Собрание сочинений

Неоконченный отрывок

В стропилах воздух ухает, как сыч.Скрипит ольха у дальнего колодца.Бегущий лес пытается настичьбегущие поля. И удаетсяпорой березам вырваться впереди вклиниться в позиции озимыхшеренгой или попросту вразброд,особенно на склоне и в низинах.Но озими, величия полны,спасаясь от лесного гарнизона,готовы превратиться в валуны,как нимфы из побасенок Назона.Эгей, эгей! Холмистый край, ответь,к кому здесь лучше присоединиться?К погоне, за которую медведь?К бегущим, за которых медуница?1966

Неоконченный отрывок

Отнюдь не вдохновение, а грустьменя склоняет к описанью вазы.В окне шумят раскидистые вязы.Но можно только увеличить грузуже вполне достаточный, скребяпером перед цветущею колодой.Петь нечто, сотворенное природой,в конце концов, описывать себя.Но гордый мир одушевленных телскорей в себе, чем где-то за горами,имеет свой естественный предел,который не расширишь зеркалами.Другое дело – глиняный горшок.Пусть то, что он – недвижимость, неточно.Но движимость тут выражена в том, чтоон из природы делает прыжокв бездушие. Он радует наш глазбездушием, которое при этоми позволяет быть ему предметом,я думаю, в отличие от нас.И все эти повозки с лошадьми,тем паче – нарисованные лицадают, как все, что создано людьми,им от себя возможность отделиться.Античный зал разжевывает тьму.В окне торчит мускулатура Штробля.И своды, как огромная оглобля,елозят по затылку моему.Все эти яйцевидные шары,мне чуждые, как Сириус, Канопус,в конце концов напоминают глобусиль более далекие миры.И я верчусь, как муха у виска,над этими пустыми кратерами,отталкивая русскими баграмиметафору, которая близка.Но что ж я, впрочем? Эта параллельс лишенным возвращенья астронавтомдороже всех. Не склонный к полуправдам,могу сказать: за тридевять земельот жизни захороненный во мгле,предмет уже я неодушевленный.Нет скорби о потерянной земле,нет страха перед смертью во Вселенной...1966

Освоение космоса

Чердачное окно отворено.Я выглянул в чердачное окно.Мне подоконник врезался в живот.Под облаками кувыркался голубь.Над облаками синий небосводне потолок напоминал, а прорубь.Светило солнце. Пахло резедой.Наш флюгер верещал, как козодой.Дом тень свою отбрасывал. Заборне тень свою отбрасывал, а зебру,что несколько уродовало двор.Поодаль гумна оседали в землю.Сосед-петух над клушей мельтешил.А наш петух тоску свою глушил,такое видя, в сильных кукареках.Я сухо этой драмой пренебрег,включил приемник «Родина» и лег.И этот Вавилон на батарейкахдонес, что в космос взвился человек.А я лежал, не поднимая век,и размышлял о мире многоликом.Я рассуждал: зевай иль примечай,но все равно о малом и великоммы, если узнаем, то невзначай.1966

Стихи на бутылке, подаренной Андрею Сергееву

1

На склоне лет я на ограду влезЯ удовлетворял свой интереск одной затворнице и знаячто между нами проходнаяя подтянулся на рукахныряла в облакахЛуна и ввысьиз радио неслисьобрывки вальсаи я Луной залюбовалсяя примостился между копийоткрылся вид балтийских топейк девице в общежитие я леза увидал владычицу небес

2

Я,о моямилая, вспятьсмотрю и опятьте вспоминаю края,где не слыхать филомел,края, где небесный мелбольше земной доски.Я учился там жить,доходил от тоскии раскрашивал дверь,бегал к пруду,ждал то, чеготеперьне жду.

3

Цинтия смотрит назад, назади видит: входит Проперций в сад,в руках у него цветы.Проперций смотрит вперед.Цинтия, где же ты?А Цинтия в ротводы набрала.Полет орлаЦинтия в тучах зрит.Не слышит, что говоритее возлюбленный друг.Клубится роз ароматвокруг Проперция, и вокругдеревья, деревья шумят, шумят.

