Собрание сочинений

Песенка о свободе [44]

Булату Окуджаве

Ах, свобода, ах, свобода.Ты – пятое время года.Ты – листик на ветке ели.Ты – восьмой день недели.Ах, свобода, ах, свобода.У меня одна забота:почему на свете нет завода,где бы делалась свобода?Даже если, как считал ученый,ее делают из буквы черной,не хватает нам бумаги белой.Нет свободы, как ее ни делай.Почему летает в небе птичка?У нее, наверно, есть привычка.Почему на свете нет завода,где бы делалась свобода?Даже если, как считал философ,ее делают из нас, отбросов,не хватает равенства и братства,чтобы в камере одной собраться.Почему не тонет в море рыбка?Может быть, произошла ошибка?Отчего, что птичке с рыбкой можно,для простого человека сложно?Ах, свобода, ах, свобода.На тебя не наступает мода.В чем гуляли мы и в чем сидели,мы бы сняли и тебя надели.Почему у дождевой у тучкиесть куда податься от могучей кучки?Почему на свете нет завода,где бы делалась свобода?Ах, свобода, ах, свобода.У тебя своя погода.У тебя – капризный климат.Ты наступишь, но тебя не примут.1965

44

Стихотворение отсутствует в СИБ; текст и послесловие по журналу «Звезда». – С. В.

Послесловие к стихотворению

Осенью 1990 г. готовилась в Москве телепередача с названием «Браво-90», куда пригласили Бродского. В Москву поехать он не захотел. Я тогда снял видеофильм с ним (в Швеции, где он в то время находился), которое показал в телепередаче, куда пригласили и меня. Была также приглашена моя жена Е. С. Янгфельдт-Якубович – исполнять песни на стихи русских поэтов. Узнав об этом, Иосиф вдруг сказал: «Подождите, у меня есть что-то для вас» – и пошел за портфелем (это все происходило у нас дома). Со словами: «Вот это вы можете положить на музыку» он дал ей авторскую машинопись стихотворения «Песенка о Свободе», написанного в 1965 г. и посвященного Булату Окуджаве. Положенная на музыку моей женой, «Песенка» была впервые исполнена ею в программе «Браво-90», показанной в начале 1991 г., но, по-видимому, нигде не напечатана. Жена много говорила с Иосифом о песне, о том, какое значение имеют для нее стихи, положенные на музыку. Но она никогда не задавалась целью петь Бродского, зная, что другого просодического выражения, чем собственное, он не признает – он очень не любил, когда актеры читают или поют его вещи. Тем не менее мелодию «Песни» она сочинила – очевидно, поэт счел, что именно это стихотворение, с его балладным настроем, подходит для такой жанровой метаморфозы.

Бенгт Янгфельдт

* * *

Пустые, перевернутые лодкипохожи на солдатские пилоткии думать заставляют о войне,приковывая зрение к волне.Хотя они – по-своему – лишь эхочастей, не развивающих успеха,того десятибалльного ура,что шлюпку опрокинуло вчера.1965, Норенская

Стансы

Китаец так походит на китайца,как заяц – на другого зайца.Они настолько на одно лицо,что кажется: одно яйцоснесла для них старушка-китаянка,а может быть – кукушка-коноплянка.Цветок походит на другой цветок.Так ноготок похож на ноготок.И василек похож на василек.По Менделю не только стебелек,но даже и сама пыльцане исключает одного лица.И много-много дней уже подрядмы, не желая напрягать свой взглядв эпоху авторучек и ракет,так получаем нацию, букет.Нет ценности у глаза пионерскойи пристальности селекционерской.Когда дракон чешуйчатый с коняЕгория – в том случае, менясразит, и, полагаю, навсегдаперевернет икону – и когдав гробу лежать я буду, одинок,то не цветы увижу, а венок.Желая деве сделать впечатленье,цветочных чашечек дарю скопленье,предпочитая исключенью – массу.Вот так мы в разум поселяем расу,на расстояние – увы – желткаопасность удаляя от белка.Весь день брожу я в пожелтевшей рощеи нахожу предел китайской мощине в белизне, что поджидает осень,а в сень ступив вечнозеленых сосен.И как бы жизни выхожу за грань.«Поставь в ту вазу с цаплями герань!»1965

Феликс

Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик.

