Сомнительная версия

С первых лет своей деятельности колхоз немало заботился о развитии животноводства, хотя начал всего лишь с десятка коров и дюжины лошадей. Начало ему было положено в 1934 году, когда был построен с перспективой скотный двор. Тогда же был создан у вас и первый птичник, завезли кур на ботах из Архангельска. Правда, это благое начинание обернулось для несушек чуть ли не трагедией, не мне вам рассказывать подробности… Хм-хм.

По залу пошла зыбкая рябь смешков. И точно через брешь, пробитую в тягостной атмосфере официоза, смех побежал по рядам, кто-то шумно сморкался, послышались возгласы.

Куковеров бросил многозначительный взгляд на Коптякова, как бы давая красноречиво понять, что материал можно повернуть по-всякому, заставить молчаливо внимать аудиторию или рассмешить легким намеком в адрес былой нелепицы.

— Да, товарищи, не мне вам повторять эту трагикомическую историю, но я хочу напомнить о ней в связи с тем, что всякая идея остается голой идеей, если не находит под собой реальной почвы. Вашему колхозу эта маленькая неудача с птичником не принесла особого ущерба, а вот в соседнем, в Соянах, от нынешней птицефермы значительные убытки. Да, как говорится, семь раз отмерь, а один раз отрежь. Не были сделаны соянцами предварительные экономические подсчеты, не учли трезво местные особенности. В поморском крае, как диктует сама жизнь и вековечные традиции, рыбный промысел должен ставиться во главу угла. И не надо никаких эфемерных утопий, которые зачастую рано или поздно приводят к печальному положению хозяйство. В вашем колхозе решили пойти по другому пути, сделали акцент исключительно на глубьевой океанский лов.

— Насчет утопий — это правильно, — басовито загудел, почтительно вытерев губы, какой-то низкорослый дедок во втором ряду. — Наши корабли хоть и не утопли, это вы правильно говорите, но они ж таки калоши развалющи, что, того и гляди, либо море в непогоду приберет, либо угодят в док на капиталку. Мы ведь загодя ту покупку не щупали, позарились, что в кредит, вот и промахнулись. А теперь на-кася, выкуси! Да еще плати за них долги. Вы, как столичный корреспондент, не могли б, часом, помочь вернуть прежнему хозяину хоть в полцены, а нам заместо их чтоб один новый сейнер дали? Вот это было б дело!

— К сожалению, уважаемый, это не входит в мои компетенции, — замялся Куковеров. — Вопрос сугубо ведомственный… Но старые корабли — это частность, можно и подремонтировать. Со временем появятся у вас новые. Главное, товарищи, что вы на правильной стезе, стезе рыбного промысла. И при вашем горячем энтузиазме…

— Дак в разбитых калошах далеко не забредешь, хоть и по мощеной дорожке путь будет, — выкрикнул кто-то в зале.

В первом ряду поднялся Коптяков.

— Мы здесь собрались историю слушать или устроим дискуссию? — сказал он угрожающим тоном и обвел зал напряженным взглядом. — Надо же уважение к товарищу иметь, не перебивать на всяком слове. Он приехал историю писать, а не решать за нас хозяйственные вопросы.

— Дак история и есть хозяйственный вопрос, как я понимаю, — поднялся со своего места Марей. — У нас здесь, кажется, свободное обсуждение, а не лекция для малограмотных. И корреспондент давеча популярно выразился насчет демократических принципов… Надо, чтоб в истории было подлинно отражено и про кредит, и про стары карбасы, как помянул дед Анкиндин, и про невыплаченный долг государству…

— Ты погоди ерничать, ты сперва выслушай, пойми все с толком, прежде чем с критикой лезть, — осадил его Коптяков. — Имей же терпение. Потом и тебе дадут слово, ежели язык свербит.

— А мне не надо давать, я и сам возьму, — бросил Марей и сел на место, набычив голову. На скулах заиграли желваки.

Куковеров стал читать дальше. Он не сомневался в поддержке Коптякова. Задача у них сейчас была общая.