4

Увы,из Москвыснова я долженуехать. Я дожил:остался без денеги ни один бездельникне выдаст мне, как ни проси,на такси.1966

* * *

Сумев отгородиться от людей,я от себя хочу отгородиться.Не изгородь из тесаных жердей,а зеркало тут больше пригодится.Я озираю хмурые черты,щетину, бугорки на подбородке...Трельяж для разводящейся четы,пожалуй, лучший вид перегородки.В него влезают сумерки в окне,край пахоты с огромными скворцамии озеро – как брешь в стене,увенчанной еловыми зубцами.Того гляди, что из озерных дырда и вообще – через любую лужусюда полезет посторонний мир.Иль этот уползет наружу.1966

* * *

Сумерки. Снег. Тишина. Весьматихо. Аполлон вернулся на Демос.Сумерки, снег, наконец, саматишина – избавит меня, надеюсь,от необходимости – прости за дерзость -объяснять самый факт письма.Праздники кончились – я не дамсоврать своим рифмам. Остатки влагизамерзают. Небо белей бумагирозовеет на западе, словно тамскладывают смятые флаги,разбирают лозунги по складам.Эти строчки, в твои перстыпопав (когда все в них уразумеешьты), побелеют, поскольку тына слово и на глаз не веришь.И ты настолько порозовеешь,насколько побелеют листы.В общем, в словах моих новизныхватит, чтоб не скучать сороке.Пестроту июля, зелень весныосень превращает в черные строки,и зима читает ее упрекии зачитывает до белизны.Вот и метель, как в лесу игла,гудит. От Бога и до порогабело. Ни запятой, ни слога.И это значит: ты все прочла.Стряхивать хлопья опасно, строгоговоря, с твоего чела.Нету – письма. Только крик сорок,не понимающих дела почты.Но белизна вообще залогтого, что под ней хоронится то, чтопревратится впоследствии в почки, в точки,в буйство зелени, в буквы строк.Пусть не бессмертие – перегнойвберет меня. Разница только в полесих существительных. В нем тем боленет преимущества передо мной.Радуюсь, встретив сороку в поле,как завидевший берег Ной.Так утешает язык певца,превосходя самое природу,свои окончания без концапо падежу, по числу, по родуменяя, Бог знает кому в угоду,глядя в воду глазами пловца.1966

* * *

Вполголоса – конечно, не во весь -прощаюсь навсегда с твоим порогом.Не шелохнется град, не встрепенется весьот голоса приглушенного.С Богом!По лестнице, на улицу, во тьму...Перед тобой – окраины в дыму,простор болот, вечерняя прохлада.Я не преграда взору твоему,словам твоим печальным – не преграда.И что оно – отсюда не видать.Пучки травы... и лиственниц убранство...Тебе не в радость, мне не в благодатьбезлюдное, доступное пространство.1966(?)

* * * [45]

1

День кончился, как если бы онабыла жива и, сидя у окна,глядела на садящееся в соснысветило угасающего дняи нe хотела зажигать огня,а вспышки яркие морозной оспыв стекле превосходили Млечный Путь,и чай был выпит, и пора уснуть...День кончился, как делали все дниее большой и невыносимой жизни,и солнце село, и в стекле зажглись несоцветья звезд, но измороси; ниодна свеча не вспыхнула, и чайбыл выпит, и, задремывая в кресле,ты пробуждался, вздрагивая, есливдруг половица скрипнет невзначай.Но то был скрип, не вызванный ничьимприсутствием; приходом ли ночным,уходом ли. То был обычный скрипрассохшегося дерева, чей возрастдает возможность самомупоскрипывать, твердя, что ни к чемуни те, кто вызвать этот звук могли б,ни тот, кто мог расслышать этот возглас.День кончился. И с точки зренья днявсе было вправду кончено. А есличто оставалось – оставалось длядругого дня, как если бы мы влезли,презрев чистописанье, на поля,дающие нам право на длинноту,таща свой чай, закаты, вензеляоконной рамы, шорохи, дремоту.

45

Стихотворение отсутствует в СИБ, приводится по публикации в журнале"Звезда", 1989 г., по сообщению Алексея Голицына. – С. В.

2

Она так долго прожила, что днитеперь при всем своем разнообразьеспособны, вероятно, только развето повторять, что делали онипри ней.<1966?>

* * *

Сначала в бездну свалился стул,потом – упала кровать,потом – мой стол. Я его столкнулсам. Не хочу скрывать.Потом – учебник «Родная речь»,фото, где вся семья.Потом четыре стены и печь.Остались пальто и я.Прощай, дорогая. Сними кольцо,выпиши вестник мод.И можешь плюнуть тому в лицо,кто место мое займет.1966(?)

Речь о пролитом молоке

I

1

Я пришел к Рождеству с пустым карманом.Издатель тянет с моим романом.Календарь Москвы заражен Кораном.Не могу я встать и поехать в гостини к приятелю, у которого плачут детки,ни в семейный дом, ни к знакомой девке.Всюду необходимы деньги.Я сижу на стуле, трясусь от злости.

2