А. С. Пушкин (из Катулла)

I

Дитя любви, он знает толк в любви.Его осведомленность просто чудо.Должно быть, это у него в крови.Он знает лучше нашего, откудаон взялся. И приходится смотретьв окошко, втолковать ему пытаясьвсе таинство, и, Господи, краснеть.Его уж не устраивают аист,собачки, птички... Брем ему не враг,но чем он посодействует? Ведь нечем.Не то чтобы в его писаньях мрак.Но этот мальчик слишком... человечен.Он презирает бремовский мирок.Скорее – притворяясь удивленным(в чем можно видеть творчества залог),он склонен рыться в неодушевленном.Белье горит в глазах его огнем,диван его приковывает к пятнам.Он назван в честь Дзержинского, и в немвоистину исследователь спрятан.И, спрашивая, знает он ответ.Обмолвки, препинания, смятеньенужны ему, как цезий для ракет,чтоб вырваться за скобки тяготенья.Он не палач. Он врачеватель. Ноизбавив нас от правды и боязни,он там нас оставляет, где темно.И это хуже высылки и казни.Он просто покидает нас, в тупикпоставив, отправляя в дальний угол,как внуков расшалившихся старик,и яростно кидается на кукол.И те врача признать в нем в тот же мигготовы под воздействием иголок,когда б не расковыривал он их,как самый настоящий археолог.Но будущее, в сущности, во мгле.Его-то уж во мгле, по крайней мере.И если мы сегодня на земле,то он уже, конечно, в стратосфере.В абстракциях прокладывая путь,он щупает подвязки осторожно.При нем опасно лямку подтянуть,а уж чулок поправить – невозможно,Он тут как тут. Глаза его горят(как некие скопления туманныхпланет, чьи существа не говорят),а руки, это главное, в карманах.И самая далекая звездавидна ему на дне его колодца.А что с ним будет, Господи, когдадо средств он превентивных доберется!Гагарин – не иначе. И стаканпридавливает к стенке он соседской.Там спальня. Межпланетный ураганбушует в опрокинувшейся детской.И слыша, как отец его, смеясь,на матушке расстегивает лифчик,он, нареченный Феликсом, трясясь,бормочет в исступлении: «Счастливчик».Да, дети только дети. Пусть азартподхлестнут приближающимся мартом...Однако авангард есть авангард,и мы когда-то были авангардом.Теперь мы остаемся позади,и это, понимаешь, неприятно -не то что эти зубы в бигуди,растерзанные трусики и пятна.Все это ерунда. Но далеко льуйдет он в познавании украдкой?Вот, например, герань, желтофиольему уже не кажутся загадкой.Да, книги, – те его ошеломят.Все Жанны эти, Вертеры, Эмили...Но все ж они – не плоть, не аромат.Надолго ль нас они ошеломили?Они нам были, более всего,лишь средством достижения успеха.Порою – подтвержденьем. Для негоони уже, по-моему, лишь эхо.К чему ему и всадница, и конь,и сумрачные скачки по оврагу?Тому, в ком разгорается огонь,уж лучше не подсовывать бумагу.Представь себе иронию, когдакакой-нибудь отъявленный Ромеовсе проиграет Феликсу. Беда!А просто обращался неумелос ундиной белолицей – рикошетубийственный стрелков макулатуры.И вот тебе, пожалуйста – сюжет!И может быть, вторые Диоскуры.А может, это – живопись. Вопроснекстати, молвишь, заданный. Некстати ль?Знаток любви, исследователь пози сам изобретатель – испытатель,допустим, положения – бутонна клумбе; и расчеты интервала,в цветении подобранного в тонпружинистою клумбой покрывала.Не живопись? На клумбе с бахромой.Подрамник в белоснежности упрямой...И вот тебе цветение зимой.И, в пику твоим фикусам, за рамой.Нет, это хорошо, что он рывкомпроскакивает нужное пространство!Он наверстает в чем-нибудь другом,упрямством заменяя постоянство.Все это – и чулки, и бельецо,все лифчики, которые обмякли -ведь это маска, скрывшая лицочего-то грандиозного, не так ли?Все это – аллегория. Он прав:все это линза, полная лучами,пучком собачек, ласточек и трав.Он прав, что оставляет за плечамиподробности – он знает результат!А в этом-то и суть иносказаний!Он прав, как наступающий солдат,бегущий от словесных состязаний.Завоеватель! Кир! Наполеон!Мишень свою на звездах обнаружив,сквозь тучи он взлетает, заряжен,в знакомом окружении из кружев.Он – авангард. Спеши иль не спеши,мы отстаем, и это неприятно.Он ростом мал? Но губы хороши!Пусть речь его туманна и невнятна.Он мчится, закусивши удила.Пробел он громоздит на промежуток.И, может быть, он – экая пчела!
– такой отыщет лютик-баламутик(а тот его жужжание поймети тонкий хоботок ему раскрасит),что я воображаю этот мед,не чуждый ни скворечников, ни пасек!

