Собрание стихотворений

239. «Ты дал мне корку хлеба…»

Ты дал мне корку хлеба И воздух ледяной, А Михаилу небо И славу под луной. Ты дал ему дубровы И легкой смерти срок, А мне — листок дубовый Из лермонтовских строк, Что никогда герою Не перестанут петь, Над русскою душою О небесах шуметь.

240. «Немного жизнь печальней…»

Немного жизнь печальней, Трудней, чем у других. Как ангелок опальный, Несовременен стих. Мир более в тумане, Чем у других людей, Больнее сердцу, ране Незажившей больней. В двадцатом страшном веке, Когда минуты нет Вздохнуть о человеке, Послать улыбку вслед.

241. О ПАРИЖЕ

Быть может, в северной Пальмире, На черной ледяной реке, Средь русских зим глухой Сибири Иль в гарнизонном городке Мы вспоминать с улыбкой станем (Сугробы с шубами деля) Французскую зиму в тумане И Елисейские Поля. Уютных улиц оживленье, Вид из отельного окна, Небритого бродяжки пенье И бочки красного вина. Веселых, сгорбленных циклистов С бумажным фонарем в зубах, Ларьки на Сене, букинистов И книжки пыльные в ларьках. В бистро за рюмкою пикона Трибуна пламенную речь, Овернские усы патрона И ширину нормандских плеч. Есть и у нас дворцы, Мадонны — Музейно-итальянский свет, Есть театральные колонны И арки триумфальных лет, Но нет ни продавцов каштанов, Ни устриц на углу, как тут, Пятичасовых круассанов В московских печках не пекут… Газетчиков припомним юрких, Цветочниц толстых по утрам И собирателей окурков, И каменную Notre-Dame, На Монпарнасе разговоры В насквозь прокуренных кафе, В дыму табачном наши споры О незадачливой строфе, Огромный зал Национальной, Прекрасней многих бальных зал, Где книжной пыли нас печальный Столетний воздух окружал, Где время, как в летейской лодке, Где инвалид по мере сил Со стопкой книг до подбородка Земную мудрость нам носил, Кому философов туманных Иль фолиантов тяжкий груз, Кому бессмертный звон чеканный Пленительных латинских муз… С ученым другом-итальянцем Прогулки сквозь парижский лес Под обаятельным румянцем Парижских розовых небес И наши ночью возвращенья Чрез весь Париж, пешком, в туман, Классические рассужденья О судьбах Рима и парфян.

242. УРНА

Вот все, что осталось от этой Безумной и пламенной жизни, От лавров и рукоплесканий, От этого божьего гнева — Над хижинами и дворцами, Над шумом германских полесий, Над всем цепенеющим миром — Когда даже небо казалось Все в молниях, в трубах, в громах. От этого страшного взгляда, Прозрачного, как у медузы, Когда и железное сердце, Внимавшее в битвах с улыбкой, Как пели парфянские стрелы, Вдруг падало и холодело. Вот все, что осталось для Рима От ранних твоих пробуждений, Когда умолкали за дверью Все шепоты и разговоры — И слушали в трепете люди — Сенаторы, откупщики Скрипучий и старческий кашель… Увы, где мечты о великом И мысли о счастье народов? Где пурпур? Где лавры, где лавры? И где триумфальные арки — Прохладные своды титанов Над пыльной дорогою в Рим? Наверное, ты променял бы Все арки и все монументы И все — на один только сладкий Глоток из солдатской баклаги, На хижину и на овчину Последнего из пастухов…

243. ПРИГЛАШЕНИЕ В ПУТЕШЕСТВИЕ

Вы слышали, как пароходы Трубят у входа в старый порт, Приветствуя зарю природы, Миндаль в цвету иль римский форт? Вы слышали подобный лире, Прекрасный пароходный глас, Чистейшую слезу в эфире Из медных и глубоких глаз? Хотите с опытным поэтом Пуститься в сей опасный путь, Довериться ночным планетам, Отправиться куда-нибудь? Амфитеатром белый город Спускается к воде с горы, И ветер за открытый ворот Слетает к деве для игры. И розовым воспоминаньем Акрополь средь олив и гор Стоит над меркантильным зданьем, А мусор — черепки амфор. Спешите, смертная, сквозь слезы Увидеть этот берег, где Цветущие деревья, лозы, Где рыбаки живут в труде. Как ветер будет флагом, платьем Играть и волновать умы, Как будет по перу собратьям Завидно, что в эфире мы! Все приближается, все ближе, Увы, неотвратимый час, И Вы, которая в Париже, Спешите же, скорей, сейчас! Ведь смерть подобна грузной гире, Влекущей к рыбам берег весь, И никогда в загробном мире Деревья не цветут, как здесь.

