Сомнамбула

Тогда ему помогла младшая сестра, которая владела воздухом и населяющими его существами. Она сплела волшебную сеть, и ее подданные выследили и поймали беглую душу Князя. Заточив ее в квадрат воздушного змея, Княгиня Воздуха три раза обвязала брата бечевкой вокруг пояса и предупредила — если упустишь еще раз, искать придется самому, ей и так влетит от отца за самодеятельность. Она имела в виду запрет на обман, мошенничество и азартные игры, которому подчиняются все представители рода богов. Неплохо бы ввести нечто подобное и в нашей лаборатории, чтобы сотрудники поменьше резались в тетрис и побольше занимались бы своими прямыми обязанностями.

Обманывать, конечно, нехорошо, тем более отца, но надо же что-то делать. Душа Князя оказалась слабовольной и привязчивой. Он очень любил своих детей и не хотел с ними расставаться. Дело осложнялось тем, что отец Князя Вещества, всемогущий бог Небо, не был сторонником доктрины реинкарнации, в которую истово верят Паша и Саша. Прежде чем создать этот мир, Небо постановил, что душа каждому полагается только одна, потерянного же не вернешь (а если женился и народил детей — живи в семье, терпи, мучайся, но виду не подавай). Иначе получалось не совсем честно по отношению к простым людям, которые лишены возможности жить начерно и все у них происходит единственный раз.

Но законы на то и пишутся, чтобы их нарушали. В общем, на первый раз Князю повезло. Теперь же вместе с душой он, похоже, утратил и способность любить, чего не могла не заметить маленькая, но очень наблюдательная девочка.

С тех пор Князь ходит по свету и выкликает свою душу. Говорят, что у каньона видели бумажного змея. Он неторопливо плыл над ущельем, повторяя все его изгибы, как будто кто-то вел его по дну. Змей появлялся то там, то здесь; казалось, ветер не имеет над ним никакой власти. Многие думают, что это шуточки местных жителей. Туристы, конечно, придумали очередную легенду и даже завели новый обычай: каждый, кто видел змея, должен отметить место наблюдения ленточкой; ее завязывают на ближайшей ветке, а иногда кладут под камень.

Не думаю, что Князь что-то отыскал, потому что девушка ждет и, знаешь, она ничуть не изменилась. Если ты встретишь ее, передай, пожалуйста, — осталось совсем чуть-чуть. Для Князя Вещества нет ничего невозможного в том, что касается материальной культуры, в частности, паспортных столов. Можешь ему поверить. Если он поклялся в вечной любви, то чистый паспорт или вечная молодость для него пара пустяков».

Что было потом, известно всем. Вертолеты, телекамеры, палатка, которую забыли собрать, две кружки у входа, заголовки и снимки: он лежит на дне каньона с зеленым листиком во рту. Мое присутствие, слава богу, не акцентировалось, и пока я торчала на краю ущелья, вся команда отвечала на прямые и косвенные вопросы. Суматоха поднялась еще та, и поэтому никто не заметил бумажных обрывков, застрявших в кустах над местом происшествия. Ветки, увешанные разноцветными ленточками, шуршали и пели над краем земли.

Отметки высот

Они подозрительно оживились: как, ты еще не знаешь нашего дона Педро? Меньше надо по горам шастать. Пока тебя не было, к нам прислали такого мачо, закачаешься. Он перевелся с филологического, с потерей года. Но зато девушки приобрели, нет слов. Надо непременно вас познакомить. Сейчас он и сам подойдет.

Я подумала, что этот Педро, должно быть, уже первый парень на деревне. Наши-то философские мальчики не были, подобно древним грекам, атлетически развитыми и, в отличие от Сократа, владели только искусством разговорной речи. Здесь кого ни пришли, все будет событие. А я попадаю на новенького, на радость окружающим, которые ждут не дождутся, когда красавчик Педро разыграет очередную бандерилью. Я знаю, что такое бандерилья, но почему-то это слово показалось мне уместным. Бандерильей я быть не хотела, но отступать некуда, Педро уже здесь. Кажется, он что-то говорит и к тому же по-русски: «Меня зовут Антон». Я с удивлением оглядываюсь на своих любимых друзей, они давятся от смеха. «Эти милые люди уже успели сообщить, что меня зовут Педро? Местная шутка. Я давно привык и даже нахожу ее смешной». Я не успеваю задать следующий вопрос, который ему, видимо, хорошо известен. «Мои родители оказались здесь во время войны. Они надеялись вернуться домой и дали мне космополитическое имя, которое одинаково звучало бы на всех европейских языках. Вообще-то я Антонио».

Педро ему к липу. Или к волосам. Его волосы были собраны в чудесный хвост вороной масти. Он похож на испанского жеребца, подумала я, не имея в виду ничего особенного. Просто в детстве я была лошадницей и знала все породы лошадей, взахлеб читала приключенческую литературу, где у героев поголовно были такие хвосты и лошади тоже.

