Собрание стихотворений

<1919?>

589

Оцуп Оцуп где ты был Я поэму сочинил Съездил в Витебск в Могилев Пусть похвалит Гумилев Так уж мной заведено То поэма то пшено То свинина то рассказ Съезжу я еще не раз Сто мильонов накоплю Бриллиантов накуплю Посмотрите как я сыт Толсторож и знаменит Удивив талантом мир Жизнь окончу как банкир Свой поглаживая пуп Уж не Оцуп, не оцуп.

21 сентября 1920 г.

590. МАДРИГАЛ

Печален мир. Все суета и проза. Лишь женщины нас тешат да цветы. Но двух чудес соединенье ты: Ты женщина! Ты роза!

<Ноябрь 1920>

591

Сейчас я поведаю, граждане, вам Без лишних присказов и слов, О том, как погибли герой Гумилев И юный грузин Мандельштам. Чтоб вызвать героя отчаянный крик, Что мог Мандельштам совершить? Он в спальню красавицы тайно проник И вымолвил слово "любить". Грузина по черепу хрястнул герой И вспыхнул тут бой, гомерический бой. Навек без ответа остался вопрос: Кто выиграл, кто пораженье понес? Наутро нашли там лишь зуб золотой, Вонзенный в откушенный нос.

<Декабрь 1920>

592. БАСНЯ

В Испании два друга меж собой Поспорили, кому владеть Арбой. До кулаков дошло. Приятелю приятель Кричит: "Мошенник, вор, предатель". А им все не решить вопрос… Тут, под шумок, во время перип тий Юрк и арбу увез Испанец третий. Друзьям урок: как об арбе ни ной, На ней катается другой.

<Начало 1921>

593. БАЛЛАДА ОБ ИЗДАТЕЛЕ

На Надеждинской жил один Издатель стихов, Назывался он господин Блох. Всем хорош бы… Лишь одним он был Плох. Фронтисписы слишком полюбил Блох. Фронтиспис его и погубил. Ох! Труден издателя путь, и тяжел, и суров и тернист, А тут еще марка, ex-libris, шмуцтитул, и титул, и титульный лист. Книгу за книгою Блох отправляет в печать — Издал с десяток и начал смертельно скучать. Добужинский, Чехонин не радуют взора его, На Митрохина смотрит, а сердце, как камень, мертво. И шепнул ему дьявол однажды, когда он ложился в постель: "Яков Ноевич, есть еще Врубель, Бирдслей, Рафаэль". Всю ночь Блох фронтисписы жег, Всю ночь Блох ex-libris 'ы рвал, Очень поздно лег, С петухами встал. Он записки пишет, звонит в телефон, На обед приглашает поэтов он. И когда собрались за поэтом поэт, И когда принялись они за обед, Поднял Блох руку одну, Нож вонзил в бок Кузмину. Дал Мандельштаму яду стакан, Выпил тот и упал на диван. Дорого продал жизнь Гумилев, Умер, не пикнув, Жорж Иванов. И когда покончил со всеми Блох, Из груди его вырвался радостный вздох, Он сказал: "Я исполнил задачу свою: Отделенье издательства будет в раю — Там Врубель, Ватто, Рафаэль, Леонардо, Бирдслей, Никто не посмееет соперничать с фирмой моей".

<1921>

594

Мы дышим предчувствием снега и первых морозов, Осенней листвы золотая колышется пена, А небо пустынно, и запад томительно розов, Как нежные губы, что тронуты краской Дорэна. Желанные губы подкрашены розой заката, И душные волосы пахнут о скошенном сене… С зеленой земли, где друг друга любили когда-то, Мы снова вернулись сюда — неразлучные тени. Шумят золотые пустынные рощи блаженных, В стоячей воде отражается месяц Эреба, И в душах печальная память о радостях пленных, О вкусе земных поцелуев, и меда, и хлеба…

Сентябрь, 1921

595

Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать, Печаль моя! Мы в сумерках блуждаем И, обреченные любить и умирать, Так редко о любви и смерти вспоминаем. Над нами утренний пустынный небосклон, Холодный луч дробится по льду… Печаль моя, ты слышишь слабый стон: Тристан зовет свою Изольду. Устанет арфа петь, устанет ветер звать, И холод овладеет кровью… Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать Воспоминаньем и любовью. Я умираю, друг! Моя душа черна, И черный парус виден в море. Я умираю, друг! Мне гибель суждена В разувереньи и позоре. Нам гибель суждена, и погибаем мы За губы лживые, за солнце взора, За этот свет, и лед, и розы, что из тьмы Струит холодная Аврора…

<1921?>

596

Охотник веселый прицелился, И падает птица к ногам, И дым исчезающий стелется По выцветшим низким лугам. Заря розовеет болотная, И в синем дыму, не спеша, Уносится в небо бесплотная, Бездомная птичья душа. А что в человеческой участи Прекраснее участи птиц, Помимо холодной певучести Немногих заветных страниц?

<1921?>

СТИХОТВОРЕНИЯ 1922–1933 ГОДОВ

597

Мы из каменных глыб создаем города, Любим ясные мысли и точные числа, И душе неприятно и странно, когда Тянет ветер унылую песню без смысла. Или море шумит. Ни надежда, ни страсть, Все, что дорого нам, в них не сыщет ответа. Если ты человек — отрицай эту власть, Подчини этот хор вдохновенью поэта. И пора бы понять, что поэт не Орфей, На пустом побережьи вздыхавший о тени, А во фраке, с хлыстом, укротитель зверей На залитой искусственным светом арене.

1922

598

Пожалейте меня, сир! Я давно позабыл мир, Я скитаюсь двенадцать лет, У меня ничего нет! "Для того чтоб таких жалеть У меня хороша плеть. У меня молоток-гвоздь Прямо в кость, дорогой гость".

1922

599

Мы живем на круглой или плоской Маленькой планете. Пьем. Едим. И, затягиваясь папироской, Иногда на небо поглядим. Поглядим, и вдруг похолодеет Сердце неизвестно отчего. Из пространства синего повеет Холодом и счастием в него. Хочешь что-то вспомнить — нету мочи, Тянешься — не достает рука… Лишь ныряют в синих волнах ночи, Как большие чайки, облака.

1922

600. РОЗА

Я в мире этом Цвету и вяну, Вечерним светом Я скоро стану. Дохну приветом Полям и водам, Прохладным летом, Пчелиным медом. И ты, прохожий, Звался поэтом, А будешь тоже Вечерним светом. Над тихим садом Под ветром юга Мы будем рядом, Забыв друг друга.

1922

601

Ужели все мечтать? Ужели все надеяться? И только для того, Чтобы закрыть глаза и по ветру развеяться, Не помня ничего. И некому сказать, как это называется… Еще шумит гроза, Еще сияет день, но сами закрываются Усталые глаза.

<1923>

602

Прорезываются почки (Как сыро в беседке), Развертываются листочки На оттаявшей ветке. Во все закоулки сада Тепло проникает, И прошлогодняя падаль Догнивать начинает. Сладко нам в лучах серебристых, Да и некуда деться… Ничего, что сгнием так быстро, Только б согреться.

1923