Солдаты

громче:

Как на том на стружке

На-а-а снаряженном...

Хор дружно грянул:

У-у-у-удалых гре-э-э-бцов

Со-о-о-рок два си-и-идит.

Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню:

голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он

замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт

песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи мои дорогие,

верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение

Шахаева легко воспроизводило их голоса и мысленно вливало в общую гармонию

звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас

Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в

общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не

существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев

и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.

Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые:

Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью

встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...

Они все сидят

Развеселые.

Лишь один из них

Призадумался.

Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на

Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось,

что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:

Лишь один-то из них

Добрый молодец

Призадумался,

Пригорюнился.

Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев

подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой,

когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за

певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот-вот лопнут. А

увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа

взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.

Ах, о чем же ты,

Добрый молодец,

Призадумался,

Загорюнился?
– -

спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:

Загорюнился о ясных очах.

Я задумался о белом лице,

Все на ум идет

Красна девица,

Все мерещится

Ненаглядная.

Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные

глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.

Эх вы, братцы мои,

Вы товарищи,

Сослужите вы мне

Службу верную, --

выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно

и просяще:

Скиньте, сбросьте меня

В Волгу-матушку,

Утопите в ней

Грусть-тоску мою.

Марченко поник головой, стоял тихий и какой-то растерянный. А песня

лилась в его сердце, обжигая:

Лучше в Волге мне быть

Утопленному,

Чем на свете жить

Разлюбленному.

Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.

Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и

Сенькино сердце. Помрачнел лихой разведчик, опустил когда-то беспечальную

голову и не смел поднять ее, взглянуть на Наташу, словно чувствовал свою

большую вину перед ней. Непокорный вихор сполз на опаленную солнцем

приподнятую правую бровь. Потом он резко вскочил на ноги, зачем-то быстро

взобрался на самую высокую яблоню, в кровь исцарапан руки о маленькие

колючие сучья, невидимые в темноте. Ветер сорвал с его головы пилотку,

растрепал густые мягкие волосы.

Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.

– - Что с тобой, Семен?

Обрадовавшись этому вопросу, Сенька, однако, ответил не сразу. Лишь

проворчал невнятное:

– - Черт знает что... Вот тут... ерунда какая-то, -- ткнул раза два себя

в грудь.

– - Об Акиме вспомнил?

– - Угу, -- угрюмо выдавил Ванин и, помолчав, начал торопливо и горячо:

– - Не увижу его больше -- вот беда. Решил, поди, что я плохой товарищ...

издевался над ним...

– - Тебя беспокоит только это?

– - Ну да...

– - A ты всегда был прав в споре с Акимом?
– - в узких щелках припухших

век кусочками антрацита поблескивали чуть косящие глаза.
– - Как ты думаешь?

– - Не знаю...

– - Вот видишь. Не так важно, Семен, что вы не успели помириться с

Акимом. Важно другое -- чтобы ты нашел мужество сказать себе: "Да, я не

всегда был прав, обвиняя товарища. Я понял это. И больше не допущу ничего

подобного по отношению к своим боевым друзьям". Акиму уже сейчас все равно:

помирились вы с ним или нет. А вот для нас, живых твоих товарищей, очень

важно, чтобы ты, Семен, сделал для себя такой вывод.

Сенька молчал. А Шахаев, положив на его плечо свою короткую тяжелую

руку, неторопливо продолжал:

– - Аким был прав в одном: нельзя валить в одну кучу убежденных фашистов

и немцев, обманутых и развращенных фашизмом. А ты смешиваешь. Для тебя все

они одинаковы. Немцы -- и все. И их надо уничтожать везде, как ты часто

говоришь. Аким не соглашался с тобой в этом, и он был прав. Надо глядеть

вперед, Семен, а не назад. Кто знает, может, когда-нибудь немцы тоже

построят у себя новую жизнь и встанут в один ряд с нами...

Сенька слушал и не верил ушам своим. Тот ли это Шахаев говорит такие

слова? Не он ли учил молодых бойцов быть беспощадными к врагам? Разве не сам