Однако надо было о чем-то говорить. Пару лет назад, насмотревшись нового испанского кино, я решила освоить еще один язык, накупила учебных пособий и ринулась в бой. После первой фонетической радости, испытанной при повторении ключевых слов и фраз, обучение затормозилось. Грамматика оказалась чудовищем о многих головах — не успеешь освоиться в одном прошедшем времени, как позабудешь другое. Я была неприятно удивлена не столько количеством неправильных глаголов (бессистемная информация в моей голове оседала без труда), сколько наличием у них спряжений. Это уже чересчур, решила я и ограничилась начальным уровнем знания языка. В конце концов, чтобы смотреть на Гойю, не обязательно помнить, как спрягается неправильный глагол dormir (если разум спит, то не все ли равно, на каком языке). И вот теперь, когда мне представился случай блеснуть эрудицией, я не могла сказать ничего более подходящего, чем «я тебя люблю», или «у меня нет денег», или «эта роза красная». Пожалуй, не стоило с этого начинать.

Мой собеседник не дал мне так низко пасть. Он спросил: «Ты и есть та самая Татьяна? Наслышан», — и улыбнулся. Могу себе представить, что ему тут рассказывали. У нас каждый второй — любитель мистификаций, а каждый первый — жертва. За спиной кто-то закричал — «танго, танго, поставьте ему танго». Латиноамериканская музыкальная комедия. Оставалось только гадать, сколько раз ему приходилось здесь вытанцовывать и сколько несчастных девушек пытались изобразить что-то, по их мнению напоминающее танго, в объятиях Педро. Мой номер как минимум двухзначный. Ну, держитесь, вы сами этого хотели.

Помимо блестящего знания языка, у меня было еще одно преимущество перед воображаемыми партнершами Антона — полгода в танцевальной школе.

Дело было так. Первые два месяца мы давили друг другу ноги, осваивая банальный венский вальс и прочие кренделя. Девочек было подавляющее большинство и те два-три мальчика, которых нелегкая занесла в танцевальный кружок, рисковали на всю жизнь подружиться с ортопедическими ботинками. Иногда наш учитель, Саша Черный, выбирал себе наиболее перспективную девочку и делал с ней круг по залу на глазах у остальных. Глядя со стороны на то, как он перебирает ножками в узеньких черных джинсах, я чувствовала себя носорогом.

К зиме мы начали разучивать танго. Я никак не могла решиться упасть спиной назад на руки невысокой крепкой девочке, которая обучалась со мной в паре. Саша выдернул меня из круга, вывел на середину, поклонился и сказал: а теперь смотрите, как это не надо делать.

Потом он все-таки объяснил, как надо, и предложил мне подумать о будущем, намекая на какие-то индивидуальные занятия и даже соревнования, если я буду хорошо себя вести. Условия меня не устроили, и я сбежала. И вот теперь я должна снова выйти из круга, чтобы остальные тоже усвоили Сашин урок. Антон внимательно посмотрел на меня и сказал: «Если ты не хочешь, мы не будем танцевать». Но я хотела — это была чистая правда. Я поставила стакан и, зажмурившись, взяла его за руку.

Начало было пугающе знакомым: Антон вывел меня на середину комнаты. Его левая рука со стаканом вина оказалась у меня за спиной. Он сказал: «Ничего не бойся», — и только-то. Я возмутилась: «Почему ты считаешь, что я боюсь?» — «Потому что ты смотришь на зрителя или в пол, а надо смотреть в глаза». Только этого мне не хватало. Чудеса гипноза или бессилие науки перед тайнами жизни. Мои доброжелатели кричали: «Педро, бес тебе в ребро, давай!». Судя по их нетвердой артикуляции, вечеринка продолжалась уже не первый час. «Посмотри на меня», — последнее, что я помню из той жизни. Фраза, сказанная по-испански, была понятна на все сто. От неожиданности я подняла глаза.

Иногда мне кажется, что я все это придумала — испанский язык, вино, летнюю ночь. Чтобы рассказывать небылицы о своей бурной молодости детям и внукам. Чтобы удержать в памяти тот вечер и освободиться от него. Заменить одну историю на другую.

Даже если все было не так — детали не имеют большого значения. Помню, что танго закончилось, а из его стакана не вылилось ни капли. А если нужны другие подробности — спросите у Нинки.

Антон сидел на подоконнике, рядом валялись книги, выселенные с обеденного стола на время вечеринки. Он листал их, разговаривая с бледным породистым мальчиком, о котором мне было известно, что он напечатался недавно в журнале «Искусство кино». Каждый раз, когда я встречалась глазами с ним,пульс превращался в рваный ритм на четыре четверти. Бледнолицый юноша представлял собой паузу в одну восьмую для переведения духа или взгляда. Занавеска, развевающаяся за спиной у Антона, была декорацией к фильму Карлоса Сауры (или это кинематографический мальчик внес свое уточнение в сюжет?). Мимо меня проплыла Нинка с подносом, полным невероятно оранжевых апельсинов. За окном шумел Гвадалквивир. На мне можно было ставить крест.