Фальшь была многорука, как Шива,Опошляла и песни, и флаг.И романтика маршей фальшивоЗаглушала хрипящий ГУЛАГ.И с нелегкой судьбою Володя,А с фамилией легкой – Мотыль,Воскресил нам в прорыве к свободеИроничной романтики стиль.Но с иронией вот что бывает —С финкой ненависти под полойЗлой иронией лишь убивают,А от злобства спасают – незлой.Напрягалось чиновное быдло,На просмотре угрюмо сопяПри словах «За державу обидно!»,А обиделось вдруг – за себя.И глядели на фильм косовато,Да вот Бог его, видимо, спас,Потихоньку шепнув космонавтам:«Перед взлетом крутить каждый раз!»Самотрусость – вот наше наследство,Да и самозловредство притом.Это русское самозапретствоНа все то, чем гордимся потом.Все невыигранные битвыОттого, что к себе все сведя,При словах «За державу обидно!»Обижаемся лишь за себя.А еще – иногда так постыдно,Что не стыдно нисколечко тем,Кому
лишь за державу обидно,И всем ясно, что им, очевидно,За людей не обидно совсем.23 февраля 2010
«Корпоратив»
«Сплошные буржуи на сцене поют для буржуев за столиками.Не все и не всех еще съели. Дальнейшее – за историками.Неужто поэтам России, что были мятежны веками,придется для буржуазии прислуживать массовиками?»Так думает могиканин российской революционности,уже раза три остаканен и с чувством своей уцененности.Романтик-шестидесятник, ходячая плохо реликвия,погибших иллюзий остаток, и высох викинга лик его.Сидит он рядом с японкой, чье имя почти Хиросима,и у нее упорно допытывается некрасивоправда ли, что однажды она сказала рабочим,чтоб касками этак отважноони колотили не очень,а лучше бы, вспомнив сказки,взамен баррикадной борьбы,шли собирать в эти каскиягоды и грибы.Но все подозренья излечивая,от дамы – духов аромат.Она пожимает плечиками:«Типичнейший компромат».Не верить? Верить? Во что – без промашки?Вот политические ромашки.И он, ее «Мицуко» вдышав,с ней чмокается на брудершафт.А про нее чьи-то харинашептывают: «Мата Хари».Не хочет видеть масс-медиа,что, может, в ней скрыта трагедия.Чего бы это ни стоило,нас, как экспонаты истории,собрали сюда, сколотивтусовочный корпоратив.Чем жизнь все корпоративней,тем каркание противней.Все танки и автоматы,все пьянки и компроматы, —кто это сейчас разберет?И кто на кого врет?Быть может, все наоборот?Со сцены какие-то комикииз нас выжимают колики,но, кажется, все равно,что им и самим не смешно.Герой мой не раз был оболганным,но не был по счастью оболтусом,и времени не терял,чтоб опровергать матерьял.Заслуги его не засчитаны,но помнит он время древнее,когда-то до дыр зачитанный,роман Леонида Андреевапро бомбометателя Сашку, прославленного Жегулева.А тут мой герой влип в компашку,где кто-то, давая отмашку,тычет поэту бумажку: «Ваш выход после жонглера».Февраль 2010P. S. Но что все мои обидки,и разве все это – беда,когда две вдовы – две шахидки,готовились к взрыву тогда.Зачем я воспел Веру Фигнер,ее неразумно ценя,и вовремя бесов не выгнал,вселившихся и в меня.Но кто же убил Альдо Моро —да нет, не простой жиголо,а сын средиземного моря, —и твой, Александр Жегулев.Какой будет отклик небесный —что делать и кто виноват?Начнем воспитание с «Бесов» —иначе нас всех не простят.
Впроголодь
Посвящается мое жене Маше,
убедившей меня переписать это,
вначале невнятное, стихотворение
Впроголодьжил я, и все, о чем только читал, мне хотелось попробовать.В детстве моем не гишпанском, а шпанском,снились и мне ананасы в шампанском,но кроме хлеба полынного, в собственной горечи неповинного,не было снившегося всего —только клочок объявления магазинного:«Седни нет ничего».Впроголодьжил я, как зритель отечественного кино,с детства влюбленный в Ладынину, после тридцатника – в Проклову(меня и сейчас они трогают все равно).Но как нас цензура ни тормозила,и хотя мы не слыхивали про плюрализм,вы, Вивьен Ли и Джульетта Мазина,на цыпочках все-таки к нам пробрались.Впроголодьжили мы, стоя за Хемингуэем, Ремарком, Булгаковым в очередях.Будто на проповедь,мы на стихи в Политех прорывались, головы очертя.С умственным игомполурасстались,и полуналадили мы с человечеством связь.Мы выросли из голоданья по книгам,и сами книгами становясь.Впроголодьвыжил. Я сыт. А вот сытости как не бывало,Впрок о лед,видно, шпана мне башку, чтобы крепче была, разбивала.Проданностьтем не грозит,кого не подкупят ни тишь, ни гладь.Свободу не сдавший впроголодь,и за позолоченной проволокойя буду по ней голодать.Апрель 2010
Возвращение Артема
Я не верю, что Артемабыть не может где-нибудь.Он от жизни не отломан,он еще найдет к нам путь.Принесет с ним воздух горныйочень раннею веснойсамолет нерукотворныйдля погибших запасной.Все, что будет, нам не внове.Лишних слов не говоря,сам Артем нам скажет: «В номер!Я в отлучке был не зря…»Не представить, чтоб заплакал,но жене шепнет: «Прости».И с подошв уронит на полблестку Млечного Пути.Все ли боли отболятся?Все ли горести пройдут?А убийц найти боятся,потому и не найдут.Апрель 2010
