Собрание

(ЕА: тут пропускаю немного)

Дух культуры подпольной, как раннеапостольский свет, брезжит в окнах, из черных клубится подвалов. Пью вино архаизмов. Торчу на пирах запоздалых, но еще впереди — я надеюсь, я верую — нет! я хотел бы уверовать в пепел хотя бы, в провалы, что останутся после — единственный след от погасшего слова, какое во мне полыхало! Гибнет голос — живет отголосок. Щипцы вырывают язык, он дымится на мокром помосте средь досок, к сапогам, распластавшись, прилип. Он шевелится, мертвый, он пьян ощущением собственной крови… Пью вино архаизмов пьянящее внове, отдающее цветом оцепенелой любви, воскрешением ран!

ЗАПИСЬ 1966 ГОДА Дневник

Определение

Стихотворение просто (имеющее право так называться) — это выстроенное по правилам неземной архитектуры бормотанье с озареньем на конце.

Стихотворение живое — высшее существо, рожденное человеком и небом, дышащее, улыбающееся и смертное как всё.

От поэта не могут остаться одно, два, три стихотворения. А только он весь, его зарифмованная душа, его гениальные и его бездарные строчки. Так странно, люди пишут стихи, не постигнув от рождения чудесной науки — поэтики (правда, ее надо вспомнить).

О чудные разрывающие сердце звуки, плоть стихотворенья. Но забуду все ради неуклюже спотыкающегося озарения, которое часто приходит калекой, на деревянных костылях в рваной одежде.

И почему, едва научившись сама, я учу других? И еще не могу это спокойно рассказать, и одни восклицанья.

Люблю стихи ученые, пристальные, рассматривающие землю. Опыты. Опыты. Но это тоже бегство от поэзии. Настоящая другая — в лебединых крыльях. Но есть еще алхимия — очищение слов и мыслей. Мне хочется довести слова до такой высоты материализации, до плоти легкой ангелов, легкой и огненной, чтоб они населили небо, если оно пусто.

Я пишу все это неизвестно отчего, не во вдохновении, сидя на чердаке, выгнанная из класса за чудовищное опоздание. Сегодня двадцатое апреля, и скоро мне стукнет восемнадцать. И я хочу, чтобы меня выгнали из университета и я могла бы писать стихи и только писать стихи. О Боже, помоги мне, и я проведу свою молодость в душной комнате, у колб и реторт. И превращу камень в золото, слова — в стихи живые и ослепительные.

Публикация Кирилла Козырева

Опубл.: НЛО, № 103

ЗЕМНАЯ ПЛЕРОМА М.А. КУЗМИН (1872–1936)

* * *

(Второе вступление к поэме "Форель разбивает лед")

Непрошеные гости Сошлись ко мне на чай, Тут, хочешь иль не хочешь, С улыбкою встречай. Глаза у них померкли И пальцы словно воск, И нищенски играет По швам убогий лоск. Забытые названья, Небывшие слова… От темных разговоров Тупеет голова… Художник утонувший Топочет каблучком, За ним гусарский мальчик С простреленным виском… А вы и не рождались, О, мистер Дориан, — Зачем же так свободно Садитесь на диван? Ну, память — экономка, Воображенье — boy, Не пропущу вам даром Проделки я такой!

1927

* * *

1 марта исполняется 64 года со дня смерти Михаила Алексеевича Кузмина. Дата не круглая, но значимая: столько же лет прожил он на земле. Это как бы тень, которую отбрасывает срок жизни. За это время поэт было почти полностью исчез для читателей, потом появился в виде слепых перепечаток, и, наконец, вновь стал любимым и знаменитым.

Родился он в 1872 году (что выяснилось совсем недавно, так как Кузмин тщательно скрывал эту дату) в Ярославле Жизнь его была разнообразной и противоречивой, как он сам. Печальное и унылое детство, переезд в Петербург, гимназия. Бурная молодость, с метаниями по разным странам и верованиям, страстным увлечением то католицизмом, то хлыстами. Потом профессиональные занятия музыкой, и только под тридцать он начал писать стихи, и как-то вдруг стал тем Кузминым, каким его принято видеть — циничным, язвительным, любострастным, пленительным и блестящим. Он писал музыку к "Балаганчику", жил у Вячеслава Иванова на башне, охотился за мальчиками в Таврическом саду, стал скандально знаменитым, выпуская книгу за книгой чудесных, небывало музыкальных стихов. Потом мизерная советская старость — в бедности и почти забвении. Однако свой шедевр и, может быть, "оправдание жизни", он создал уже на шестом десятке лет, благодаря позднему старту, а возможно, по каким-то более глубоким причинам. "Талант вменяется в добродетель", — заметил французский поэт.

