Солдаты

начал!..-- Сенька остановился, взъерошил светлый чуб и, отчаянно

жестикулируя, без единого роздыха, выпалил: -- Оно, конечно, если правильно

рассудить в смысле рассуждения в отношении их самих, есть не что иное, как

вообще, например, по существу вопроса, между прочим, тем не менее, однако, а

все-таки весьма!..

Пинчук, не дождавшись конца Сенькиной тирады, громко захохотал. Он

вспомнил другого оратора, который -- дело было в тридцатых годах -- приезжал

в Пинчуково село. Около трех часов говорил он крестьянам о мировой

революции, о Европе, о цивилизованном мире, о великом предначертании истории

и проговорил бы, наверное, еще часа три, если бы вдруг какой-то древний

старикашка не срезал его неожиданным вопросом.

– - Дозвольте спросить?
– - поднялся он в задних рядах.

– - Прошу.

– - Скажите нам, будьте добрые, що рыба у Каспийскому мори е чи нэма?

Оратор немного смешался, вопрос показался ему неуместным, однако

ответил:

– - Есть, разумеется.

– - A чому, скажите, в нашей лавке ии нэмае?..

Помещение качнулось от дружного хохота. Смущенный оратор постарался

поскорее закончить свою речь...

...Вспомнив этот случай во всех подробностях, Пинчук захохотал еще

громче. Кузьмичовы лошади испуганно вздрогнули и прижали уши.

А Ванин продолжал:

– - Закатив такую речь, наш докладчик сел, ожидая, когда захлопают в

ладоши. Но все мы хлопали ушами да глазами, потому как ничевохоньки не

поняли. Так вот и ты, Каримыч, зарядил что автомат.

Шагавший рядом с Каримовым Никита Пилюгин хихикнул, но Сенька быстро и

сердито одернул его:

– - А ты что смеешься? Не с тобой разговаривают!

Пилюгина Ванин невзлюбил с первых же дней и не хотел этого скрывать.

Никита на фронт приехал около двух месяцев назад. Его отец принадлежал к тем

немногим упрямцам единоличникам, которых еще можно встретить в отдельных

селах и деревнях.

– - Должно, как музейный экземпляр держат eго в селе,-- узнав об этом,

рассуждал Пинчук.

– - Вот и этот в батюшку удался,-- указывал Сенька на Никиту.-- Зачем мы

его только за границу тащим, этакого чурбана. Подумают еще, что все мы

такие...

Во всяком случае, Пилюгин-сын унаследовал от Пилюгина-отца одну

прескверную черту -- неистребимую зависть ко всему и вся. Завидовал Никита

Ванину потому, что у того много орденов, Акиму -- что с ним была хорошенькая

девушка, Шахаеву -- потому, что его все любили, завидовал даже веснушкам

Камушкина. Лишь самого себя считал обиженным судьбой. О Пилюгине Сенька

сказал как-то, возражая Шахаеву, вступившемуся за Никиту:

– - Ох, товарищ старший сержант, этот Пилюгин всему завидует. Вот увидит

у вас на шее чирей и обидится: почему, скажет, у меня нет такого же чирья? И

кому только в голову пришло послать этого недотепу в разведчики? А все наш

начальник. Увидел здоровяка -- и в свое подразделение его. Один, мол,

"языков" будет таскать. Натаскает он ему! Чего доброго, свой язык еще

оставит... Может, отправим его пехтурой? Пусть там хнычет!..

– - Зачем же?
– - Шахаев улыбался.-- Что же мы за разведчики, если одного

человека перевоспитать не можем.

– - Оно-то так...-- нехотя сдавался Ванин.-- Но ведь паршивая овца...

– - Знаю эту пословицу, Семен,-- перебил парторг. -- Только к нашим

людям она не подходит. Ты вот лучше подумай, как помочь Никите поскорее

избавиться от его дурной болезни. Забаров хочет Пилюгина в твое отделение

перевести.

– - В мое?! Нет уж, товарищ старший сержант, в воспитатели Никиты я не

гожусь. Меня самого еще надо воспитывать,-- чистосердечно признался Семен и

добавил погромче, так, чтобы слышал Ерофеенко: -- Вы Акиму его передайте.

Аким ведь тоже теперь отделенный. Душа у него мягкая, сердобольная. Глядишь,

и пойдет дело. А я, чего доброго, могу еще отколотить...

Вышли на центральную улицу города. Повозка Кузьмича покатилась по

асфальту, сбрасывая с колес тяжелые куски высохшего украинского чернозема.

Ездовой и старшина сидели рядышком и нередко, поставив ноги на вальки. О

чем-то деловито разговаривали, показывая на румынские постройки. По

возбужденным, раскрасневшимся физиономиям было видно, что ими по обыкновению

овладел хозяйственный зуд.

– - А вот дороги тут добрые. Нам бы на Вкраину такие...

– - Будут и на Украине, да еще получше. Всему свой черед. Уж больно мы

наследие-то от царя-батюшки, ни дна бы ему ни покрышки, захудалое

получили... Он ведь, Николашка-то, больше о кандалах для народа думал.

Помню, мимо нашей деревни, по сибирскому тракту...

– - Цэ так... Да и то сказать, радяньска власть багато и дорог

понастроила, кроме всего прочего. Только страна-то наша дуже огромна. Если,

скажем, один шлях от Москиы до Харькова привезти сюда, он всю Румынию

заполонит... И все ж -- мало у нас дорог. И дуже плохи воны...

Солнце медленно погружалось за повитые синей дымкой горы. Реденькие

облака, подсвеченные снизу, красной гранитной лестницей спускались за

верблюжьи горбы далеких Карпат. Мир в эту минуту был как-то особенно велик и

необъятен.

Аким взглянул на Пинчука, потом на ездового, на его лошадок, особенно

на длинномордую, одноухую красавицу Маруську, которая высекала задними

подковами яркие искры, закусив запененные удила, и улыбнулся ощущению, вдруг

охватившему его.

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?..--

тихо прочел Аким и подумал: "В самом деле, сколько же осталось нам еще