Сократ

Кифара Тимандры звучала - глухие, темные аккорды; голос ее дрожал от страха, напрасно старалась она окрасить его страстной жаждой любви. Почувствовала, что сейчас расплачется, и умолкла. Отложила кифару, бросилась к Алкивиаду, обнимала его, целовала...

– Люби меня! Люби меня! Я погибну без твоей любви!

Он отвечал ей объятиями, поцелуями.

– Я-то тебя люблю, но ты скоро перестанешь любить меня, нищего, жалкого просителя. Я б на колени упал перед персидским царем, слезами смягчил бы его сердце - да он меня к себе не допускает!

– Взгляни, Алкивиад.
– Тимандра показала на высоко прорубленное окно, задернутое занавесом.
– Я еще не видела таких кровавых закатов.

– Здесь, на севере, закаты пышнее, чем в Афинах...

Но багровые отсветы на занавесе шевелились.

Алкивиад вскочил.

– О боги!
– в ужасе воскликнул он.
– Смотри! И на восточной стороне зарево! Это не закат, Тимандра. Дом горит!

Бревенчатый дом, подожженный с четырех сторон, стоял в пламени.

Алкивиад, как ребенка, подхватил Тимандру на руки, вынес из дому. Одним прыжком вернулся внутрь, обмотал плащ вокруг левой руки, правой схватил меч - ждал воинов, а не убийц из-за угла.

Выбежал через огонь навстречу врагу. Ярко озаренный пожаром, со сверкающим мечом в руке, стоял он - разъяренный, страшный демон. Наемные убийцы, сбежавшиеся было к горящему дому, отступили к лесу. Имя Алкивиада внушало им страх. Сам он наводил на них ужас.

Он стоял перед пылающим домом, словно в огне, тучи дыма минутами совсем скрывали его.

– Сюда, ко мне, негодяи! Выходите против меня! Всем вам головы снесу!

Почудился издали отчаянный зов Тимандры:

– Алкивиад!

Заглушая треск огня и грохот рушащихся балок, он крикнул:

– Не бойся, Тимандра! Меня никто не одолеет!

Трусливые тени стали метать в него копья с опушки леса, засыпали дождем стрел. Он пал бездыханный.

Ветер свистел, раздувая пламя, но тени Фарнабазовых наемников укрылись во тьме, и ночь поглотила их.

Дом догорал, когда Тимандра нашла тело любимого.

Горько зарыдала она. И так просидела над мертвым возлюбленным до рассвета.

Утром она умастила Алкивиада благовонными маслами, обернула в свои белые одежды, увенчала ему голову венком из зеленых листьев.

Когда хоронили Алкивиада, впереди небольшой погребальной процессии несли его копье - в знак того, что те, кого он оставил на земле, будут мстить его убийцам.

9

Гой, сегодня все напейтесь, пейте даже

через силу: умер Критий!

Надпись на афинских стенах

Много афинских демократов, спасаясь от тиранов, вовремя покинули Афины и Аттику, укрылись в Фивах и в пограничной крепости Филе.

И вот после долгих месяцев кровавого правления настал час, когда Критий стоял на высоком пьедестале из тысяч трупов, а тираны не могли уже договориться меж собою - убивать ли больше или меньше, и кого, и за что, у кого что отнять, кому отдать; когда одни афиняне въезжали в роскошные дома убитых, восхваляя тиранию, а другие, поселившись на свалках, взывали к справедливости, - старый воин, флотоводец Фрасибул, верный сторонник народовластия, двинулся во главе демократов на Пирей и Мунихий, разгромил олигархов и освободил государство от ненасытных убийц.

Критий пал в бою, сраженный множеством ран, нанесенных спереди и сзади.

По дороге к агоре тянется шествие, во главе его - Фрасибул и Анит. В колонне шагает приплясывая странный человек. На его голове венок, с которого, развеваясь, свисают разноцветные ленточки; человек восторженно вскидывает руки, выкрикивая:

– Да здравствует демократия! Да здравствует Фрасибул, освободитель!

