Солнце Бессонных

В парке было свежо и прохладно, но даже в его сильных, прохладных объятиях мне не было холодно. Свет был тусклым, и все же я с наслаждением смотрела на деревья вокруг, клочки синего неба пробирались сквозь серость облаков, и можно было надеяться на солнце к концу дня.

Я несколько минут помолчала, собираясь с мыслями. Калеб меня не торопил, просто обняв, он усадил меня к себе на колени. И я смогла уютно устроить свою голову у него на плече.

– Может, будет лучше, если ты увидишь все события в моих воспоминаниях?
– понадеялась я, заглядывая несмело ему в глаза. Мне хотелось думать, что я могу влиять на него, так же, как и его глаза на меня.

– Не могу, - вздохнул Калеб, стараясь увернуться от моего взгляда. Так значит, он уже пробовал узнать все через воспоминания.
– Эти воспоминания тоже блокируются тобой.

– Это странно?
– поинтересовалась я.

– Не совсем. Большинство вампиров владеют достаточно иллюзорными способностями. Кто-то может влиять на людей и других вампиров больше, кто-то меньше. Я, например, получаю воспоминания только когда могу прикоснуться к человеку, значит, мне нужен надежный контакт. В первое время такие ощущения были неприятны, почти физически неприятны. Это значит, что я не влияю на эмоции или сознание человека. Скорее я как сосуд, в который поступает доступная информация, и сознание человека само сортирует, что отдавать, а что нет. Слишком сильные эмоции могут сделать некоторые воспоминания настолько ясными, словно я проживал их тоже. Другие же эмоции, делают воспоминания серыми и размытыми, концентрируясь лишь на некоторых деталях. А уж если человек не хочет что-то вспоминать и прячет это от себя, мне тоже нет доступа.

Калеб говорил об этом так спокойно, почти без каких-либо изменений в лице, но почему-то, вслушиваясь в его голос, я все думала, как же хочу его поцеловать. Мне все еще казалось, что я не имею права проявлять к нему такие чувства.

– Что за эмоции?

Не смотря на то, что он сводил меня с ума близостью своего тела и лица, я все еще не утратила способность слышать и рассуждать. Его рассказ очень меня заинтересовал.

– Разные люди, разные ситуации, - бесстрастно отозвался он, и я поняла, что он что-то умалчивает.

– Эта эмоция у меня... страх?
– неуверенно спросила я.

Калеб отвел глаза, и мне вдруг перехотелось знать, что двигало моим сознанием, когда оно отказалось давать Калебу воспоминания.

– Скорее боль... и отвращение, - нехотя сказал он.

– Ясно, - прошептала я. Со страхом я умела бороться, но не с болью.

– Ну, хорошо, - сдалась я, морщась про себя, что мне приходиться делиться чем-то слишком личным. Но зато потом я тоже смогу потребовать взамен что-то равноценное.

– Условие, - улыбнулась я.
– Баш на баш. Моя история на какую-нибудь твою, столь же личную.

– У меня от тебя никогда не будет тайн, по-моему, худшее ты и так уже знаешь, - вздохнул Калеб и на один короткий миг прижался к моим губам в легком поцелуе.

Конечно же, мысли о шантаже сразу же вылетели у меня из головы. Я задрожала и прильнула к нему. Раньше я ни к кому не чувствовала такой тяги. Сродни дикому голоду, когда мое дыхание, казалось, не было возможно без его губ.

Наверное, нам не хватило бы и вечности, насладится друг другом, но Калеб первый мягко отстранился и снова просто обнял, видимо все еще ожидая моего рассказа.

Мой тяжелый вздох не поколебал его решения, и я уступила, постаравшись сосредоточиться, но легче это было сделать, выбравшись из его объятий. Я без трудностей сделала, как хотела, и Калеб не остановил меня, хотя взгляд его не был радостным. Проигнорировав свою ответную реакцию, я отошла подальше.

– Наверное, нужно начать с самого начала. Я родилась 8 декабря 1993 года, в семье Фионы Сторк, в Нью-Йорке, кто был отец, не знаю, и вряд ли знала и сама Фиона. Насколько знаю из ее дневников, пока она была беременна мною, то наркотиков не принимала, вплоть до того, как мне исполнилось 2 года. Мне жаль, что я не помню ее такой, какой она была тогда. Зато я помню, очень смутно, то время, когда она изменилась. С нами начал жить какой-то парень, и когда это закончилось, в поисках утешения Фиона начала принимать наркотики. Это я тоже узнала в ее дневнике. Она была слабая и бесхарактерная, и именно потому кинулась к простому средству. Сначала, как она писала, ей была просто необходима передышка, но она не заметила, когда все стало привычкой, зависимостью. Она подсела...

Я стояла спиной к Калебу и не хотела, чтобы он видел, как мне тяжело рассказывать ту свою часть жизни, о которой я и не хотела знать, или помнить.

