщик,я запутал себя и тебя. Но моя ли, и только, вина?Мир запутался тоже. Дорогу домой так отчаянно в мире он ищети не может найти, а не только Россия одна.Петербург никогда не вернется в другой Петербург — Александра Сергеича,как в Париж д’Артаньяна — макдональдсовый Париж.«Где дорога домой?» — слышу я голоса над планетою, тлеющейи от пепла идей, и от стольких других пепелищ.Я дорогу домой по кусочкам в себе раздобуду.Я сложу их в одно. За отца не пугайся, наследник запутанный мной.Не забуду дорогу домой. Я иначе собою не буду,потому что для стольких я тоже – дорога домой.25 ноября 1995
Голос
Я из мамы в шесть утрамоментально выпрыгнул.Как победное «Ура!»,я чего-то выкрикнул.Я орал, как будто поэху истомился.Поддержал гудок в депо —мною изумился.И меня, чтоб вышел бес,чтобы тихим вырос я,уносила мама в лес,лишь бы там я выорался.Дядями из ГПУс детства окружаемый,я орал – аж боль в пупу! —будто вновь рожаемый.Были ВЦИК, ВКП(б)сбоку, а в середкея отращивал себебицепсы на глотке.В это время шла в странеколлективизация,но ответом шла ко мнеголосовизация.Гитлер дергался, оралдалеко в Германии,а я силу набиралдля переорания.Были роды коротки,но все эти годыя орал всем вопреки,будто снова роды.Я орал, орал, орал,не впадал в истерику.Криком я достал Урал,а потом Америку.Мама, ты меня прости —я к другим незлобен,но лишь криком отвестидушу я способен.Совладать не по плечус моим криком шоковым.Если даже я шепчу,это – крик мой шепотом.Но среди тихонь-скопцов,шамкающих, высохших,я себя, в конце концов,мир заставил выслушать.18 июля 1995
««Зачем я родился в России…»
«Зачем я родился в России?Торгаш – ее новый герой…»Слова эти злые-презлыея молча глотаю порой.Но, впрочем, России не легче…То в кровь оскользаясь, то в грязь,вздыхает: на кой она лешийв России сама родилась!У Нового года, у входа,на скользком развилке путиРоссия среди гололедастоит и боится войти.Но с прошлым убийственна сделка.Застыть – в этом сразу пол зла.О, лишь бы полночная стрелканазад, скрежеща, не ползла!Хотя целомудренно вышитснежком наступающий год,проклятое «Только бы выжить…»нам жить по-людски не дает.Вдали от войны, в златоглавой,у чьей-нибудь грустной руки,застыв золотою оравой,плясать не хотят пузырьки.А хлопья густые-густыев иные летят времена.Зачем родились мы в России?Чтоб в нас возродилась она.При смене любых декораций,при шабаше и чехардепопробуем не замараться,себя соблюсти в чистоте.Накаркиватели адалюдей запугали, сипя,а нам напророчить бы надоспокойную веру в себя.В борьбе измочалились классы,и расы сцепились опять,а я с моей северноглазойхочу по снежку погулять.И все-таки все достижимо,когда с твоих губ на ходугубами снимаю снежинку,последнюю в старом году…Переделкино, 29 декабря 1995
Подписанты
Кто был Женя Евтушенко?В твоих рощах, комсомол,он внезапно, словно щепка,после вырубок расцвел.Что спасало от расправы?Только щит нелегкой славы.Было слышно, как трещитвесь в плевках и стрелах щит.А Бабенышева Сара«Бабьих Яров» не писала.Диссидентов на Русипотихонечку спасала,собирала подписи.Ей отнюдь не из Исусовприходилось выбирать.Смелость мелкую из трусовтяжко было выдирать.Старый трюк —беспозвоночнейвсех извилистых червейставить подпись понепрочнейи понеразборчивей.Но подписывались гневнофизик, виолончелист,а вот Лидия Корневнаподпись ввинчивала в лист.В нашем хлюпавшем болотеоткрывал нам всем глазажанр великий писем – противтошнотворных подлых «за».В этом жанре бестрепушном,где слова не звук пустой,Левитанский Юрий – Пушкин,Вл. Корнилов – Лев Толстой.Как Цветаевы застоя,жили вы, не покорясь,и Крахмальникова Зоя,и Лариса Богораз.Писем горы, пирамиды,но за все ее боинет у Вигдоровой ФридыНобелевской премии.Вы смелее, чем все сартры,хоть вам головы секи,подписанты, подписанты,русской чести классики.Тюрьмы вместо гонорараи мордовские ветра.А Бабенышева Сараслала в тюрьмы свитера.С государством в поединкепобеждали спицы страх.Сары столькие сединкижили в этих свитерах.Уж давно в гробу Андропов,даже там не сняв очков,среди вражеских подкоповвсяких разных червячков.Новорусские набобыездят в Ниццу на блины,а родители свободыдочке-шлюхе не нужны.Что нам, родина, подаришь?Сплошь подарочки кругом.Ковалев Сергей Адамычснова прозван был врагом.А в дали заокеанской,внукам штопая носки,Сара стала подписанткойна газеты из Москвы.Что-то нету постаментовдля героев совести.Что-то нету диссидентов —может, новых завести?Наш парламент словно псарня.Низкопробен высший свет.И Бабенышевой Сарев их свободе места нет.Бостон – Лондон – Талса, 25 ноября 1995