— Поморский труд в старые, еще дедовские времена был весьма нелегок. Вот картина, запечатленная известным советским писателем Серафимовичем: «Стоит Сорока на торосе, в руках длинный багор держит и пристально смотрит в холодную даль. Чтобы прокормить семью, залез он в долги к соседу-богачу. Надо рассчитаться с „добродетелем“ Вороной, и он отправляется на трудный и небезопасный промысел.

Бежит Сорока по льду, прыгая со льдины на льдину, проваливаясь по пояс. Вот уже ночь наступает, близится время отлива. Пора в обратный путь, но как возвращаться с пустыми руками? Чем расплачиваться с богачом Вороной? Ведь ждет он на берегу должника.

А тот отчаянно высматривает добычу. Смилостивилась к Сороке судьба — он добыл тюленя. Однако начинается отлив, и ему грозит опасность быть унесенным в открытое море. Спастись можно, только бросив зверя и налегке поспешив к берегу. Но страх перед алчным Вороной пересиливает. Сорока не решается бросить зверя. Его уносит в море. Отчаянно орудует он багром, чувствуя в душе, что близится его погибель…

Теперь никто уж не поможет, не поспеет, не услышит. И закричал: „Братцы, пропадаю, отцы родные!“ И этот безумный вопль дико нарушил ночное безмолвие… И замер в тонком морозном тумане».

Да, товарищи, многих постигла такая горестная участь. Хотя место этой разыгравшейся трагедии писателем умышленно не названо, но я могу с уверенностью сказать, что происходило это в ваших суровых краях.

…Честная политика раскулачивания надула паруса бывших купеческих судов уже не в их сторону — подвела к бедняцкому берегу. Народу стали принадлежать корабли! И это отрадно сознавать, товарищи. А теперь на смену деревянным шхунам в колхозы пришли железные сейнеры, они не дадут уйти юркой рыбе далеко…

— Куда уж ей уйти-то! — буркнул Марей, беспокойно ерзая на скрипучей лавке в заднем ряду. Он сидел насупившись, разглаживал шершавой ладонью на колене тетрадки. Чем далее подвигалось чтение истории, тем язвительнее становилось выражение лица Марея. Изредка вскидывал сухо блестевшие глаза, ерошил волосы, утирал лоб платком.

Куковеров как заведенный гнал страницу за страницей дальше и дальше актерски поставленным голосом. Время от времени он делал паузы, обводил ряды испытующим взглядом, расставлял в местах эффектные акценты и явно любовался модуляциями своего чуть осипшего баритона.

— Не такие люди живут в Чигре, чтобы довольствоваться прошлыми заслугами, чтобы спокойно остановиться на достигнутом. Одолевая все препятствия, они каждый год открывают новые страницы трудовой летописи хозяйства, добиваются все новых и новых результатов…

— Ох-тех-тех, — покачивал головой Афанасий Малыгин, — складно чешет, да только все это, братцы, не про нас. «Открываем что ни год новые страницы трудовой летописи!» Насмехается он над нами, что ль?

Слушай он такую многоречевую похвальбу на каком-нибудь торжественном собрании в другом колхозе, так, может, пропустил бы безболезненно мимо ушей, но тут дело касалось истории его деревни, которую будут после читать сыновья и внуки, на долгие годы ведь останется. А что останется? Пустые, мертвые слова… Бесстыдная, приукрашенная ложь… Кому от того будет польза? История есть история, и какой бы она ни была, а своя и от нее не отмахнуться. Из своей шкуры, как говорится, не выпрыгнуть, моя боль дороже чужой радости.

Не забыл упомянуть в своем писании Куковеров и тех, у кого побывал в домах. Не скупился на лестную похвальбу, сознавал, что сидящие в зале ревниво ожидают услышать про себя.

Но выходило по его писанию, что все жители Чигры — герои трудовых будней, каждого оделил он красным словом, выстроил как бы в почетную, но безликую шеренгу. И когда в числе прочих он назвал дядю Епифана и Григория Прокофьевича «патриархами рыбного и зверобойного промысла, атлантами, вынесшими на своих плечах первые трудности в годы коллективизации», старики украдкой только крякали смущенно и знобко поеживались от этих слов.