"Достоевский на клавесине" — сказал о нем некто. Верно только второе — клавесин, Достоевский не при чем. И то клавесин — главный, но не единственный инструмент. Особенно в той же "Форели". В ней каждая поэма разыграна и спета по-разному. Собственно в поэме, давшей название книге — явно слышится глубокая низкая виолончель ("Стояли холода, и шел Тристан. В оркестре пело раненое море…") В другой — флейта, она и называется автором ("…будто флейта заиграла из-за тонкого стекла…").

Мне кажется, что чувствуя, что это его последний и самый сильный творческий всплеск, Кузмин в "Форели" подводит итог миру, не себе, стремится описать его в полноте, увидеть его как "плерому". Это почти бухгалтерия подлунного мира — 12 месяцев, 7 дней недели, створки веера, может быть — и цвета радуги (во всяком случае в первой поэме отчетливо звучит зеленая нота, даже навязчиво. Может быть, у него было такое намерение, но оно сковывало и он его оставил…)

В "Форели" — полнота жанров: мистический детектив, сюжет экспрессионистического фильма, романтическая трагедия, гофманиада и трагический водевиль. Фильм — это слово прозвучало не случайно. Кузмин первый в истории поэзии строил свои поздние поэмы по принципу киномонтажа. То крупный план, то панорама, то резкая стыковка нестыкующегося. В этом то отличие от "циклов", которого не понимает составитель и комментатор кузминского тома "Библиотеки поэта" Н. Богомолов, для которого всё — циклы, он наивно объясняет, что в поэме единый ритмический строй должен быть. Тогда как новаторство Кузмина в области маленькой поэмы как раз и состоит в симфонизме и естественном сбегании и разбегании ритмов в гармоничном соответствии с фабулой. "Не в звуках музыка, она — во измененьи образов заключена", — сказал другой петербургский поэт. И музыкальность Кузмина в большой степени выразилась не в изобретенных им замечательных "мотивах" и ритмическом причудливом и изысканном рисунке, а в их сплавленности с развитием сюжета.

Если за каждым поэтом стоит и через него говорит некая вполне определенная стихия, то очевидно, что у Кузмина это вода.

Таинственна связь между поэтом и стихией. Таинственна — потому что бессознательна. Потому что стихия выбирает себе поэта, а не поэт стихию. Он может прожить жизнь и умереть, не узнав, что все его существо, каждый атом его крови отзывались на ее приказы, что ритм его стихов зависел от ее движений, что она стояла за его спиною и сам он был ею. Кузмину заклинатель сказал бы: "Ты одержим духом Воды".

Для Кузмина потоп не кончался. С самого начала и до конца — одна вода кругом. Названия книг: "Сети" (первой), "Огненные озера", "Форель разбивает лед" (последней). Вода во всех видах (лед, пар, гладь морская, речная) и все к ней относящееся: рыбы, сети, пароходы, лодки. В каждом стихотворении она — в блюдечке ли с чаем, в котором отражается Фудзияма, в луже, пруде, море, океане.

"Ушел моряк, румян и рус, за дальние моря…"

Пишет ли он о любви: "любви безбрежные моря", о весне: "с весенним шумом половодья", о желании умереть: "я бы себя утопил". О желании веры (обращаясь к Христу):

Брошусь сам в Твои сети, Воду веретеном взрыв.

Навязчиво-любимые герои (с первых же книг или строк): знаменитые утопленники — Озирис и, прежде всего, Антиной.

Вытащенное из воды тело Лежало на песке. — Новый бог дан людям.

Бог тот, кто утонул. Вода сообщает божественность. Утопленники и рыбы — основные герои его стихов.

Почему именно он, поклонник Озириса и Антиноя, оказался свидетелем гибели от воды другого знаменитого утопшего — Сапунова в 1912-м году, соседа его по лодке, которая перевернулась?