II

Эрот, не объяснишь ли ты причинтого (конечно, в частности, не в массе),что дети превращаются в мужчинупорно застревая в ипостасиподростка. Чудодейственный нектарим сохраняет внешнюю невинность.Что это: наказанье или дар?А может быть, бессмертья разновидность?Ведь боги вечно молоды, а мыкак будто их подобия, не так ли?Хоть кудри наши вроде бахромы,а в старости и вовсе уж из пакли.Но Феликс – исключенье. Правотазакона – в исключении. Астартапоклонница мужчин без живота.А может, это свойство авангарда?Избранничество? Миф календаря?Какой-нибудь фаллической колоннеслужение? И роль у алтаря?И, в общем, ему место в Парфеноне.Ответь, Эрот, загадка велика.Хотелось бы, хоть речь твоя бесплотна,хоть что-то в жизни знать наверняка.Хоть мнение о Феликсе. – "Охотно.Хоть лирой привлекательно звеня,настойчиво и несколько цветисто,ты заставляешь говорить меня,чтоб избежать прозванья моралиста.Причина в популярности любвии в той необходимости полярной,бушующей неистово в крови,что делает любовь... непопулярной.Вот так же, как скопление планетастронома заглатывает призма,все бесконечно малое, поэт,в любви куда важней релятивизма.И мы про календарь не говорим(особенно зимой твоей морозной).Он ростом мал? – тем лучше обозримкакой-нибудь особой скрупулезной.Поскольку я гляжу сюда с высот,мне кажется, он ростом не обижен:все, даже неподвижное, растетв глазах того, кто сам не неподвижен.И данный мой ответ на твой вопросотнюдь не апология смиренья.Ведь Феликс твой немыслимый подросза время твоего стихотворенья.Не сетуй же, что все ж ты не дошелдо подлинного смысла авангарда.Пусть зависть вызывает ореолзаметного на финише фальстарта.Но зрите мироздания углы,должно быть, одинаково вы оба,поскольку хоботок твоей пчелывсего лишь разновидность телескопа.Но не напрасно вопрошаешь ты,что выше человека, ниже Бога,хотя бы с точки зренья высоты,как пагода, костел и синагога.Туда не проникает телескоп.А если тебе чудится остротав словах моих – тогда ты не Эзоп.Приветствие Эзопу от Эрота".

