Солдаты

И кухни во дворе что-то не видать...

Никита отмалчивался. Но от Сеньки отвязаться было нелегко.

– - Поищи же, Никита, трубу. Будь другом!..

– - Отстань ты от меня, -- проворчал Пилюгин.

Сначала Никита был твердо убежден, что "у румын обычай такой -- жить

без трубы, и все. Не полагается по ихним понятиям". Но Бокулей-младший

объяснил ему, что дело тут не в обычае. По румынским законам за трубу

надобно было платить государству налог, и притом немалый. Оттого-то трубы и

маячили лишь над богатыми домами. За окна тоже нужно было платить налог.

Поэтому Бокулеи довольствовались одним крохотным, подслеповатым оконцем.

Узнав об этом, Пилюгин помолчал, пошмыгал носом и пробурчал неопределенное:

"Да-а".

Пинчук же возмутился. Сердце и разум "головы колгоспу" никак не могли

примириться с таким "безобразием". Поразмыслив малость, он решительно

объявил хозяину:

– - Точка. Зараз такых законив нэмае. Ставь трубу! А спустя час хозяин

привез из боярской усадьбы воз крепкого каленого кирпича.

– - Старый, вишь, конюх там один остался, -- рассказывал Кузьмич Петру

Тарасовичу.
– - Ионом прозывается. Тезка, стало быть мой... Помог Бокулею

кирпичи уложить. Старый, вишь, боярин умер, а молодой -- на фронте... Его,

Иона, охранять оставили в имении. Вот он и охраняет... Просит еще приезжать,

коль что надо будет... Русских, вишь, любит. Против турок в семьдесят

седьмом, говорит, вместе с русскими воевал под Плевной. До сих пор помнит...

Золотые Кузьмичовы руки немедленно приступили к делу. В три дня он

сложил в доме Бокулеев новую печь, в русском дородном стиле, занявшую

пол-избы. А на четвертый день над крытой из высокой кирпичной трубы впервые

весело и беспечно заструился дымок. Во дворе стоял хозяин, глядя на трубу

мокрыми, покрасневшими глазами. Потом, испуганный, начал просить у Пинчука

какую-то бумажку, чтобы, значит, не брали с него налоги.

– - Не будут с тебя налог брать, не будут, -- растолковывал мужику Петр

Тарасович, отчаянно жестикулируя руками. -- Ты сам теперь хозяин всему.

Понял?

– - Бун, бун!.. Карашо!..
– - радостно пролепетал сообразивший наконец

старик, торопливо смахивая с глаз слезы.
– - Бун, карашо!..

– - Бун, бун!..-- "бунел", как в бочку, довольный Пинчук.

Между тем за глухой стеной дома стучали топоры и пронзительно визжала

пила. Там под руководством "главного инженера-строителя", каковым прослыл

Кузьмич, солдаты прорубали новые окна. Хозяин направился туда. "Главный

инженер", потный и возбужденный, встретил его словами:

– - Давно бы окна надо тут прорубить. А то в твоем доме темно, сыро...

Жена и дочь хилые... Ничевошеньки ты не понимаешь!

Наутро в хате, залитой солнечным светом, хлынувшим через новые большие

окна, были двое: Кузьмич и Александру Бокулей, порядком "клюнувши". На

радостях хозяин извлек из каких-то потайных домашних недр кувшин винца,

невесть для какого торжественного случая припасенный, и они вдвоем с

"инженером" скорехонько его опустошили. Подогретый вином, ездовой

рассказывал румыну историю про свою непутевую жену Гликерью, бежавшую с

белым казачишкой из дому. Хозяин слушал старого солдата с великим вниманием,

хотя не понимал из его рассказа ни единого слова. Нередко там, где надо было

по ходу рассказа выразить соболезнование, румын улыбался и восклицал:

– - Бун!.. Карашо... Карашо, Кузмытш!
– - и лез целоваться.

Петра Тарасовича дома не было. Накануне он узнал от Наташи и Василики,

которая уже поселилась в доме Бокулеев, что дочь хозяина, семнадцатилетняя

Маргарита, заражена немецким офицером нехорошей болезнью. Пинчук решил

отвезти девушку в наш армейский госпиталь, что стоял в городе Хырлэу, в

тридцати километрах от Гарманешти. Убитая горем мать Маргариты теперь

воспрянула духом и в знак благодарности грела для солдат воду.

Петр Тарасович охотно взялся помочь семье хозяина. Глядя на худенькое,

бледное, истомленное тяжкой болезнью лицо девушки, он шептал в адрес

фашистов:

– - Ось гниль яка... Всю Европу опоганили...

Больше всех страдал от безделья Сенька Ванин. Его неуемная молодая

энергия искала выхода. Послонявшись возле Кузьмича и Лачуги, он вновь шел

допекать Никиту Пилюгина. Последнее задание, в котором неплохо показал себя

Никита, несколько смягчило Сеньку в отношении Пилюгина. Тем не менее он

по-прежнему донимал его.

– - Опять сидишь один, -- говорил он ему.
– - Нет бы пойти к хлопцам,

побеседовать с ними вместе, анекдоты хотя б послушать... Ну, неисправимый же

ты единоличник, Никита!.. А ведь что ты есть один? Ничто! -- И Сенька

пускался в глубокие и рискованные философские рассуждения: -- Вот взять к

примеру наш последний бой с немецкими разведчиками. Один бы ты там ничего не

сделал. Умер бы от страху. А все вместе мы легко управились с немцами,

потому как мы -- сила... Ты -- опасный индивидуалист, Никита, вот ты кто.

– - Отвяжись ты от меня! -- стонал Пилюгин. -- Что ты ко мне

прилепился?.. "Индивидуалист"...

– - А то и прилепился, чтоб ты понял...

Но тут появлялся Шахаев, и Сенька покорно умолкал. Однако, отойдя с

парторгом от Пилюгина, жаловался:

– - Мозолит мне глаза наш Никита, товарищ старший сержант. И зачем вы

только с ним возитесь?..

Шахаев хмурился.

– - У Никиты много недостатков, как, между прочим, немало было их и у

тебя, Семен, да и сейчас еще кое-что осталось, -- втолковывал он Ванину.
– -

А мы -- коллектив, сила большая, как ты сам говоришь. Вот и надо