Солдаты

почту, а сам поехал искать свое подразделение. Разведчиков он нашел

сравнительно быстро. На одном доме, тускло освещенном электрической

лампочкой, увидел большую, неуклюжую надпись углем:

ПИНЧУК ТУТОЧКИ

Толстая стрела, устремленная вниз, категорически подтверждала, что

Пинчук именно "туточки", а не где-нибудь еще.

Семен дал несколько протяжных, скрипуче-звонких гудков. Ему хотелось

обязательно вызвать кого-нибудь из хлопцев и поразить своим приобретением.

Ворота открыл Михаил Лачуга.

– - Где ты взял эту штуковину, Сенька?
– - спросил он, скаля в улыбке

большой щербатый рот.

– - Во-первых, я тебе не Сенька, а господин капитан,-- предупредил

Ванин, который, оказавшись среди своих ребят, снова впал в обычный свой

шутливо-беззаботный тон,-- а во-вторых, соответственно чину мне вручена

персональная машина!..

Лачуга захохотал. Засмеялся и Сенька:

– - Ну ладно. Давай дорогу.

Через минуту он уже рассказывал окружившим его разведчикам про свои

похождения, про то, как он "пленил" целый румынский корпус во главе с

генералом. Пыль ловко сдабривал великолепной, захватывающей небылицей, на

что был большой мастер. Аким под конец Сенькиного повествования не выдержал

и заметил:

– - У тебя, Семен, получается похлеще, чем у Кузьмы Крючкова.

– - Ну, ладно, ладно,-- проворчал Сенька.-- Ты, Аким, безнадежный

маловер. Кузьма Крючков врал, а я... Да вот спроси Шахаева.

В доме за маленьким круглым столиком трудились Пинчук и Шахаев. Петр

Тарасович уговорил-таки парторга написать письмецо секретарю райкома, чтобы

тот помог Юхиму в строительстве клуба. Лицо старшины было по-прежнему сильно

озабоченным. Нелегко, видимо, было ему управляться с двумя хозяйствами:

маленьким, но очень канительным хозяйством разведчиков и большим, не менее

канительным хозяйством колхоза.

Шахаев давно наблюдал за Петром Тарасовичем: тот хмурился, щипал усы,

кряхтел, на крупном лице его появились капельки пота. Очевидно, очередная

"директива" давалась ему трудно.

"Дорогой товарищ Пинчук! -- думал Шахаев, глядя, как хлопочет этот

неуемный и неутомимый человечище.-- Скоро, скоро вернешься ты к своему

любимому делу! Как же оно закипит в твоих сильных золотых руках!"

Деловую обстановку нарушил вошедший в комнату Ванин. Он был, что

называется, в форме. Плутоватое лицо сияло хитрой ухмылкой, а в выпуклых

глазах -- зеленый озорной блеск, и весь он имел гордую осанку.

– - Что, товарищ старшина, опять директиву строчите? Бедной вашей

Параске скоро их подшивать некуда будет, входящих номеров не хватит... Вот

бы селектор для вас установить на Кузьмичовой повозке. Надели бы наушники да

и слушали, что в вашем колгоспи робится. А так разве можно управлять --

одними директивами. Этак руководят только плохие начальники, для которых и

имя придумано подходящее: бюрократы...

– - Замолчи же ты!.. Зарядив, як пулемет!.. Ось я тоби покажу бюрократа!

– - загремел Пинчук, подымаясь из-за круглого стола. Лицо его и вправду не

предвещало ничего хорошего. Ванин решил, что разумнее всего будет поскорее

ретироваться.

Вслед за Сенькой вышел на улицу и Шахаев. Вышел, как ему думалось,

освежиться ночным воздухом, но уже в следующую минуту строго уличил себя:

"Ты же вышел увидеть ее, Наташу..."

Где-то в глубине двора раздался и тут же смолк ее голос. Парторг,

словно бы желая утихомирить свое сердце, крепко прижал руку к груди и быстро

прошел во двор, к тому месту, откуда доносилась румынская речь. Там вели

беседу братья Бокулеи.

– - Кто вам сказал такое про русских? Вот уже от третьего солдата

слышу,-- говорил старший.-- Ты посмотри на меня,-- жив и, как видишь,

здоров. А я ведь провел среди них несколько лет. Русские -- не фашисты. Они

совсем другие люди, Димитру. Я не могу тебе объяснить всего, но ты сам

поймешь, когда побудешь среди них. Убивать они нас не станут. Это какая-то

сволочь наговорила про них такое. Мы еще найдем этого человека. Мы очистим

нашу армию от негодяев, Димитру. Армия должна служить народу. Про русских

говорить такое может только наш враг.

– - А вдруг правда, Георге?
– - с беспокойством спросил младший Бокулей.

– - Ты что же, родному брату не веришь?

– - Никому сейчас верить нельзя.

– - Глупый ты, Димитру. Ну, ладно, не веришь мне, но верь в советских

людей. Это -- особенный народ, они всегда -- за правду!..-- Георге Бокулей

говорил быстро и горячо.

Шахаев присел рядом и слушал, с трудом вникая в смысл беседы.

– - Может, нам домой уйти... Все же лучше будет,-- глухо сказал младший

брат.-- Мать, отец -- старые...

– - Можешь идти, я тебя не задерживаю. Но я останусь,-- резко ответил

Георге и, вдруг обернувшись к Шахаеву, сказал:

– - Вот мой брат Димитру все хнычет. Перед ним одна дорога -- домой. А

вы, русские, всегда бодрые.

Шахаев заговорил без обычной для него мягкой, ласковой улыбки:

– - Право, уж не такие мы бодрячки, Георге, как тебе показалось. Больно

и нам, иногда до слез больно. Но мы не из той породы людей, которые любят

хныкать.

На бревне, под ореховым деревом, листья которого сильно пахнут анисовым

яблоком, сидели Наташа и Аким. Наташа спросила:

– - Ты, наверное, сердишься на меня, Аким?

– - Откуда ты это взяла?

– - Не притворяйся, сердишься!

– - Но ведь ты сама мне все рассказала. Разве ты виновата, когда он...

– - Не надо, Аким, об этом,-- быстро прервала она его и поспешила