III

Налей вина и сам не уходи,мой собеседник в зеркале. Быть может,хотя сейчас лишь утро впереди,нас кто-нибудь с тобою потревожит.Печь выстыла, но прыгать в темнотуне хочется. Не хочется мне «кар»а,роняемого клювом на лету,чтоб ночью просыпаться от угара.Сроднишься с беспорядком в голове.Сроднишься с тишиною; для разбегане отличая шелеста в травеот шороха кружащегося снега.А это снег. Шумит он? Не шумит.Лишь пар тут шелестит, когда ты дышишь.И если гром снаружи загремит,сроднишься с ним и грома не услышишь.Сроднишься, что дымок от папиросслегка сопротивляется зловонью,и рощицу всклокоченных волос,как продолженье хаоса, ладоньюпридавишь; и широкие кругипойдут там, как на донышке колодца.И разум испугается руки,хотя уже ничто там не уймется.Сроднишься. Лысоват. Одутловат.Ссутулясь, в полушубке полинялом.Часы определяя наугад.И не разлей водою с одеялом.Состаришься. И к зеркалу рукапотянется. «Тут зеркало осталось».И в зеркале увидишь старика.И это будет подлинная старость.Такая же, как та, когда, хрипя,помешивает искорки в камине;когда не будет писем от тебя,как нету их, возлюбленная, ныне.Как та, когда глядит и не моргнеттаившееся с юности бесстыдство...И Феликса ты вспомнишь, и кольнетне ревность, а скорее любопытство.Так вот где ты настиг его! Так вотоно, его излюбленное место,давнишнее. И, стало быть, животон прятал под матроской. Интересно.С полярных, значит, начали концов.Поэтому и действовал он скрытно.Так вот куда он гнал своих гонцов.И он сейчас в младенчестве. Завидно!И Феликса ты вспомнишь: не моргнет,бывало, и всегда в карманах руки.(Да, подлинная старость!) И кольнет.Но что это: по поводу разлукис Пиладом негодующий Орест?Бегущая за вепрем Аталанта?Иль зависть заурядная? Протестнормального – явлению таланта?Нормальный человек – он восстаетпротиву сверхъестественного. Еслионо с ним даже курит или пьет,поблизости разваливаясь в кресле.Нормальный человек – он ни за чтоне спустит из... А что это такоенормальный че... А это решетов обычном состоянии покоя.

IV

Как жаль, что архитекторы в былом,немножко помешавшись на фасадах(идущих, к сожалению, на слом),висячие сады на балюстрадахлепившие из гипса, виноградразвесившие щедро на балконы,насытившие, словом, Ленинград,к пилястрам не лепили панталоны.Так был бы мир избавлен от чумыштанишек, доведенных инфернальнодо стадии простейшей бахромы.И Феликс развивался бы нормально. 1965

Фламмарион

М. Б.

Одним огнем порожденыдве длинных тени.Две области пораженытенями теми.Одна – она бежит отсельсквозь бездорожьеза жизнь мою, за колыбель,за царство Божье.Другая – поспешает вдаль,летит за тучейза жизнь твою, за календарь,за мир грядущий.Да, этот язычок огня, -он род причала:конец дороги для меня,твоей – начало.Да, станция. Но погляди(мне лестно):не будь ее, моей ладьи,твоя б – ни с места.Тебя он за грядою тучнайдет, окликнет.Чем дальше ты, тем дальше лучи тень – проникнет.Тебя, пусть впереди темно,пусть ты незрима,пусть слабо он осветит, нонеповторимо.Так, шествуя отсюда в темь,но без тревоги,ты свет мой превращаешь в теньна полдороге.В отместку потрясти дозвольтвой мир – полярный -лицом во тьме и тенью столь,столь лучезарной.Огонь, предпочитая самсмерть – запустенью,все чаще шарит по лесаммоею тенью.Все шарит он, и, что ни день,доступней взгляду,как мечется не мозг, а теньот рая к аду.1965

Кулик

В те времена убивали мух,ящериц, птиц.Даже белый лебяжий пухне нарушал границ.Потом по периметру той страны,вившемуся угрем,воздвигли четыре глухих стены,дверь нанесли углем.Главный пришел и сказал, что снегвыпал и нужен кров.И вскоре был совершен набегв лес за охапкой дров.Дом был построен. В печной трубепламя гудело, злясь.Но тренье глаз о тела себеподобных рождает грязь.И вот пошла там гулять в пальтобез рукавов чума.Последними те умирали, ктосразу сошел с ума.Так украшает бутылку блик,вмятина портит щит,На тонкой ножке стоит кулики, глядя вперед, молчит.1965(?)