– Мне исполнилось три, когда Фиона попала в больницу из-за первой передозировки, - я была маленькой, но помнила теперь, когда рассказывала ему, все так четко, с ужасающей реальностью.
– Тогда родители Фионы, мои распрекрасные дедушка и бабушка, решили совершить акт милосердия и отправили ее в частную лечебницу, а меня в приватный интернат. Именно тогда я впервые узнала, что кровать может не вонять, а еда быть неиспорченной. К сожалению, Фиона действительно любила меня, она ушла из лечебницы, так и не пройдя до конца курс, и забрала меня из пансионата. Продержалась она 4 месяца,... хотя, может и больше, я не помню, в ее дневнике даты зачастую отсутствовали. На этот раз Фиона сорвалась из-за смерти своего брата, жаль я не помню, как его звали, - удивилась я сама себе, ведь только он, кажется, любил нас. Приходил время от времени убрать, принести чистую одежду и продукты, и это еще до того, как Фиона лечилась. А также он играл со мной. Как-то нечестно не помнить его имени.

– Фиона называла его Чаки, но я не знаю, настоящее это имя или прозвище, данное в детстве ею. Что именно случилось с ним, я тоже не знаю, просто однажды Фиона начала снова. Но тогда я еще не понимала, что все будет снова плохо. На протяжении двух лет она время от времени снова попадала в лечебницу, я в интернат. Те времена вспоминаются мне светлыми днями, среди череды постоянных ночей. Фиона со своей вечной депрессией и веренице кавалеров, зачастую таких же опустившихся наркоманов, как и она, перестала быть для меня матерью и хоть какой-то опорой. Интерес родителей к Фионе, становился все меньшим, меня они вообще почти не признавали. И хоть казалось, все хуже некуда, но Фиона смогла сделать нашу жизнь куда более ужасной. Она решилась продавать наркотики. У нее ведь была своя квартира, и наркоманы часто ночевали и даже питались у нас, могли оставить свои вещи, эти так называемые друзья. Она связалась с какими-то бандитами, только так их и называла мать Фионы, время от времени появляясь в нашей квартире, чтобы убедиться, не умерла ли ее дочь.

Сначала Фиона действительно неплохо зарабатывала на этом, но она стала воровать наркотики. Когда бандиты об этом узнали, ей пришлось расплачиваться кое-чем другим. Но и это продлилось недолго. С каждой неделей она принимала все больше, продавала все меньше, стала похожа на зомби. Даже и не помню, ели ли мы тогда, хотя, думаю, да. К тому времени я уже могла приготовить себе яичницу поджарить хлеб, понятное дело, ни в какой детский садик или школу я не ходила. И каждый день видела одну и ту же картину. Чтобы избегать встреч с этими ужасными типами, я пряталась в каморке и игралась теми игрушками, что мне покупал когда-то давно брат Фионы.

Я закрыла глаза, и словно все это произошло вчера, перед моим внутренним взором встала та каморка, и те грязные, замызганные игрушки, давно поломанные и утратившие цвет. А за этой картинкой другая - последний день, когда я видела Фиону живой.

– Помню, в тот день Фиона была напугана, настолько сильно, что даже доза не успокоила ее. Думаю, когда она собиралась на встречу со своими поставщиками, то подозревала что-то. Раньше они сами приезжали к нам, а теперь потребовали, чтобы она приехала к ним. Видимо потому и взяла меня с собой, - я горько улыбнулась, прежде чем сказать следующее.
– Думала, что они не станут трогать ее, если с ней буду я. Как же она ошибалась.

Вспоминая теперь тот вечер, я была благодарна, что Калеб не делает попыток обнять меня или пожалеть. Мельком глянув на Калеба, я увидела, что он задумался и вовсе не шевелится, но я понимала, как ему должно быть тяжело. Его глаза были закрыты, поза свидетельствовала о расслабленности, но желваки на скулах совершенно не говорили о его спокойствии. Он был так прекрасен и органичен среди этой увядающей осенней красоты. Смотря на него, я все еще тяжело воспринимала, что он пока что не полностью мой. А только какая-то его часть. Потому что пока я не знаю о его прошлом, а он о моем, мы не можем считать, что полностью знаем друг друга.

– От криков и громких голосов, - продолжила я, стараясь не выдать в голосе напряженности, - я испугалась и начала плакать. Кто-то из них, этих людей в темной одежде, ударил меня, не помню было ли больно, но вдруг я оказалась на полу, вся в крови, испуганная еще больше, и понятное дело, голосящая во все горло. Фиона, наконец, поняв свою оплошность, бросилась защищать меня. Сначала раздался чей-то грубый смех, такой неприятный и скрежещущий, а потом несколько выстрелов,... а в следующий миг, вынырнув, будто из темноты, я поняла, что лежу на улице, среди мусора, залитая кровью сильнее, чем раньше, и думаю, что это, большей частью, была кровью Фионы. Знаю, что не могла пошевелиться или встать, а только лежала и гадала - когда же появятся ангелы. Потому что они должны забрать меня на небо, если со мной что-то случится - так говорила нам одна из монахинь в интернате.