Солдаты

перевести разговор на другое: -- Ты очень много пишешь в свой блокнот в

последнее время. Зачем это?

– - Для нас обоих,-- сказал Аким серьезно.-- Когда мы будем с тобой жить

вместе...

– - А когда это будет?
– - перебила она.

– - После войны, конечно... И вот тогда я стану часто читать тебе свой

дневник.

– - Всегда? Это же надоест.

– - Нет, не всегда. Когда будем хныкать из-за какой-нибудь житейской

мелочи... Словом, если нас вдруг потянет к благополучьицу этакого мещанского

пошиба, к маленькому и слепому семейному счастьицу, не счастью, а именно

счастьицу,-- вот тогда-то я и открою свой дневник, чтобы наша хата опять

наполнилась грохотом сражений, боевыми кличами, предсмертными словами

погибших друзей, мы увидим их кровь, мужественные лица... и нам станет

стыдно. И, устыдившись, мы вновь будем видеть дальше и глубже...

– - Мечтатель ты мой!

– - Нам нельзя не мечтать, Наташа!

– - Понимаю,-- проговорила она тихо и немножко печально, чувствуя, что

он сказал именно то, что крепко жило и в ее сердце. Помолчав, она сказала

задумчиво: -- Мы слишком часто демонстрируем свое счастье, Аким. Особенно я.

И перед кем? Перед солдатами, которые пока что лишены его. Перед Шахаевым,

например... Нехорошо это.

Говоря так, Наташа ожидала, что Аким будет возражать ей, уговаривать,

убеждать и вообще постарается рассеять ее мысли, но вместо этого он с

обидной для нее поспешностью согласился:

– - Да, да, ты, пожалуй, права, Наташа. Лучше нам держаться подальше

друг от друга.-- Аким взял себя в руки и произнес последние слова твердо,

хотя ему было очень тяжело говорить их.

Испуганная, оскорбленная, Наташа ответила как можно спокойнее, даже

холодновато:

– - Так лучше, конечно.

– - Да.-- Аким в последний раз коснулся губами ее пушистых и влажных

ресниц, почувствовал, как они дрогнули от этого прикосновения.-- До

свиданья!

– - До свиданья,-- ответила она все так же холодновато. Но едва он

скрылся в темноте, разрыдалась.

Шахаев стоял на улице, возле дома, в котором расположились разведчики.

Он думал сейчас о братьях Бокулеях, с которыми только что беседовал.

– - Как все всколыхнулось! Потому, что мы пришли сюда!..-- задумчиво,

вслух проговорил Шахаев, запрокидывая на сложенные на затылке руки свою

большую белую голову.-- Столетие -- недвижимо. Подспудно разве... глубинные

течения. И вдруг... Сколько людей будет искать своих путей-дорог!.. Какая

еще жестокая классовая битва разгорится!..

От боярской усадьбы до него донеслись неясный гул чужой и нашей речи,

урчание автомобилей, конское ржание, цокот копыт. С неба катился на землю

ровный рокот ночных бомбардировщиков.

Шахаев не отрываясь глядел на одну звезду, которая показалась ему

какой-то особенной. Большая и яркая, она как бы трепетала на темном куполе

небес, излучаясь и струясь, бросая во все стороны свет более яркий, чем все

другие. Парторгу подумалось, что, может быть, это горит одна звезда

московского Кремля и что выдалась такая ночь, когда она горит необычайно

ярко и светит необыкновенно далеко, так, что се видно отовсюду! И всем! И он

стал всматриваться в нее еще напряженней...

Ночь. Впереди -- мрачно проступающие на мутном горизонте горы. Где-то

вверху, над крышей домика, мягко похлопывает красный флаг. Шахаев улыбается.

Это все Пинчук придумал! С той поры, как перешли румынскую границу, возит он

с собой этот флаг.

"Без нашего родного флага дышать трудно..." -- бережно завертывая его в

чистое полотно, говаривал Петр Тарасович.

Флаг легко трепещет по ветру... Его шелест рождает в сердце Шахаева

чудесные звуки:

От Москвы до самых до окраин...

Песня звучит все громче и громче. Тает в далеких ущельях. А он,

приглушив дыхание, прислушивается к ней, будто настраивает свое сердце на

нужную, до трепета душевного родную волну своей прекрасной, единственной в

мире, раскинувшейся от края до края, от моря до моря, социалистической

державы. Невольно поворачивает лицо на восток, туда, где уже занимается

утренняя зорька, откуда скоро придет и сюда свет. Исчезает огромное

расстояние, отделяющее его от родимой земли, ощутимее становятся нити,

связывающие солдат с советской землей, солдат, ушедших в чужие края, чтобы

принести свет и другим людям.

Шахаев возвращается во двор. Ему хочется немедленно рассказать

товарищам обо всем, что он пережил и перечувствовал сейчас. Однако

разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он хлопочет возле коней,

которых теперь у разведчиков более десятка.

В открытом лимузине в обнимку с Акимом спит Сенька. Луна освещает его

загорелое, ничем не омраченное лицо. Он по-детски сладко причмокивает

губами.

Ветерок, усилившийся к утру, гасит звезды. С гор неслышно сползает

туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.

Где-то голосисто поет петух. Ему сразу же откликаются другие в разных

концах поселка.

На домах появляются белые флаги. Их становится все больше и больше --

здесь... вон там... и там... и дальше. Везде!

...Румыния прекратила сопротивление.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Фронт отодвинулся. Советская Армия ушла далеко вперед. Не слышно было

даже орудийного гула. В селе не осталось ни единого русского солдата, а

жизнь в Гарманешти не угомонилась, не вернулась в свои прежние, привычные

берега, как возвращается река после весеннего паводка, на что так уповал