Сократ

Сократ ухмыльнулся.

– Но мне позволено разговаривать с теми из вас, кому больше тридцати как Критону или Симону. С младшими разговаривать закон мне запрещает. Постойте! Не ершитесь, не возмущайтесь, будьте внимательны: вам, молодым, закон не запрещает слушать, когда я буду беседовать со старшими. Об этом, клянусь шкурой Кербера, в законе ничего не сказано!

Обнимают, уводят Сократа, весело шумя.

Когда Сократ покинул булевтерий, отдернулась одна из завес, и в зал вошел Хармид.

– Ты хорошо слышал, Хармид?

– Каждое слово, особенно - его. Но я уверен, он и теперь не подчинится. Ты говоришь - надо нагнать на него страху. Да разве этот упрямец знает, что такое страх? Он сам нагоняет страх на нас!

– Порой я думаю, не лучше ли предать его суду за подстрекательство: один свидетель у меня есть, других найдем играючи, а тогда - чаша цикуты, и будет покой.

– Не будет, милый Критий.

– Ты прав - он и мертвый будет вредить нам. И даже больше, чем живой. Афиняне нас ненавидят, его любят. И все же я был бы спокойней, если б его не стало.

– Замолчи - он был не только твоим, но и моим учителем, - сказал Хармид, передернувшись от отвращения к Критию.

– Нет, с ним пока подождем. Сейчас нам опаснее Алкивиад. Народ уже громко кричит, призывая его, а если ему удастся поднять на нас персидского царя, будем иметь дело и с ним, и с афинским демосом. Пока Алкивиад жив, нам и в собственном доме небезопасно.

– Что ты задумал?
– Голос Хармида звучал зло, возмущенно.
– Он тоже любимец Афин. И мой и твой родственник.

– Эту работу я предоставлю спартанцам. Пойду к Лисандру. А за Сократом установлю наблюдение.

– Делай, как разумеешь, а я не желаю иметь со всем этим ничего общего. Но берегись: в том, за что тебя упрекал Ферамен, после его смерти упрекают уже и другие из оставшихся двадцати восьми. Взвесь все хорошенько - если обезвредишь Алкивиада и Сократа, как бы не погубили нас раздоры в собственных рядах!

Критий сверкнул глазами:

– Спасибо, что предупредил, - вижу, придется нам все-таки казнить Сократа! Что мы уменьшаем стадо - это лишь часть правды, а целая правда - в том, что мы избавляемся от паршивых овец. И если парша распространяется быстро, это значит, что мы должны действовать еще быстрее.

8

И даже в теперешнем положении

оставалась слабая надежда, что дела

афинян не погибли окончательно, пока

жив Алкивиад. Ибо как раньше, будучи в

изгнании, он не любил бездеятельной и

спокойной жизни, так и теперь, если он

будет иметь достаточно сил, он не

снесет надменности лакедемонян и

бесчинств Тридцати. Эти мечты народа

не были невероятными...

Плутарх 1

1 Перевод Е. Л. Оверецкой под редакцией С. Я. Лурье. Плутарх. Избранные биографии. М.-Л., 1941, с. 144.

С каждым днем мысль об этом все больше пугала тиранов. Критий велел доложить о себе Лисандру; мужлан сидя принял поэта, софиста, главу правительства, и выслушал, так и не предложив ему сесть.

– Спартанцы не смогут спокойно владеть Афинами, пока жив Алкивиад, так закончил Критий.

Лисандр отпустил Крития кивком головы. И тотчас отправил гонца в Даскилею на Пропонтиде, к сатрапу Фарнабазу, чтоб устроить нужное.

День тот имел странные краски, звуки и запахи. Ветер дул с фракийских гор, где пребывает Сабазий, как здесь называли Диониса. Ветер холодный, бешеный, будоражащий и пьянящий. На гребне свистящего ветра летел высокий, непрекращающийся звук, неизменной высоты, неизменной пронзительности.

День был окрашен в цвет тумана, который стелется у самой земли, коварно выползает из всех расщелин, впитывается во все, что встречается ему на пути.

Алкивиаду привиделся дурной сон. Ему снилось - он переодет в платье возлюбленной, и Тимандра подкрасила ему лицо, словно он женщина.

Алкивиад был хмур; беспокойно ходил по комнате. Вчера он ужинал у Фарнабаза; но ко всем намекам, что пора ему, Алкивиаду, двинуться в поход во главе персидского войска и освободить Афины от спартанцев и от власти Тридцати, тот оставался глух и нем.

– Должен же Фарнабаз прислать за мной и дать мне персидское войско! Почему он медлит? Кто, кроме меня, может спасти Афины?

Уже много дней Тимандра с тревогой следила за нетерпением Алкивиада. Ей тоже не нравилась мешкотность сатрапа, и теперь, улавливая нотки отчаяния в голосе любимого, она вся дрожала. Как он страдает! Чем помочь ему? Как успокоить?

– Что означает этот сон, Тимандра?

Мороз пробежал у нее по коже до самых ног, до ногтей на ногах, окрашенных кармином. Тимандра была суеверна и боялась дурных снов. Она ответила нежно:

– Он означает, что ты - это я, а я - это ты. Мы с тобой - одно, понимаешь?

Она привлекла его к себе, на шкуры, разложенные по полу перед очагом, и заговорила, ласкаясь:

– Как я люблю тебя, Алкивиад! Как хочу, чтоб и ты любил меня такой же любовью...

Ее агатовые глаза, всегда такие завораживающие, сегодня сверкали напрасно.

– Сатрап Фарнабаз - хитрый варвар, - сказал Алкивиад.
– А царь Персии хитрее его настолько же, насколько могущественнее.
– И вдруг закричал: Долго ли собираетесь вы играть со мной в прятки?! Выслушаете ли меня наконец? Послушаетесь?!

Тимандра прижала его ладонь к своей груди. Жалобно проговорила:

– Сегодня ты даже не погладишь свою маленькую Тимандру? Не любишь меня больше, дорогой?..

– Чем объяснить, что царь Персии медлит? Может, он опять полюбил спартанцев больше, чем нас?

Тимандру охватила дрожь. Почему это так мучает Алкивиада? Почему мало ему нашего скромного счастья?

– Мне холодно без твоих ласк, - прошептала она.
– А у тебя сегодня был такой хороший сон - ты был мною, а я тобой...

– Слышишь этот звук?
– перебил он ее.

– Какой звук, любимый?

– Такой высокий, непрерывный звон...

Она прислушалась.

– Ничего не слышу. Он звенит в тебе, этот звук, от мучительного ожидания.

Она поднялась, пробежала по шкурам за кифарой, торопливо ударила по струнам.

– Сейчас ты перестанешь его слышать!

Запела.

Дурное свершается мгновенно, хотя надвигается медленно, подумал Алкивиад. Но какое дурное, по какой причине? Что может быть хуже для меня, чем ждать, словно нищему, у ворот сатрапова дворца? Я должен, должен вернуться в Афины! И - со славой! Ах, я уже слышу ликование толп, вижу пылающие факелы...