Набережная р. Пряжки

Автомобиль напомнил о клопе,и мне, гуляющему с лютней,все показалось мельче и уютнейна берегу реки на букву «пэ»,петлявшей, точно пыльный уж.Померкший взор опередил ботинки,застывшие перед одной из луж,в чьем зеркале бутылкидеревьев, переполненных своимвином, меняли контуры, и городбыл потому почти неотрезвим.Я поднял ворот.Холодный ветер развернул менялицом на Запад, и в окне больницывнезапно, как из крепостной бойницы,мелькнула вспышка желтого огня.1965(?)

Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром

На объективность

Зла и добра, больно умен, грань почто топчешь?Та ли пора? Милый Дамон, глянь, на что ропщешь.Против вины чьей, не кричи, страсть обуяла?Ты ли с жены тащишь в ночи часть одеяла?Топчешь, крича: «Благо не печь. Благо не греет».Но без луча, что ни перечь, семя не зреет.Пусто речешь: «Плевел во ржи губит всю веру».В хлебе, что ешь, много ль, скажи, видел плевелу?«Зло входит в честь разных времен: в наши и в оны».Видишь ли днесь, милый Дамон, злу Пантеоны?"Зло и добро парою рук часто сдается.Деве равно все, что вокруг талии вьется.Чую, смущен, волю кружить птице двуглавой..."Левой, Дамон, дел не свершить, сделанных правой."Так. Но в гробу, узком вельми, зреть себя нага,бывши во лбу пядей семи, – это ли благо?Нынче стою. Завтра, пеняй, лягу колодой".Душу свою, друг, не равняй с милой природой!Жизнь не медаль, видная нам словом и бюстом.В жизни есть даль, близкая снам, чуждая чувствамзлым и благим, где ни ногой Бог и свобода.Что до богинь, в деве нагой зрим антипода.Кабы не так, были сейчас волками в стае.Герб на пятак был бы у нас, решка – в Китае.Сплющили б лоб. В бездну сошло б солнце Давида.Был бы потоп. Брали бы в гроб аз алфавита.Полно, Дамон. Всюду свой рубь, свой иероглиф.Царь Соломон зрением вглубь так ли уродлив?Страсти не рать: сих областей в ночь не воруют.Полно стирать грани страстей. Так не воюют.Жизнь не медаль. Мир – не чекан двух оборотов.В жизни есть даль, тянуща ан птиц желторотых.Видно, бежит грубых рамен маетность птичья.Мудрый, как жид, милый Дамон, вот тебе притча:Скраден сосуд. Ловит, глядишь, страж голодранца.Вора спасут ноги, ты мнишь? Только пространство!Тот же простор прячет благих Кесаря копий,строит шатер, греет нагих, в ссадину корпийкладет, как хлеб кладет в уста, потчуя сирот.В овчий вертеп прячет Христа – хер тебе, Ирод.Аз воздает: застит рабам перлы в короне.Волю дает, дав по рогам, белой корове.В землях и днях твердый рубеж царствию кладет.В жадных песках, смерти промеж, делает кладезь.Кесаря мощь копья о плащ нощи иступит,воинству рощ, воинству чащ цифрой уступит.Коль не пришит к месту, то жать стало ли уши?Суша страшит – морем бежать можешь от суши.Что есть длиной близко сравнить с пахотой Млечной?К деве одной сердце стремить – что бесконечней?Что не расчесть: матери ждать плод из утробыдольше, чем здесь грани стирать блага и злобы.В грешной душе коль наторел в скорбну годину,мнишь, что уже мир обозрел? Драхму едину.Право, Дамон, зря ты сравнил. Вышло печально.Друг, убежден: ты возомнил сходство случайно.Есть в рубеже смертном надрыв, страшно до дури.Слабой душе смерть есть призыв к бегству к Натуре.Так ли ты, мнил, будешь в гробу? Мнил: постоянство.Ан получил злую судьбу: вечное странство.Ищешь, гляжу, путь к рубежу с черного хода.Друг, не сужу. Больше скажу: Бог – не природа.Друг, не боись. Я не грожу. С миром рассорюсь.Глядючи ввысь, больше скажу: Бог и не совесть.Он – их творец. Ноне проверь, милый приятель,кто нам: дворец – жизни пример – или создатель?Выше ль глава день ото дня с перечня комнат?Эти слова пусть от меня Кушнер запомнит.