Собрание

78. Скит

Куда вы, сестры, тащите меня? Да еще за руки и за ноги? Ну пусть я напилась… была пьяна… Пустите! Слышите! О Боже, помоги! Но раскачали и швырнули в ров, Калитка взвизгнула и заперлась, И тихо все. Я слизывала кровь С ладони и скулила. Грязь Со мной стонала. Пузырилась ночь, спекаясь. Шуршали травы. Лежала я, в корягу превращаясь. Господь мой Бог совсем меня оставил. Мхом покрываясь, куталась в лопух. Вдруг слышу я шаги, звериный дух, И хриплый голос рядом говорит: «Раз выгнали, пойдем поставим скит». «Ох, это ты! Ты, огненный, родной! Меня не бросил ты, хмельную дуру!» Мы в глухомань ушли, где бьется ключ, Лев лес валил и точас его шкурил. Мы за три дня избенку возвели И церковь, полый крест — как мне приснилось, — В мой рост и для меня, чтоб я вошла, Раскинув руки, в ней молилась. Пока работали, к нам приходил медведь — Простой медведь, таинственный, как сонмы Ночных светил, — И меду мутного на землю положил. Он робкий был и так глядел — спросонья. Лев мне принес иконы, свечек, соли, Поцеловались на прощанье мы. Он мне сказал: «Коль будет Божья воля, Я ворочусь среди зимы». Встаю я с солнцем и водицу пью, И с птицами пою Франциску, Деве, И в темный полый Крест встаю, Как ворот, запахнувши двери. Текут века — я их забыла И проросла травой-осокой, Живой и вставшею могилой Лечу пред Богом одиноко.

1984

СТИХИ

Мост во сне

Я видела во сне крестовый мост — Андреев крест над темною Невою. Шли по нему на Охту, в Летний сад, На Крепость или просто за водою. Одни шли к пустоте или забвенью, Те к Будде, те к мечети шли, Суворовцы шли ночью на ученья, Мешки холщовые несли. Им снились сны о злой подводной тине, С китайской надписью конверт. Им снился Бог, лавирующий в льдинах, Летящий мимо, знающий Корвет. Он с полюса шел, отряхая Пыль ледяную со снастей. Все замерзало, лубенели флаги С нашитыми скрещеньями костей. Шли по мосту вороны рваным строем, И люди шли на восемь разных стран. И только в сердцевине и скрещенье, Вращаясь и взирая на строенья, Зеленый замер Истукан.

* Для нежности больной звериной, *

Для нежности больной звериной, Для поступи ее тигриной Нет смерти, старости, стыда. Заклеить сердце бы, как обруч, Пускай не прыгает туда Подобно циркачу. Спасенья Нет от нее, нет исцеленья. Она растет вкруг сердца дико, Как внутренняя повилика. Так мать-сиротка возле гроба (Вся в мокром шелке ее утроба) От жалости звериной воет К младенцам кротким и усопшим, Доверчивым к судьбе и смерти. От едкой нежности все горло слабнет, От жадной жалости все сердце зябнет.

Сумерки на горе Искушенья

I Гора, похожая на вал, Морской девятый вал. И там монашенка одна Выходит на обрыв одна. Она покинула Россию И Петербург. И я ее не то что знала — Один был круг. Она когда-то рисовала, Но полюбила монастырь… Она давно уж зачитала Всю книгу Сумерек до дыр. II Тишь так кричит в горах иудейских… Звезда дрожит, проколов небо. Вот уже сорок дней Не видал ни воды, ни хлеба. Он сидел, изнемогши у камня, Но вздрогнул вдруг от трепетанья эфира — Выгустился из сумерек синих Тот, кого знал до сотворенья мира. Друг на друга смотрели глазами и не глазами, Синева сияла. Им было тесно. Но монашка всегда читала Книгу Воздуха только до этого места.

О тщете запахов

Юга цветы на звезды дышат У какой-то иллюзии в лапах. Не в силах излить душу — Они источают запах. Мелкий кустарник пахнет причудливо — Будто в течке облили его кошкоптицы. Каждый цветочек хочет излиться И выболтать суть свою звездам иудливо.

Затмение Луны и зеркало

Опять вуаль заволокла Ночное зеркало Земли, И все земные зеркала На миг померкли изнутри. Как будто легкой быстрой шерсткой Провеяло внутри стекла, Лицо же в нем белей известки Висело будто бы Луна. И в этот миг как будто дрогнули Все отблески и отраженья, И зеркало в лицо смотрело В настойчивом оцепененье.

* Разрослой клубникой *

Разрослой клубникой Сердце сладеет Или проглоченным угольком Тихо в углу своем тлеет. Сердце — то будто тихий дождь идет, То рассыплется связкою порванных бус, То барабанною дробью Зайдется, Под которую Смертный номер Сделает даже труc. Это — подреберная чечетка. Крохотные чьи-то пятки четко Стучат, степ кто-то живой бьет. Идет под него человек веселей И на голгофы госпиталей, И старости эшафот.

* Посыльных можно в смерть послать *

Посыльных можно в смерть послать Вперед — с пожаром, наводненьем, Чтоб тяжесть больше не таскать, Умчаться беззаботной тенью. Любимых книг полкби и полки, И фотографии, и камни, Что очень пригодятся там мне, И вот уж ждут меня уже Там, на девятом этаже, В небесной горнице, и даже Старинный бабушкин буфет, С резною дверцей, Там очнется. Он, впрочем, и не нужен там — Не деревянен, бестелесен… А просто бедная душа В него попервости забьется, Как в детстве, в прятки, что ль, играя, Пока о жизни не забудет Безвещного в преддверье рая.