Нелегальная первая книга
К 75-летию
Любомира Левчева
O, блаженство свободного мига!Нелегальная первая книгав моих вздрагивающих руках,ощущающих счастье и страх.Мне в Софии принес ее Левчев,видя смолоду далеко,и обоим нам стало не легче,но зато тяжело, а легко.Книга Джиласа Милованапод названием «Новый класс»в глубь платоновского котлована,в крови хлюпанье бросила нас.Был соблазн всем иллюзиям клясться,но мы поняли тайно – каковклан притворно рабочего класса —класс партийных крепостников.Мы, ей-богу же, были красавцы,да и наши стихи от души,даже если их с хряском кромсалислишком красные карандаши.С нас потомки когда-нибудь спросят,а мы спросим и с них в наш черед.Груз иллюзий сумели мы сбросить,но не бросить надежд и народ.Лишь деньгами с ума не свело бы,лишь бы рабство не пряталось в нас…Чем больней были мы несвободны,тем свобода нужнее сейчас.20–21 апреля 2010
В музее Кустодиева в Астрахани
Потому воспринимаю остро хамствои люблю не серость — буйные цвета,что душа моя, наверно, астраханка,и такой же буйной плотью налита,как сказал Борис Кустодиев когда-топеред красками природы виновато,краски все сорвав, как ягоды с куста…Май 2010
Интуиция
А знаете, кто будет писать и так дивно – стихи?Де —вя — но — сти — ки!Май 2010
«Не стало поэта…»
Не стало поэта, и сразу не стало так многого,и это неназванное не заменит никто и ничто.Неясное «это» превыше, чем премия Нобеля, —оно безымянно, и этим бессмертней зато.Не стало поэта, который среди поэтического мемеканья«Я – Гойя!» ударил над всею планетой в набат.Не стало поэта, который писал архитекторствуя, будто Мельников,вонзив свою башню шикарно в шокированный Арбат.Не стало поэта, кто послал из Нью-Йорка на боинге любимой полячке дурманящую сиреньи кто на плече у меня под гитарные чьи-то тактичные «баиньки»в трамвае, портвейном пропахшем, въезжал в наступающий день.Не стало поэта, и сразу не стало так многого,и это теперь не заменит никто и ничто.У хищника быстро остынет его опустевшее логово,но умер поэт, а тепло никуда не ушло.Тепло остается в подушечках пальцев, страницы листающих,тепло остается в читающих влажных глазах,и если сегодня не вижу поэтов, как прежде блистающих,как прежде, беременна ими волошинская Таиах.Не уговорили нас добрые дяди «исправиться»,напрасно сообщниц ища в наших женах и матерях.Поэзия шестидесятников — предупреждающий справочник,чтоб все-таки совесть нечаянно не потерять.Мы были наивны, пытаясь когда-то снять Ленина с денег,а жаль, что в ГУЛАГе, придуманном им он хоть чуточку не пострадал,ведь Ленин и Сталин чужими руками такое смогли с идеалами нашими сделать,что деньги сегодня — единственный выживший идеал.Нас в детстве сгибали глупейшими горе-нагрузками,а после мы сами взвалили на плечи Земшар, где границы как шрамы болят.Мы все твои дети, Россия, но стали всемирными русскими.Мы все, словно разные струны гитары, что выбрал Булат.Поезд Москва – Старый Оскол,2–3 июня 2010
Разговор с убранным памятником
Больше нету статуи Горького у Белорусского.Когда его выдворяли, ему чуть не отбили нос.Из-за этого памятника, видимо, было узко,не очень читающему капитализму. Вот он его и снес.А на Капри все-таки держатся на трех виллах мемориальные доски,где он жил, певец пролетариев и бродяг,никогда своих глаз сердобольных не вытиравший досуха,но любивший под солнцем Италии чуть поваляться врастяг.На страницах российской истории не высыхали кровавые капли,и, в начале двадцатого века готовя России обвал,диссидент с привилегиейпроживать то в Женеве, а то на Капри,Ленин в «ереси капринской» Горького обвинял.Обвинял его в слишком большом преклонении перед вечностью,в недостаточно классовом, также партийном чутье,в недостаточной ненависти, в слишком уж человечности, даже в ношении слишком буржуазного канотье.Я был с детства влюбленным и в Ленина, и в революцию —Дульцинею Тобосскую всех пионеров, предавшую нашу любовь,но ее с каждым годом все больше и больше разлюбливаю,ибо, нам обещая свободу, она расплодила рабов.Превратился вернувшийся Горький в невольника загнанногона крови восходивших колхозов, заводов, плотин,и, сыграв с его именем злую шутку, сослали именно в Горький Сахарова,человека того, кто российскую совесть в себе воплотил.Горький – классик, однако, как совесть России, полностью не получившийся,потому что себя от объятий тирана не спас.Невозможно быть совести получистенькой. Нас покинет талант, если совесть покинула нас.Алексей Максимыч, я презираю всех тех, кто Вас презирает.Я рыдаю над Вашей бабушкой, над подставляющим руку за Вас Цыганком.Только поосторожней с политикой, если к расправам она призывает.Есть спасение лишь в милосердьи, —