244–246. ОСЕННЕЕ

I. «Пчела спешит в последний раз…»

Пчела спешит в последний раз В укромный гинекей цветка. О, не обманывает нас Предчувствие — зима близка. Смотрите, как дубовый лист Летит в стеклянной тишине… Косматый виолончелист — Осенний дуб — приник к струне. Что говорить — всему конец: Всем мотылькам, всем соловьям, Всем разрушителям сердец, Ликуй, копатель черных ям. Пчела спешит в последний раз В укромный гинекей цветка. А ветер? Мудр, кто про запас Собрал дровец для камелька.

II. «Не лист дубов, а лист газеты…»

Не лист дубов, а лист газеты, Шуршащий, утренний в руках. Не тот дубовый лист поэта — Любимый образ — в облаках. Не перелет бездомной пташки За океан, в ночную мглу, А черный кофе в белой чашке В кафе парижском, на углу. И все же, это — осень, муза: Набит пшеницею амбар, Пшеном стихов, пудами груза. А поле все — один гектар.

III. «Прогнав все мысли и заботы…»

Прогнав все мысли и заботы О соловьях и мотыльках, Не хочется среди работы И думать нам о пустяках. Теперь себе представить надо Огромный и печальный мир, Прозрачнейшие слезы ада, Как те, что источает сыр. Теперь нам надо прелесть неба Попробовать соединить С куском вещественного хлеба… Как трудно, а ведь надо жить. Париж. 1935

247. «Из атласной своей колыбели…»

Из атласной своей колыбели Ты порхнула, как бабочка, в свет, В дом, построенный зябким Растрелли, В черный воздух придворных карет. Ты росла, хорошела, дышала, Анфиладою призрачных зал, И хрустальная люстра дрожала, Отраженная в мире зеркал. А над детским моим вдохновеньем Днем и ночью шумели дубы, Осеняя, как благословеньем, Кровлю бедных, превратность судьбы. Но, быть может, в той сельской дубраве Нас дубы научили впотьмах О прекрасном вздыхать и о славе, О стихиях и о небесах.

248–249. СТИХИ О ПАРОХОДЕ

I. «Торговый неуклюжий пароход…»

Торговый неуклюжий пароход В сияньи голубых латинских вод. Без крыльев мачты, жалкая труба, Тяжелый груз и скучная судьба. Не торопясь — так, пять иль шесть узлов, Идет он мимо райских берегов. На берегу — луна, миндаль цветет И женщина о небесах поет. Шумят дубы, то — летняя гроза, То первая больших дождей слеза, Но прозаичен хмурый капитан, Что для него слеза небесных стран? Вот будет скоро он на берегу, Съест в ресторане порцию рагу, Запьет его отличнейшим вином, За счастьем сходит он в игорный дом. Резвится вслед за кораблем дельфин, Играет средь пленительных пучин. Чему ты, глупый, радуешься так? Ведь этот пароход — печальный знак: На Кипре, где забвения зола, Твоя богиня умерла.

II. «Пять чувств и пять материков…»

Пять чувств и пять материков. Дубы дубрав и лавр Европы. Хозяйство, пряжа и альков Трудолюбивой Пенелопы. Вот солнце из памирских гор Огромным шаром выплывает, И Африки звериный хор Зверинец нам напоминает. Америка — за морем. Где? Как новый Карфаген из гроба, Дрожит на нефтяной воде Гудзона башня небоскреба. В сияньи райской наготы Австралия средь океаний В араукариях с луны Живет в своем счастливом плане. И белый, белый пароход, Какой рисуют на плакате, Торжественно в дыму плывет В большом тропическом закате. Как будет жаль покинуть вас — Дубравы, пальмы, горы, воды. Не оторвать влюбленных глаз От закругленных плеч природы. Меня не будет на земле, И все останется, как было, Кипеть в страданьи, как в котле, Цвести на берегу могилы. Париж. 1935

250. «Быть может, лихорадит нас, и мы…»

Быть может, лихорадит нас, и мы Больны, и бредим в холоде зимы. Ведь если б были мы в своем уме И не томились в мире, как в тюрьме, Не проливали бы моря чернил, Не тратили бы на пустое сил, Ведь если бы не этот страшный жар Температур высоких, как пожар, — Наверное бы процветали мы На холоде практической зимы, Имели бы имущество, и дом, И уважение в кругу земном. Париж. 1935