Собрание сочинений

Похороны Бобо [67]

1

Бобо мертва, но шапки недолой.Чем объяснить, что утешаться нечем.Мы не приколем бабочку иглойАдмиралтейства – только изувечим.Квадраты окон, сколько ни смотрипо сторонам. И в качестве ответана «Что стряслось» пустую изнутриоткрой жестянку: «Видимо, вот это».Бобо мертва. Кончается среда.На улицах, где не найдешь ночлега,белым-бело. Лишь черная воданочной реки не принимает снега.

67

Датировано «январь-март 1972» в переводе Карла Проффера. – С. В.

2

Бобо мертва, и в этой строчке грусть.Квадраты окон, арок полукружья.Такой мороз, что коль убьют, то пустьиз огнестрельного оружья.Прощай, Бобо, прекрасная Бобо.Слеза к лицу разрезанному сыру.Нам за тобой последовать слабо,но и стоять на месте не под силу.Твой образ будет, знаю наперед,в жару и при морозе-ломоносене уменьшаться, но наоборотв неповторимой перспективе Росси.

3

Бобо мертва. Вот чувство, дележудоступное, но скользкое, как мыло.Сегодня мне приснилось, что лежув своей кровати. Так оно и было.Сорви листок, но дату переправь:нуль открывает перечень утратам.Сны без Бобо напоминают явь,и воздух входит в комнату квадратом.Бобо мертва. И хочется, устаслегка разжав, произнести: «Не надо».Наверно, после смерти – пустота.И вероятнее, и хуже Ада.

4

Ты всем была. Но, потому что тытеперь мертва, Бобо моя, ты сталаничем – точнее, сгустком пустоты.Что тоже, как подумаешь, немало.Бобо мертва. На круглые глазавид горизонта действует, как нож, нотебя, Бобо, Кики или Зазаим не заменят. Это невозможно.Идет четверг. Я верю в пустоту.В ней как в Аду, но более херово.И новый Дант склоняется к листуи на пустое место ставит слово.1972

Торс

Если вдруг забредаешь в каменную траву,выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,иль замечаешь фавна, предавшегося вознес нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,можешь выпустить посох из натруженных рук:ты в Империи, друг.Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,взятые из природы или из головы, -все, что придумал Бог и продолжать усталмозг, превращено в камень или металл.Это – конец вещей, это – в конце путизеркало, чтоб войти.Встань в свободную нишу и, закатив глаза,смотри, как проходят века, исчезая зауглом, и как в паху прорастает мохи на плечи ложится пыль – этот загар эпох.Кто-то отколет руку, и голова с плечаскатится вниз, стуча.И останется торс, безымянная сумма мышц.Через тысячу лет живущая в нише мышь сломаным когтем, не одолев гранит,выйдя однажды вечером, пискнув, просеменитчерез дорогу, чтоб не прийти в норув полночь. Ни поутру.1972

Неоконченный отрывок

Во время ужина он встал из-за столаи вышел из дому. Луна светилапо-зимнему, и тени от куста,превозмогая завитки ограды,так явственно чернели на снегу,как будто здесь они пустили корни.Сердцебиенье, ни души вокруг.Так велико желание всегоживущего преодолеть границы,распространиться ввысь и в ширину,что, стоит только выглянуть светилу,какому ни на есть, и в тот же мигокрестности становятся добычейне нас самих, но устремлений наших.1972(?)

* * *

С красавицей налаживая связь,вдоль стен тюрьмы, где отсидел три года,лететь в такси, разбрызгивая грязь,с бутылкой в сетке – вот она, свобода!Щекочет ноздри невский ветерок.Судьба родных сознания не гложет.Ах! только соотечественник можетпостичь очарованье этих строк!..1972(?)

Роттердамский дневник

I

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.Четыре дня они бомбили город,и города не стало. Городане люди и не прячутся в подъездево время ливня. Улицы, домане сходят в этих случаях с умаи, падая, не призывают к мести.

II

Июльский полдень. Капает из вафлина брючину. Хор детских голосов.Вокруг – громады новых корпусов.У Корбюзье то общее с Люфтваффе,что оба потрудились от душинад переменой облика Европы.Что позабудут в ярости циклопы,то трезво завершат карандаши.

III

Как время ни целебно, но культя,не видя средств отличия от цели,саднит. И тем сильней – от панацеи.Ночь. Три десятилетия спустямы пьем вино при крупных летних звездахв квартире на двадцатом этаже -на уровне, достигнутом ужевзлетевшими здесь некогда на воздух.июль 1973, Роттердам

Лагуна

I

Три старухи с вязаньем в глубоких креслахтолкуют в холле о муках крестных;пансион «Аккадемиа» вместе совсей Вселенной плывет к Рождеству под рокоттелевизора; сунув гроссбух под локоть,клерк поворачивает колесо.

II

И восходит в свой номер на борт по трапупостоялец, несущий в кармане граппу,совершенный никто, человек в плаще,потерявший память, отчизну, сына;по горбу его плачет в лесах осина,если кто-то плачет о нем вообще.

III

Венецийских церквей, как сервизов чайных,слышен звон в коробке из-под случайныхжизней. Бронзовый осьминоглюстры в трельяже, заросшем ряской,лижет набрякший слезами, лаской,грязными снами сырой станок.

IV

Адриатика ночью восточным ветромканал наполняет, как ванну, с верхом,лодки качает, как люльки; фиш,а не вол в изголовьи встает ночами,и звезда морская в окне лучамиштору шевелит, покуда спишь.

V

Так и будем жить, заливая мертвойводой стеклянной графина мокрыйпламень граппы, кромсая леща, а нептицу-гуся, чтобы нас насытилпредок хордовый Твой, Спаситель,зимней ночью в сырой стране.