Пусть (не вини: это не суд) помнят поющи:в жизни есть дни, где не спасут честность и кущи.Загнанный зверь статуй певца с цоколя сбросит,ибо, поверь, нищи сердца с мертвого спросят.Зла и добра, милый Дамон, грань почто топчешь?Та ли пора? Больно умен. Глянь, на что ропщешь.То, что вчера дух веселя, ноне уж плохо?Та ли пора? Та ли земля? Та ли эпоха?Друг, не сочти этих словес «с пушки по мухам».Дело прочти – сказано есть: "нищие духомпьют благодать" – узрят, внемли, царство небесно.Что ж отдавать им на земли царство любезно?То ли не стыд? Ан отдаем. Благо, не пищей.Так и плодит – кабы вдвоем! – нищего нищий.Пусто твердишь: «Светоч и тьма – вроде два брата».Сам и плодишь. Резвость ума хуже разврата.В том-то и суть: крепок орех – порчены зубы.Не обессудь: это и грех. Грех не прелюбы.Спать не любя суть чепуха. Много мотиву.Грех на себя. Нету греха ближних противу.Скорбно ли есть душу терзать? Скорбно ли ащегрешную десть на душу взять? Сахару слаще.Каяться мнишь, схиму принять, лбом да о паперть.После глядишь, спереди гладь, белая скатерть.Бога узрел! Сзади одна мелкая сошка.В этом, пострел, благость видна. Так и спасешься.Тож кораблю в бурю канал нужен для бегства.Сильно скорблю: Каин не знал этого средства.Как ни греши, можно ухват счистить от сажи.Выкуп души благом чреват. Драхма все та же!Полно, Дамон, что за тоска правда двуличья.Я утомлен. Альфа людска – духа величье.Дух – благодать тверди иной к горсточке праха,дабы не знать в глине земной смертного страха.Дух – это нить с небом связать глины уродство,дабы лишить мест осязать наше сиротство.Нитку порвешь оных щедрот – кайся на ветер.Каяться то ж ждать, чтобы тот благом ответил,коего аж, больно умен, вытолкал в груди.Много не дашь этим, Дамон, форы Иуде.Где раздобыть, Муза-сестра, тело, размероммогуще быть Зла и Добра в мире примером?Сколь ни кружу взором своим всюду по свету,все не слежу равного им в мире предмету.Сиречь, сужу, мыслею длясь: здесь они сиры.Больше скажу: грудью сойдясь, две этих Силы,чужды побед, рубятся в прах, точно капуста.Виктора нет. То-то и страх: главные чувствав черной земле мертвы лежат в роще цветущей.Молча вдали враны кружат жизни грядущей.Умер пароль, ведший нас чрез часты тенета."Льется отколь, полная слез, плачуща нота?Чей там хорал в землю ведет часть превосходну?"Тот, кто терял, тот и поет песню отходну.Кто обладал, может поднять плач по урону.«Кто пострадал?» Разве понять это Дамону?Царь во главе, можно простить, век не ночует.Могущий две бездны вместить третью почует!Пусто рядить, лира, правеж. Муза устала.Все прекратить! Мне невтерпеж. Сердца не стало.Спорщик мой где? В окнах ни зги. Пусто на кресле.Дать по балде, чтобы мозги горлом полезли!Силы ушли. Где мой Критон? Где ему деться?Вижу: вдали к деве Дамон в спальню крадется.Снег у крылец след порошит. Хитро устроил!Бедный чернец. «Плоть не грешит». То и усвоил.Впрочем, богат. Драхму язык держит прилежно.То ль наугад к деве проник, действуя нежно,то ли на дно Лоты глядит с борта корыты...Вижу одно: с кем-то стоит, губы раскрыты.Не разглядеть – дева, старик? – в точности лика.Что тут скорбеть? Вот и достиг сходства велика.Вот тебе месть: сам разгляди сразу два зайца.Тщишься расчесть, милый, поди, с кем оказался?Действуй смелей! Больно умен. Вместо ответа:стоят твоей драхмы, Дамон, дева и Лета.Четверть листа. Свечи трещат. Тени перечут.Смотрит звезда в полный ушат. Мыши щебечут.Бросим перо. Хаять глупца – это ли доблесть?Так ли хитро? Древня венца сим не сподоблюсь.Образы, прочь! Чашу с вином! Чествуем древних.Поздняя ночь. Снег за окном в виде деревьев.март 1966