О преимуществах двойного самоубийства

Клейст — Имя его — потаенный крест. (Клёст — птица певчая, У ней скрещенный клюв.) Он связал себя нитью крепкой Кровавой, намертво свив С возлюбленной, пулю ей в сердце вдув, А себе храм головы разгромив. А если с крыши кинуться вдвоем С высокой, за руки держась, Не расцепляя в смерти пальцев И чувствуя и ужас, и любовь, В одно крылатое созданье превратиться. И только смерть — она ведь математик, Она разделит, раздробит На два, на две… Да, математик, Но с изъяном в голове. Она не научилась Сложенью или умноженью, А только вычитанью и деленью. Лететь бы вместе вниз иль вверх Мгновенье, нет, о, целый долгий век. Блаженный и отчаянный полет, В котором с хрустом Жизнь вдруг расцветет.

Драка на ножах

И перекреститься ножом, И перекреститься метелкой, Прежде чем на убой Идти безмолочною телкой. Неделю вот уже вокруг меня Смерть прыгала и ласково смеялась, Вила петлю, во сне ко мне являлась. Я ей сказала: “Погодите малость. Я и сама не прочь Укрыться с вами в бархатную ночь, Но больно вы развязны, ваша милость”. Когда б она тотчас же скрылась, Ушла в засаду, в водке растворилась, То сердце ей мое легко б открылось. Открылось бы, разверзлось, взорвалось… Но нет. Она все тут. На кухне я ножом Какой-то овощ к ужину кромсала, Но вдруг она подкралась и ужом Затылок ядовито облизала. И тут я обернулась. Лезвиё Вонзила в воздух аккуратно, И что-то ойкнуло, и в воздухе ночном Вдруг расплылись, забагровели пятна. “Ты мне ребро сломала, вот ужо!” — Так пустота вопила под ножом.

Рождество на Авентине

Сочельник сумрачный на Авентине. Невзрачный там, за Тибром, Рим. И древность смрадная оскалилась в гордыне Молчанием живым. Молчанием живым, но источимым Каким-то общим ветхим ртом. О, лучше бы мычали или ныли — Чем тот немой и бесконечный гром. К полуночи торопится народ, И я за ним — во храм святой Сабины. Немногие. Здесь мало кто живет, На ледяном бесснежном Авентине. Я на чужбине. Я совсем чужая. Монах мозаичный во мраморе замерз. Облатку ломкую с трудом глотаю, Тревожа языка шершавый ворс. В углу вертеп. Звезда на полотне. Вол и осел в уютности убогой Папье-маше. Младенец в полусне Еще в себе не вспомнил Бога. Но помнит Бог. И он повсюду здесь, Еще не свыкшись с телом, с сыном. И в полночь колокол поет благую весть Над Тибром и бесснежным Авентином.

О стихах

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ КАК HORTUS CLAUSUS: СЛУЧАЙ ЛЕОНИДА АРОНЗОНА Семинар по поэзии 1960-70 гг. [33]

Лекция 1 31 октября 2007 Мэдисон, Висконсин

[Я надеюсь, что наши лекции будут проходить в такой же] непринужденной атмосфере, как этот праздник проходит. Ну вот. Потом, я хотела рассказать просто в общих чертах о предыдущем поколении поэтов, которое ярче всего представлено знакомыми вам именами, именем, вернее, Бродского, которого вы все хорошо знаете, изучали. И, наверно, [о] менее известном поэте Леониде Аронзоне. Вот Бродский и Аронзон — это два самых выдающихся поэта, которые родились перед второй мировой войной непосредственно и как бы старшее поколение по сравнению с тем, которое уже я представляю. И потом я, естественно, говорю только о ленинградской поэзии, потому что она мне, во-первых, лучше знакома, а, во-вторых, практически, вот когда говорят о петербургской школе поэзии, например, говорят об акмеизме, имеют в виду акмеизм, но это не совсем так, потому что, собственно, почти вся русская поэзия на самом деле есть петербургская поэзия, потому что почти все великие поэты, начиная с 18-ого века — Державин, Ломоносов — они все, если и родились, там, Державин в Казани, Ломоносов в Архангельске или где-то еще, но стали большими поэтами в общем-то в нашем родном городе, в Санкт-Петербурге. И это традиция продолжалась и в 19-ом веке. И поэтому, мне кажется, нельзя так сужать это понятие петербургской школы. Вот, например, даже Маяковский, скажем, или Хлебников — я считаю тоже петербургскими поэтами. То есть, нельзя сводить петербургскую школу к акмеизму, или там к символизму, хотя из великих символистов у нас мы знаем только Блока, из петербургских. Действительно, великие символисты Андрей Белый и Брюсов — они москвичи, да, я должна признать это, к сожалению. Но все остальные, за исключением Пастернака и Цветаевой, — это в основном петербургские поэты.

33

(Расшифровка: Лора Литтл, Сверка и редактура: Илья Кукуй. Авторизованная сокращенная версия опубл. в: Wiener Slawistischer Almanach, Band 62: Leonid Aronzon: R"uckkehr ins Paradies. Verlag Otto Sagner, M"unchen 2008)