Это Анофелес. Граждане весело приветствуют его как шута, неотъемлемую принадлежность города.

С таким же энтузиазмом, как Фрасибула, приветствует народ Сократа и его учеников. Сократ, как всегда, босой, на нем его обычный - единственный гиматий, но лицо сияет празднично.

Юная девушка подбежала к нему, увенчала розами. Какой-то мужчина протянул ему кувшин:

– Выпей, Сократ! Сегодня - несмешанное!

Сократ, отхлебнув, восклицает:

– За счастливую жизнь!

На возвышении для ораторов, на которое совсем недавно поднимались Павсаний, Лисандр и Критий, - лицом к площади, набитой людьми так тесно, что и оливке некуда упасть, встали сегодня Фрасибул, демагог Анит и ритор Ликон.

Анофелес в своих лентах пробился к Сократу:

– Что же нету тебя среди ораторов в столь торжественный день?

Взяв кончиками пальцев одну из ленточек его венка, Сократ возразил:

– А зачем это мне?

Анофелес - громко, выспренне:

– Но ты показывал пример бесстрашия перед кровавыми деспотами, перед худшим из них - Критием! Это знают все Афины!

– Ну и разве недостаточно, что это знают все Афины?
– удивился Сократ.
– Неужели же мне еще об этом рассказывать?

Старому воину Фрасибулу легче схватиться с полчищем неприятеля, чем сочинять возвышенные фразы. Он говорит сурово и кратко.

Анит, полагая, что лаконичность Фрасибула не придала достаточного блеска великому моменту, сочным голосом заводит торжественную речь - о вражде богов, о жестокости спартанцев, которую превосходила только жестокость афинской олигархии, возглавляемой Критием. Обещает:

– Мы отпустим на свободу всех, кого бросили в темницу Тридцать тиранов, вернем конфискованное имущество... Обновим славную демократию. Восстановим народное собрание, буле и гелиэю. Вновь введем обычай справедливого избрания архонтов и пританов из числа полноправных граждан путем жеребьевки. Установим бесплатный вход в театры и плату за время, отданное служению городу. Будем выдавать пособия неимущим гражданам...

Долго говорил Анит, много наобещал, под восторженные клики толпы камень за камнем укладывал в основание храма обновленной демократии, которая отныне будет править в Афинах.

Ликон, весьма искушенный в риторике, начал от Гомера и довел до нынешнего великого дня. Речь свою он заключил высокопарной фразой:

– Граждане Афин, друзья! Власть народа даст вам все, что до сей поры виделось вам недосягаемым!

Толпа расступилась. Государственные рабы вынесли амфоры вина - первое из того, что было недосягаемо для бедняков.

ИНТЕРМЕДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

Едва он сегодня вошел и без приглашения направился своей переваливающейся походкой к креслу, которое я всегда ему предлагал, я сразу набросился на него с нетерпеливым вопросом:

– Как могло случиться, Сократ, что ты невредимым пережил власть тиранов? Повиновался запрету Крития и перестал беседовать с молодежью?

Округлый живот Сократа заколыхался от смеха:

– Как тебе такое на ум пришло, милый мой северянин? Ты ведь уже немножко знаешь меня. Мог ли я прекратить беседы? Да для меня это все равно что перестать дышать... А было так. Выйду, как обычно, пошататься по городу, встречу знакомого юношу, только заговорю с ним - а он палец к губам и давай бог ноги! Я зову, я кричу ему - куда! Самые преданные мои ученики не желали меня узнавать. Оберегали, добрые души, от меня самого. Не стану врать, это делало меня счастливым - в остальном же очень мало радости приносило мне то время. Критий рассчитывал, что сикофанты застигнут меня, когда я буду по-прежнему "подстрекать" молодежь против него, и я за это поплачусь головой. Но скажу тебе - молчать, когда Критий сотнями умерщвлял своих же, афинян, было для меня мукой... Зато позднее я щедро вознаграждал себя вплоть до самого...