Остановка в пустыне

Теперь так мало греков в Ленинграде,что мы сломали Греческую церковь,дабы построить на свободном местеконцертный зал. В такой архитектуреесть что-то безнадежное. А впрочем,концертный зал на тыщу с лишним местне так уж безнадежен: это – храм,и храм искусства. Кто же виноват,что мастерство вокальное даетсбор больший, чем знамена веры?Жаль только, что теперь издалекамы будем видеть не нормальный купол,а безобразно плоскую черту.Но что до безобразия пропорций,то человек зависит не от них,а чаще от пропорций безобразья.Прекрасно помню, как ее ломали.Была весна, и я как раз тогдаходил в одно татарское семейство,неподалеку жившее. Смотрелв окно и видел Греческую церковь.Все началось с татарских разговоров;а после в разговор вмешались звуки,сливавшиеся с речью поначалу,но вскоре – заглушившие ее.В церковный садик въехал экскаваторс подвешенной к стреле чугунной гирей.И стены стали тихо поддаваться.Смешно не поддаваться, если тыстена, а пред тобою – разрушитель.К тому же экскаватор мог считатьее предметом неодушевленными, до известной степени, подобнымсебе. А в неодушевленном мирене принято давать друг другу сдачи.Потом – туда согнали самосвалы,бульдозеры... И как-то в поздний чассидел я на развалинах абсиды.В провалах алтаря зияла ночь.И я – сквозь эти дыры в алтаре -смотрел на убегавшие трамваи,на вереницу тусклых фонарей.И то, чего вообще не встретишь в церкви,теперь я видел через призму церкви.Когда-нибудь, когда не станет нас,точнее – после нас, на нашем местевозникнет тоже что-нибудь такое,чему любой, кто знал нас, ужаснется.Но знавших нас не будет слишком много.Вот так, по старой памяти, собакина прежнем месте задирают лапу.Ограда снесена давным-давно,но им, должно быть, грезится ограда.Их грезы перечеркивают явь.А может быть, земля хранит тот запах:асфальту не осилить запах псины.И что им этот безобразный дом!Для них тут садик, говорят вам – садик.А то, что очевидно для людей,собакам совершенно безразлично.Вот это и зовут: «собачья верность».И если довелось мне говоритьвсерьез об эстафете поколений,то верю только в эту эстафету.Вернее, в тех, кто ощущает запах.Так мало нынче в Ленинграде греков,да и вообще – вне Греции – их мало.По крайней мере, мало для того,чтоб сохранить сооруженья веры.А верить в то, что мы сооружаем,от них никто не требует. Одно,должно быть, дело нацию крестить,а крест нести – уже совсем другое.У них одна обязанность была.Они ее исполнить не сумели.Непаханое поле заросло."Ты, сеятель, храни свою соху,а мы решим, когда нам колоситься".Они свою соху не сохранили.Сегодня ночью я смотрю в окнои думаю о том, куда зашли мы?И от чего мы больше далеки:от православья или эллинизма?К чему близки мы? Что там, впереди?Не ждет ли нас теперь другая эра?И если так, то в чем наш общий долг?И что должны мы принести ей в жертву?первая половина 1966